***
Мертвые не приходят к нему по ночам, не донимают бледными лицами с раззявленными в последнем крике ртами и скорбным перезвоном цепей, но многих Асааранда помнит. Красс Сэрбис из Западного Предела изворачивается точно змей, твердит о своей полезности: деньги, связи, амулеты хоть с шеи архонта — все будет у Инквизитора, только пусть смягчит свой суровый взор. Он готов клясться в верности и умоляет позволить ему приблизиться, приложиться с благоговением к перстню на широкой серой руке, но надежда на жизнь тает в одно мгновение. Он давится воздухом, замирает на месте с какой-то обреченной оторопью, и солдатам приходится толкнуть его в спину. Дориан — в ту пору они только обмениваются теплыми улыбками и приветствиями, разговаривая недолго, — поджимает губы, недовольный его решением. — Сэрбис мог бы принести пользу, — замечает он, откладывая в сторону одну из своих умных книг, когда вечером Асааранда задерживается в его пристанище — наверх к Лелиане идти совсем не хочется. — Бдительная охрана не спускала бы глаз; мы могли порядочно узнать о венатори. — Переметнулся бы обратно, — Аса еще плохо подбирает слова в беседах и больше смотрит в стену, чем на Дориана. — Не верю я таким… перебежчикам. Они служат, пока выгода есть. Да и свои там все равно бы его убили — мало ли, о чем успел проболтаться… Более речи о Крассе Сэрбисе не заводят, но Адаар помнит: его кровь была первой.***
Ливиус Эримонд смотрит на Инквизитора, как на червя или пыль у своих ног. Держит спину гордо и прямо, будто руки у него свободны от хватки пары дюжих солдат и ничуть не заломлены. Даже на пороге смерти он так же яро предан Корифею и повторяет его слова об Инквизиции и ее людях, выплевывая их с усилием и презреньем, словно делает одолжение им всем. Асааранда не хочет затягивать этот суд. Между ним и Эримондом — десяток широких шагов. Аса слышит стоящую подле Жозефину, но не понимает ни единой фразы — так сейчас кажется ему. Вперяя взгляд в треклятого венатори, он видит… сквозь него. Видит кровавые пески, разломанные ворота; от бело-синих полосок, заляпанных алым, и начищенных до блеска стальных грифоньих перьев рябит в глазах. Разрыв посреди двора мерцает отвратительной зеленью, ненавистной, ядовитой; он студенисто колышется, будто выброшенная штормом на камни медуза. Зал Скайхолда почтительно молчит, но в ушах Адаара гремит таран, встречается со сталью сталь и трещат могучие заклинания, призывающие смерть в облике льда, огня и иссиня-белых ветвистых молний. Люди кричат надсадно, отчаянно, жалко; скулят, как умирающие звери; плачут, баюкая обрубок руки или разглядывая с неверием свежую рану, от которой вскоре умрут; но Инквизитор не может, не должен остановиться. Люди гибнут с именем Вестника на бледных растрескавшихся губах, а Вестник падает в Тень. Эримонд восхваляет Тевинтер, который возродился бы при Корифее, а Асааранда, зажмуриваясь на краткий миг, вновь ощущает на себе пристальный, гадко-цепкий тысячеглазый взгляд Кошмара. Их преследуют огромные мерзкие пауки — Аса боялся их ребенком; старшие мальчишки наплели, что твари любят заползать в уши и откладывать яйца, а потомство после прогрызает себе дорогу в мир, — но затем они обращаются в кое-что пострашнее. По возвращению Бык в таверне мрачно рассказывает, что бился кое с чем с Сегерона. Спрашивает, что видел босс — Адаар в ответ хмуро молчит и вскидывает руку в немом знаке, подзывая подавальщицу. Жгущий глотку мараас-лок не помогает забыться. Он сражается с Дорианом. Пропускает подлый удар от того, что выглядит в точности, как настоящий, но затем… Кошмар тянет самое страшное наружу. Дориан идет на него слева — утопленник с раздутым бледно-синим телом и речной травой в волосах; справа — обугленный почти до черноты, но все равно узнаваемый; Дориан с перерезанным горлом, Дориан изрубленный-изрезанный, без рук и ног, с развороченной головой, держащейся на одной-единственной жиле… Больше безумного Корифея, больше армии венатори, красных храмовников и тварей из Тени Инквизитор Адаар боится одного: потерять своего Дориана. Эримонд складывает губы в презрительную ухмылку: верно, замечает, как он меняется в лице. — У вас нет права меня судить! — восклицает он с яростью на слова Жозефины. Это так, и оба они знают, что нет у Андрасте никакого Вестника, а на троне — фальшивка, самозванец, никто. — Я служил воплощенному богу. Давайте, опустите свои клинки и освободите меня от плоти. Меня ждет слава! Зал в нетерпеливом ожидании ропщет. Такого преступника тут еще не бывало; какую Инквизитор изберет кару?.. — Лорд Эримонд, вы умрете от моей руки, — спешно объявляет Асааранда, — сейчас. Приготовьте все, — кивает он солдатам и выходит. Пока толпа не увязалась следом, можно проскользнуть в часовню, испросить благословения Создателя и вымолить силу увечным пальцам, что сожмут рукоять большого меча. — Мой Творец, суди меня, как я есть, даруй мне Твою благосклонность, коснись меня огнем, который очистит меня… Свечи плачут воском на пол под кротким взором Андрасте. Нельзя заставлять всех ждать слишком долго. Толпу отделяет от помоста ровный строй храмовников сэра Барриса в начищенных до блеска доспехах с пламенным мечом. Солнце светит Эримонду точно в глаза, отчего он дергает головой и отворачивается. В остальном держится пока недурно: фанатики всегда уверены в своей мученической правоте. Храбрость покидает его, едва Адаар ставит ногу на первую ступень. Вырваться у него не выйдет: слишком хорошо связан, — но он может нарочно испортить все, резко рванувшись из-под меча. Асааранда не рубил раньше голов, но знает: сделать это чисто с одного удара — непростое искусство. Подарить Эримонду легкую смерть совсем не хочется. Помост глухо вздыхает, вторя тяжелому шагу. Сапог давит на спину, заставляя Эримонда согнуться (дорогая мантия точно будет замарана грязью на груди) и открыть шею. Он делает последнюю попытку избежать своей участи, но Аса оказывается быстрее. Вложив все силы в замах, он опускает меч под многоголосый выдох толпы. На ноги брызжет алым. Вечером он находит мать Жизель в саду, и они долго говорят о жизни, смерти, Создателе и воле Его, о приговорах, о праве Асааранды судить. Беседа дается ему тяжело, еще труднее — не повышать голос при множестве свидетелей, когда его охватывает какая-то отчаянная злость — и потому он ужасно благодарен Жозефине, которой зачем-то немедля понадобился. Мать Жизель читает над ним короткую молитву и отпускает с миром, только в глазах ее все равно плещется затаенная тревога. Казнь Эримонда бередит душевные раны, подталкивает к краю памяти ужасные события в Тени. Аса долго не может уснуть; смотрит в темный потолок, прислушивается к ровному дыханию Дориана. Раньше, когда они засыпали вместе, было… так спокойно, а сейчас… «Забудь. Он тут, он живой, вы оба живые, все клятый демон; забудь-забудь-забудь…» Зеленая дрянь-неблагословение отдает дергающей болью. Он с силой сжимает руку в кулак, чтобы когти впились в ладонь, и эта боль, понятная и простая, заглушила тоску метки по миру демонов и снов. Он легко касается губами смуглого плеча и прижимает Дориана к себе, вдыхая запах его волос — виноград, дорогое мыло, магия. Тот ворочается сквозь сон в тяжелой хватке, шепчет что-то невнятно и прерывисто на родном тевене — наверное, что ему неудобно, и Аса опять навалился всем весом, — но потом затихает, обнимая его руку. Ради таких мгновений Асааранда готов падать в Тень хоть тысячу раз.***
Эримонд — последний, кому Адаар выносит смертный приговор: иногда он не вправе судить тех, кто оказывается перед ним. Грегори Дедрик, староста Крествуда, валяется у него в ногах, умоляя не отправлять обратно на суд сельчан — за смерть близких его разорвут, забьют камнями или сбросят вниз головою с дамбы — той самой, которую он приказал открыть, загубив десятки душ. Правосудие Вестника — малое утешение тем людям. Приговор гласит: в сопровождении солдат бывшего старосту отвезут в Новый Крествуд. В цепях, дабы не мог помыслить о побеге. Его оставят на площади перед церковью, соберут людей и объявят о его преступлении. Дальше решит народ. Люди Инквизиции не станут вмешиваться. Госпожа Пулен, хозяйка Сарнии, совсем не походит ныне на гордую аристократку — скорее, на уставшую, измученную простую женщину. Она могла бы быть гостьей Скайхолда наравне с остальными орлейскими дворянами, но они толпятся у нее за спиной, а сама она, с трудом сдерживая слезы, едва может стоять перед троном Инквизитора. В ожидании приговора от волнения она лишается чувств — солдаты бросаются подхватывать ее, оседающую на древние камни. Когда вместо ледяной камеры и тощего соломенного лежака она приходит в себя в бедной, но хорошо протопленной комнате, на добротной, хоть и жесткой постели, она не верит глазам. Кровать оглушительно скрипит, когда она садится, и дверь тут же распахивается под рукою стражи. Вестник сказал свое слово. Ей приказано восстановить Сарнию на свои деньги, выплатить немалые суммы семьям погибших. За нею станут следить. Госпожа Пулен про себя благодарит Создателя за то, что даровал ей жизнь, и со слезами на глазах отвечает, что готова отправляться сейчас же.***
В Скайхолде нередко шепчутся, что с врагами Инквизитор слишком суров. Одни оправдывают его войной и словом Создателя, другие, понизив голос, винят в жестокости дикую сущность Вестника: кунари всегда остаются кунари, охочими до крови и чужих смертей, даже, если преклоняют колени перед священным солнцем. Один раз сплетники, увлекшись, не замолкают при его появлении неподалеку, и он слышит каждое слово: — Милорда Инквизитора надлежало бы назвать не Вестником, а Судией Андрасте. — Отчего же, дорогой граф?.. Палач Андрасте — вот прозвание, что было бы точнее. — Вы позабыли суд над Серым Стражем?.. Бедная девушка молила о казни, а его милость простил ее именем Пророчицы нашей… — Отправив прежде многих на эшафот. Создатель, да он зарезал Великую Герцогиню прямо на балу!.. На суд, который иначе, чем фарсом, не назовешь, привезли ее труп в ящике!.. Вас тут не было, а зал окуривали благовониями еще два дня после того!.. Он запоминает маски и гербовые цвета их одежд. Лелиана внимает его сбивчивому рассказу, а после, закончив письмо и привязав его к лапке ученого ворона, запрятав прежде в маленький кожаный футляр, спрашивает с отрешенным любопытством: — И что вы решили?.. — Не знаю, — честно отзывается Асааранда. Если беда придет в их владения — Инквизиция поможет, в том ее долг. Личной неприязни нет места в их деле: людские жизни не стоят краткого мига обиды. — Попадутся на чем неблаговидном — используй. Только осторожно. Лелиана чуть вздергивает краешки губ: не Инквизитору учить тайного канцлера распоряжаться ценными сведениями — и возвращается к своим воронам. Судить врагов тяжело. Тяжелее — если на их месте оказываются друзья.***
Когда Блэкволл зовет его выпить — с Адаманта проходит несколько нелегких недель, полных работы, сомнений, молитв, бессонных ночей и осторожной ненавязчивой поддержки Дориана — Асааранда даже не в силах вообразить, что заканчивать тот разговор они будут в тронном зале, а Блэкволл окажется перед ним в кандалах. …В «Приюте Вестника» темно и пустынно: люди поздним вечером почти все уже разошлись, а Кабо отправился спать, оставив по инквизиторской просьбе пару бутылей хмельного на стойке. Кружки полны, но отчего-то ни один не пьет прежде другого. Лицо у Блэкволла строгое и мрачное, словно у мученика со старых фресок. Аса думает: Адамант каждому дался нелегко. Тем неожиданней вдруг услышать, что разговор заходит совсем не о нем. — Когда я был ребенком, на нашей улице рядом с домом отца жили бродяги. Как-то к ним прибилась дворняжка — выпрашивала объедки от объедков с их… стола. Маленькое, жалкое создание. Привязалась к ним, руки лизала… Однажды они поймали ее, притащили откуда-то веревку — и вздернули. Знаешь, что я сделал? Асааранда молчит, уткнувшись взглядом в липкое бесформенное пятно на столешнице. Будь на его месте Като, она сумела бы помочь, вытащить с корнем застарелую боль из души, не изранив сильнее, но он… может только слушать. Слава Создателю, Коул благоразумно не лезет. Тишина давит. Блэкволл сдается первым: — Я не сделал ничего, — голос пропитан какой-то отчаянной злостью на самого себя. — Я мог позвать отца или кого еще. Но не позвал. Она скулила — почти как человек. Я видел дрыгающиеся ноги, сдавленную шею… и не сделал ничего. Дрянная история. Асааранда делает большой глоток и ставит кружку обратно. Звук, разносящийся по пустой таверне, кажется непривычно, неуместно громким. Ему легко представить раскачивающееся несуразное тельце, свалявшуюся шерсть на боках, плешивые уши, которые треплет ветер — на месте такой дворняги он побывал когда-то сам, но не Блэкволлу в таком признаваться. — Можно сделать мир лучше… Но отвернуться — всегда проще. — При нашей первой встрече ты не показался мне человеком, который отворачивается, — осторожно говорит Аса. Блэкволл в порыве бьет ладонью по столешнице, сверкает глазами из-под кустистых бровей; его полная кружка подпрыгивает, и через край льется сероватая пенная шапка. — Неужели не понимаешь?.. Дело не в том, что случилось тогда. А в том, что… всегда найдется кто-то, какая-то дворняга, которая нарывается на неприятности. Он уходит первым, даже не притронувшись к питью, и походка у него — какая пристала только потерянному человеку, у которого в душе не осталось ничего, кроме тяжелого груза невысказанной вины. Такой уходят от могил родных или товарищей; такой много лет назад Аса сам плетется первые дни вслед за Вало-Кас, вырванный из холодных объятий смерти метким броском ножа Шокракар. Адамант, Тень, Кошмар — все это накрывает точно лавиной, из-под которой кривыми обломками лезет на свет застарелая, заскорузлая и уродливая боль. Через несколько дней, вырвавшись ближе к вечеру из обыденной рутины, Асааранда идет в конюшни — навестить Блэкволла. Пока Деннет с помощниками не видит, сует своему маралу большое яблоко и гладит Дорианова жеребца по белоснежной морде. Тот фыркает, немного пятится в своем деннике и трясет гривой — признает только хозяйскую руку. Блэкволла нет. В мастерской тлеет одинокая свеча, инструменты — Страж любит радовать солдатских ребятишек всякими поделками— точно заброшены или забыты. Деревянный безлапый грифон цепко смотрит на Инквизитора пустой невыкрашенной глазницей. Лесенка к небольшой комнате над конюшней печально вздыхает рассохшейся чередой ступеней, грызеных мышами, и Аса с замиранием сердца думает, как бы тут не переломать ноги ненароком. Кровать застлана, вокруг непривычно чисто — только раскиданная солома на полу слежалась до цвета грязно-бурой болотной травы. «Все-таки ушел», — решает с горькой досадой Адаар и с прежней осторожностью спускается. Он многое хотел бы сказать; быть может, даже осмелился бы открыть собственную историю… Почти у выхода сквозняк швыряет ему под ноги слегка помятый листок. Аса не успевает прочесть до конца, как чувствует: больше он здесь не один. Человек Лелианы коротко прижимает кулак к груди в знак почтения и рапортует. Асааранда мрачнеет с каждым словом. — Что прикажете, ваша милость? — спрашивает агент. Голос его совсем не дрожит: хорошо вымуштрован, не выказывает страха, только учтивое волнение. — Я еду сейчас же в Вал Руайо. Предупредите сестру Соловья и леди Монтилье. Мастер Деннет!.. В конюшнях поднимается суета, обыкновенно сопровождающая инквизиторский выезд. Аса просит коня — в столице Орлея его появление на авварском марале воспримут хорошо если невинным чудачеством, дозволительным любимцу Ее Императорского Величества, — так что лишний повод для сплетен (и для беспокойства Жози) знати давать не следует. Пока есть хоть капля времени, Асааранда через кухни отправляется в библиотеку, прихватив с собой пару виноградных гроздьев. Дориану точно не понравится весть об отъезде. Сперва на лестнице раздаются шаги: тяжелые, сбивчивые — он чем-то сильно встревожен; затем на столе оказывается поднос с чудесно пахнущим виноградом: крупные лиловые ягоды заманчиво поблескивают под факельным светом. Большие ладони ложатся на плечи, разминают, с осторожностью нежат. Дориан позволяет себе на краткий миг поддаться прикосновениям, гладит в ответ шершавую серую кожу, чувствуя под пальцами новые тонкие шрамы от бумаги, — а после оборачивается и, не вставая, спрашивает с полуулыбкой: — Ты пытаешься меня подкупить, аматус?.. Или принес виноград в качестве извинений?.. В последнем случае его сперва надлежало бы почистить, как ты, надеюсь, помнишь. — Да, — бесхитростно признается Асааранда, огибает стол и наконец предстает перед Дорианом весь. Он собран, серьезен и — это бросается в глаза всем, кто сумел довольно изучить его — мрачен. — Я еду в Вал Руайо. Сейчас. — Значит, все-таки извинения. Позволь узнать, отчего ты не желаешь себе в дороге общества замечательного меня?.. — Потому что еду один. Я подумал… не сказать… будет подло. Он выдвигает себе стул, оглядывается по сторонам и, понизив голос, сообщает: — Блэкволл отправился туда на казнь какого-то человека. Не знаю, в чем тут дело, но… он точно по самую бороду в неприятностях. Я не могу его бросить. Дориан задумчиво касается носа кончиком пера. — Я говорил, что когда-нибудь все это тебя просто сгубит?.. Что мир — это огромное неблагодарное чудовище, которое… — Дориан, — Аса улыбается и берет его руку в свою, — Блэкволл — не весь Тедас, и он-то умеет говорить «спасибо». Все будет хорошо. Обещаю: вернусь быстро. Проводишь меня?.. Проводы — несколько тягучих поцелуев в безлюдном углу. Дориана совсем не хочется выпускать из объятий, но кольцо рук все же приходится нехотя разомкнуть: пока солнце не село и можно добраться до первого форпоста на дороге в Орлей, нужно выезжать. В Вал Руайо холодно и промозгло: который день столицу накрывают пеленою дожди; дробно стучат по черепичным крышам, мутят воду в фонтанах; поднимают ил со дна прозрачной в ясную погоду чаши Мируар де ля мер. Лоточники на Летнем рынке убрались с площади под колонны, но торговля идет не бойко, людей почти нет — никому не охота мокнуть, да и за покупками, если уж очень нужно, можно отправить слугу. Асааранда останавливается в комнатах «Маски дю Лион» и тут же в день приезда расспрашивает хозяйку о казни Морне, заодно осторожно выведывая, не появлялся ли тут Серый Страж с приметной чуть раздвоенной бородой. Однажды, когда Сэра доняла его, Блэкволл, сделав страшное лицо, заявил, что забрал себе бороды всех Стражей заодно с их силой, так что лучше с ним не шутить. Сэра, конечно, не поверила и так расхохоталась, что поскользнулась и едва не вымазала грязью лицо, а потом пообещала как-нибудь эти кусты на роже у него состричь здоровыми ножницами для конских хвостов, чтобы… не делал с ней больше всяких таких… Стражьих штук. Ни в таверне, ни на рынке Блэкволла не помнят. Утро начинается не лучшим образом: из щелей в комнату коварно пробирается сквозняк, сдувает крохи тепла из-под тонкого гостиничного одеяла. Часто-часто бьется о подоконник дождь, шелестит в блеклой листве тоненьких чахлых деревцев, посаженных у входа. Одежда сыреет за ночь из-за прогоревших слишком быстро дешевых дров, липнет холодно к коже, да вдобавок… Аса просыпается поздно. Еще немного — и задержка будет стоить жизней. С площади уже слышится гомон: дождь казни не помеха. Почти на бегу вскакивая в ледяные жесткие сапоги и натягивая куртку с проклятьями, что никак не выходит попасть в рукава сразу, Адаар громко скатывается по лестнице с прытью, достойной застигнутого любовника. На шее Морне уже затянута петля. Палач вот-вот схватится за рычаг, но тишину режет знакомый голос. Асааранде едва удается протиснуться сквозь притихшую толпу: люди лезут вперед, всем интересно, что будет, ведь Серый Страж может забрать преступника с собой, оставив виселицу пустовать и лишив их развлечения. — Этот человек не виновен в предъявленных ему преступлениях. Ему был отдан приказ, и он следовал приказу, как любой хороший солдат. Он не должен умирать из-за этой ошибки. — Так найдите мне того, кто отдал приказ, — раздраженно отвечает законник. Аса наконец продирается в первый ряд. — Блэкволл! «Демон тебя задери, спускайся оттуда, и едем!..» Верный соратник глядит на него с высоты эшафота несколько долгих мгновений, словно собираясь с духом, а потом произносит так громко, насколько может: — Нет! Я не Блэкволл — и никогда им не был! Толпа ахает настолько заученно, как будто перед ней — всего лишь пьеса с известным счастливым концом, а не хитросплетение судеб, застывшее в одном движении от губительной пропасти. Асааранда сжимает кулаки, пытаясь успокоиться и не заорать в голос. Больше всего ему хочется сейчас согнать с помоста этого человека, которому он не раз доверял свою спину, хорошенько встряхнуть и утащить обратно в Скайхолд на большой и долгий разговор. Быть может, он даже попросит о помощи Коула, чтобы всю дрянь выкинуть из этой бедовой бородатой башки. А если кто посмеет возражать из зевак — пусть попробует поднять руку на Вестника Андрасте. — Страж Блэкволл погиб много лет назад. Я взял его имя, чтобы, как трус, прикрыть свое. Это я отдал приказ. Это мое преступление. Я Том Ренье. Толпа волнуется, кричит, разбивается о латы городской стражи пестрым людским приливом. Кто-то требует немедленной казни. «Вздернуть обоих!» — кричат откуда-то сзади, и многие подхватывают. Блэкволл — Ренье — дает себя увести, перед тем кидая почти виноватый взгляд на Инквизитора; за снулой спиной смыкается ровный строй начищенных до блеска кирас. Все произошедшее настолько… злит, что против привычки Аса велит нести самое крепкое, что найдется в погребах «Маски дю Лион». Он занимает лучший стол под острозубой головой мадам Кусаки и цедит не то антиванский бренди, не то знаменитую «Блондинку на солнце». Не то еще что-то. Все едино: пойло горчит на языке и жидким теплом льется в глотку, потом ударяя в голову. Дождь прекращается, и только с веток да алых полотнищ, натянутых над площадью, срываются колкие капли прохожим за шиворот. Когда голова начинает гудеть, а выпитое — проситься наружу (Таарлок как-то говорил, что помногу пить — плохо, потому что последние мозги растеряешь; только Сата-касу и можно, у него-то в башке уж давно ничего нет, Бен-Хазрат всё в застенках отбили), Адаар поднимается к себе, сперва попросив наполнить умывальник. Скидывает куртку, рубашку, распускает тугой узел посеревших от дорожной пыли волос. Ледяная вода, жаля лицо, плечи и грудь россыпью брызг, приводит в чувство, заставляя вновь ощутить себя живым. В дверь нетерпеливо стучат, и Асааранда, смаргивая капли со слипшихся ресниц, торопится отворять, даже не успев отереться полотенцем. На пороге — эльфийка из соглядатаев Лелианы. Каллен будет к вечеру. Держитесь, милорд Инквизитор. Вдвоем, конечно, против всех законников столицы и тюремной стражи выстоять намного легче. Половину дня Аса раздумывает над словами, которые скажет Блэкволлу (Ренье, его зовут Том Ренье, и он — та дворняга, которая нарвалась на неприятности). Заставив себя заглянуть в несколько лавок до Калленова приезда, Адаар разочарованно ловит себя на мысли, что ему ничего не нравится. Все эти вещи, вычурные, вызолоченные, кажутся… бессмысленными, пустыми, и попадись сейчас средь этой шелухи что-то стоящее — да хоть лучший меч, какой рука его еще не держала — он пройдет мимо, не заметив. Стыд берет верх, и немного за полдень городская тюрьма впускает Инквизитора в свое решетчатое сырое нутро. Разговор не ладится: еще бы он шел гладко после такого. Ренье неохотно рассказывает про настоящего Блэкволла, про засаду порождений тьмы, коротко кашляет из-за спертого воздуха, пропитанного насквозь плесенью и отчаяньем, а потом спрашивает мрачно: — Зачем ты здесь? — Чтобы тебе помочь. В клетке заперт верный человек Инквизиции, ее щит и меч. Асааранда Адаар выставит себя последним ублюдком и ничтожным командиром, если не попытается его вытащить. Хороша благодарность — бросить того, кто тебе спину берег и жизнь не единожды спас, — это что самому петлю набросить и узел затянуть. Если потребуется, Аса пойдет на поклон к Селине, залог заплатит с саму императрицу весом — золотом, камнями, драконьей костью. Если потребуется — он пойдет даже к маркизу. Ренье не хочет себе спасения, одного лишь правосудия. «Я больше не прячусь», — говорит он, а слышится: «Я больше никогда не отвернусь». Он кидается на прутья с исступленьем безумца: «Я убийца! Предатель! Чудовище!» Эхо долго еще разносит железный лязг по каземату, напитывая им мрачные стены. — Чудовище не сдается добровольно — осторожно замечает Аса, — и никогда не признаёт себя таковым. Тишина становится ему ответом; слышно только, как где-то ниже падают глухо капли с потолка, да негромко переговариваются надзиратели в караульной. Больше им нечего друг другу сказать. Каллен с долгой дороги имеет ужасно усталый вид и дожидается у дверей — дальше его не пускают. — У меня рапорт Лелианы о Томе Ренье. — Спасибо, вовремя, — Асааранда кривится, но все же быстро пробегает глазами по строкам. Армия, дослужился до капитана… Нанят сторонниками Гаспара… Вверенный отряд убил близкого соратника и друга императрицы, его жену, детей, прислугу… Сам бежал… Бумага хрустит в стиснутом кулаке. К демонам все эти отчеты и рапорты. В Инквизиции есть люди с неприглядным прошлым, но они творят лучшее настоящее, отвоевывая мир у безумного древнего магистра. Можно отбелить имя свое, можно заставить толпу говорить о себе-герое, а не об убийце и подлеце — но понадобятся силы и мужество не меньшие, чем в схватке с врагом: с собой биться всегда тяжелей. У того, кто бичует и клеймит себя с ярой ненавистью в глубине этой тюрьмы, в достатке и сил, и мужества. — Что теперь будем делать?.. Блэк… Ренье, смирился со своей участью, но у нас есть связи и средства… «Без тебя знаю», — думает с некоторым раздражением Аса и кивает на тяжелую дверь. — Мы его вытащим. Пойдем отсюда. Жозефина творит невозможное: через несколько дней после возвращения в Скайхолд Ренье привозят из Вал Руайо, осунувшегося, постаревшего — серебряные пряди змеятся в нечесаной бороде, инисто сверкают на висках. И глаза у него — как у той несчастной вздернутой собаки. Весть настигает Асааранду в Калленовой башне: они разбирают карты; смотрят отчеты Хардинг и разведчиков — скоро выдвигаться в Арборскую глушь. — Не станем тянуть, — с такими словами в тронном зале начинается суд. Ренье сперва не поднимает глаз. — Что ты сделал, чтобы меня доставили сюда? — спрашивает с мрачным недоверием. Асааранда не ждет благодарностей, но тон ему не по нраву. — Жозефина кое-кого кое о чем попросила. У Инквизиции… хватает должников и без тебя. Узник тут же вскидывается — Аса знает от Коула, что леди Монтилье ему не безразлична, и он даже приносил цветы в ее кабинет украдкой. — Леди-посол так старается оберегать твою репутацию, а ты рушишь ее труды собственными руками. Теперь станут говорить, что Инквизитор использует свое влияние ради шкурного интереса. Аса стучит заостренными ногтями по подлокотникам и закидывает ногу на ногу. «Скажешь тоже — репутация… Меня за глаза зовут Палачом Андрасте, в моей постели — тевинтерский магистр, а еще некоторые… истинно верующие считают меня шпионом Пар Воллена, который явился обратить всех на Юге в Кун. Так что там с моей праведной репутацией?..» — Я принял свое наказание. Я был готов платить по счетам. Зачем ты вмешался? Что со мной будет? У Асы начинает болеть голова, и он выдыхает с шумом, хмурясь, чтобы сдержать стон из-за бешено стучащей крови в висках. Гости Скайхолда перешептываются и переводят взгляд с него на Ренье и обратно, понимая это по-своему. Ждут, как стервятники, когда приговором вновь станет казнь. Смерть — справедливое наказание для предателя, дезертира и убийцы. Позади чванливых спин в дорогих одеждах мелькают криво стриженые, выгоревшие до желтизны волосы любопытствующей Сэры. Они с Блэкволлом ладили. — Что со мной будет? — снова спрашивает Ренье, требуя решить свою судьбу немедля. — Ты свободен, — отвечает устало Аса, потирая рог, и по слову его солдаты снимают кандалы. По залу разносится шипение недовольных. — Вот… так просто? — разминая запястья, спрашивает Том с подозрительным недоверием, точно встань он сейчас к трону спиной — и тут же получит болт. — Свободным ты сможешь искупить вину, будучи собой. Не предателем и не лже-Стражем. — Я даже не знаю, что это за человек — я сам. Но если я волен решать… — он ненадолго умолкает, точно собираясь с мыслями, — я присягаю на верность Инквизиции. Этого же от меня ждут?.. Красивого благодарного жеста? Скажи я что иное — меня бы убили на месте?.. — Займи свое место, Том Ренье. Гости расходятся, слегка разочарованные отсутствием зрелищ; Жозефина возвращается к себе в кабинет, напомнив Инквизитору заглянуть за почтой, а Сэра с довольным гиканьем вешается на знакомого незнакомца и тащит за собой — наверняка в «Приют Вестника», праздновать освобождение. Вечером, отмучавшись на долгом совете, из-за которого безнадежно пропущены и обед, и ужин, Асааранда идет на конюшни с початой бутылкой марчанского эля. Том сидит за столом, чуть сгорбившись, вырезает грифону перья — будто и не было ничего, а комнаты по-прежнему занимает Страж Блэкволл. Работа руками приносит душе покой, заставляет отвлечься от неприятных мыслей — Аса знает это не понаслышке: после пролитой крови Като всегда плетет браслеты из кожаных ремешков и дарит потом кому-нибудь из них. На звук шагов Ренье оборачивается и скупо кивает. Замечая бутылку, тянется вниз за позабытой под столом кружкой. У кружки треугольная рана-скол, у Тома Ренье — седина и взгляд нещадно битого жизнью человека, а Асааранда Адаар не знает, с чего начать разговор, и потому молча глядит на желтое кроткое пламя, пляшущее в стеклянной клетке светильника. — Давай теперь начистоту. Ты меня освободил, потому что нужен хороший щитник? — тишина неохотно поддается чуть хриплому голосу — несколько недель в сыром каземате ни для кого не проходят бесследно. Том наливает себе, потом спохватывается, что кружки для Инквизитора нет, но Аса останавливает его, качнув головой. Сегодня вечер не его откровений. — Мне нужен хороший человек. Том усмехается в бороду, пьет, с немого одобрения наливает себе еще, почти полную кружку, до скола — эль совсем не крепкий. — И никакого корыстного интереса?.. — Никакого, — Адаар усмехается и придвигает грифона к себе, поближе рассмотреть крыло. Когда Блэкволл уехал, на нем не было вычерчено ни единого пера. — У тебя губы шевелились, прежде чем ты сказал «свободен». Сперва другое что решил? Стражам отдать, выгнать? Или хотел, чтоб я продолжал притворяться?.. — Да если б. Я решил, что если ты в третий раз спросишь «что со мной будет», то я, клянусь Создателем, запру тебя в высокой башне и заставлю вышивать гобелены, — произносит со всей серьезностью Асааранда и едва сдерживается, чтоб не фыркнуть в терпкий сумрак конюшни. Том от слов его цепенеет… а потом принимается хохотать. Долго, искренне, до непрошенных слез. Прощаясь, Адаар протягивает ему руку. Вскоре этот простой негласный жест дружбы он повторяет перед Железным Быком под серым дождливым небом Штормового берега.***
— Повтори еще раз. Про союз, — хмуро и недоверчиво требует Аса. Двор сегодня продувает нещадно, даже Каллен недолго гоняет рекрутов. Хочется поскорее убраться в свою жарко протопленную — стараниями Дориана — комнату и никуда не выходить. И уж точно быстрее закончить беседу с Быком. Ветер натужно свистит меж рогов у обоих. — Я уже говорил, босс: пришли с островов бумаги, с Рыжиком обсудил. Хотят посмотреть на Инквизицию в деле, вместе погонять венатори, ничего такого, — Быку, кажется, безразлично, какая стоит погода — наверное, это из-за драконьей крови, от которой в бою он впадает в неистовство. А может, он только делает вид, что с голой грудью не зябко — поди разбери этих Бен-Хазрат. — Ты хочешь, чтоб я в это поверил? Кунари предлагают военный союз васготу? Андрастианину? Я пропустил что, или в Пар Воллене порядок поменялся? Бык ворчит что-то на языке-который-за-морем. Аса разбирает лишь несколько крепких словечек и отзывается недовольно: — Хочешь что-то сказать — скажи на общем. Моего знания кунлата хватит только на то, чтобы послать это предложение куда подальше. С тобой в придачу. Бык смеется и щурит единственный глаз, словно это ничуть не задевает его. — Как знаешь, босс, как знаешь. Но я бы поехал. Второй раз не предложат. Вечером, уютно устроившись на шкуре перед камином, Аса делится тем непростым разговором с Дорианом. От жара и пряного вина клонит в сон, но его как рукой снимает, стоит возлюбленному взглянуть серьезно и взволнованно. — Отказом ты можешь нажить себе врагов похуже Корифея. Я понимаю, как тебе это претит, аматус, и согласен с тобою, но сердить Пар Воллен… опасно. — А я не хочу иметь с ними ничего общего. И в союз этот не верю. Когда все закончится, они развернут мечи на нас, на Юг. Кроме Тевинтера еще так много земель, не познавших правильный порядок мира!.. Асааранда тяжело поднимается и на несколько мгновений впускает в душный жар морозное дыхание гор. После садится на кровать, сгорбившись, устраивает локти на коленях и роняет голову на сцепленные пальцы. Несколько белых прядей падают на лицо, но он будто не замечает их. — Я не хочу иметь ничего общего с теми, кто изуродовал лицо Шокракар, добиваясь ее рабской покорности назначенной роли. С теми, кто вырезал на спине Сата-каса строфы из первой песни Кун, чтобы помнил свое место. «Нет в мире хаоса, есть лишь сложность». Когда они вырвались с островов, год целый он в каждый бой шел без брони — чтобы шрамы легли поверх букв и перечеркнули это все. Видел бы ты… там и самого стойкого вывернет. Если я соглашусь на союз с Кун — значит, их борьба была напрасной, а я — предатель. Дориан ласковыми пальцами убирает пряди, касается своим лбом его. — Я верю: ты решишь правильно. Но сперва нужно поспать. Ты совсем себя не щадишь. — Не уходи, — просит шепотом Аса, и Дориан улыбается. — О, тебе не удастся легко отделаться от моего общества. Иди сюда. Наутро Бык получает ответ. «Скажи им — я готов говорить». Штормовой берег снова неласков: вода бьется с сушей в вечном поединке прилива, с неба безжалостно льет. Асааранда с мрачной решимостью ожидает посланников Кун — не знающих ни слова на языке Юга, здоровых, рогатых и обязательно при красном витааре — но на условленное место вороватым движеньем из кустов вылезает остроухий — одетый ненамного богаче, чем житель какого-нибудь эльфинажа. Бык заметно оживляется. Представленный Гатт не нравится Адаару, Адаар не нравится Гатту, а роль Быка, оказывается, именуется «Хиссрад». Хорошая роль, почетная — врать и дышать одновременно мало у кого выйдет. Силы приходится разделить: «Быки» под предводительством Крэма уходят одним путем; Гатт ведет отряд Инквизитора к лагерям венатори другим. Асааранда знает, что среди кунари есть люди и эльфы (Каарис уверял, что встречал как-то пару гномов, способных взорвать дредноут безо всякого гаатлока), но смотрится посланник Пар Воллена в сравнении с ним и Быком… хило. Сата-кас одной рукой бы придушил эльфишку. Гатт участвует в схватках, но не лезет вперед и осторожничает, предпочитая больше оценивать, как держатся люди Инквизиции, — тем вынуждая Асу следить не только за венатори, но и за ним. Еще несколько высоких холмов в редком подлеске над взморьем, каменистых троп, скользких от дождя; последняя стоянка Корифеевых слуг, последний бой — и все будет кончено. Бык, пучком сорванной травы вычистив топор, вскидывает голову и примечает неподалеку свой отряд. Коротко машет им, улыбаясь, точно гордый успехами отпрысков отец; Крэм отвечает тем же, а в бухту под жест его входит темная громада дредноута. Эхо многоголосого залпа долго еще дрожит в скалах. Только венатори отчего-то вышли еще не все. — Там мои люди! — голос Быка дрожит в такой неподдельной тревоге, что Аса невольно им восхищается. Кунари нельзя иметь личного; «Боевые Быки» — просто прикрытие для отправившегося на юг Хиссрада, но в первый раз Адаар видит пред собою не Бен-Хазрат, не шпиона и не врага — а кого-то вроде некоторых товарищей из Вало-Кас, только пришедших в отряд и не умеющих еще жить без хватки Кун на своем горле. Асааранда не желает выслушивать тираду Гатта о предательстве и тал-васготах, забывших свое место, а потому просто хлопает Быка по плечу и велит трубить отход. Гибнет дредноут с чудовищным грохотом, напоследок взметая в серое небо столп соленых холодных брызг. — Союза не будет, — сухо заявляет Гатт (словно знал исход с самого начала!..), а затем, с укором посмотрев на Быка, говорит: — Прощай, Хиссрад. — Его имя — Железный Бык, — Аса подается вперед и расправляет плечи, загораживая собою все еще растерянного товарища, — и он больше не принадлежит Кун. В самом дальнем от моря лагере, который выбирают для встречи еще по отъезду из Скайхолда, «Быки» обступают своего командира, радостно галдя и хвастаясь числом убитых врагов. Бык внимательно слушает каждого, кивая, а потом вдруг сгребает их всех в широкое кольцо серых рук. Самым помятым — потому как стоял ближе прочих — оказывается Крэм. — Шеф! Ну задушишь же, шеф! — громкий возглас слышно даже у инквизиторской палатки. Асааранда прячет улыбку, подняв голову к насупившемуся опять, но пока сухому небу, и возвращается к клинкам. Проверяет заточку, не щадит оружейного масла, осторожно счищает с рун попавшую нечаянно кровь. Маленькие камушки в навершиях густо пахнут отшумевшей грозой. — Спасибо, ваша милость, — Крэм подходит неслышно, прикладывает кулак к груди. — Шеф тут все рассказал… Спасибо. Мы за вами хоть в огонь, хоть к демонам на рога. Аса просто кивает — на такие речи он до сих пор не научился находить слов. — Кликнешь мне командира? Поговорить надо. Бык появляется рядом аккурат в тот миг, когда он заканчивает с полировкой. Они уходят к скалам и тонкой ленте ручья недалеко от лагеря. Там Бык становится серьезен и собран, обнажая, пожалуй, истинное свое лицо. — Спасибо, что спас моих. Они хорошие ребята. Но те, на дредноуте, может, были тоже не хуже. — Я… не люблю жертвовать людьми Инквизиции, ты знаешь. Каждая смерть — еще одно имя в список тех, за кого я молюсь. Вернемся в Скайхолд — покажу, если хочешь. И даже если б не это — я не согласился бы на союз. Они недолго молчат. Ручей, вспучившийся и помутневший от дождей, звонко журчит, катится куда-то вниз, к беспокойному соленому берегу. «Мы — скалы, о которые разбивается их неизменное море», — вспоминаются слова Като, сказанные много лет назад. — Теперь тебе больше не придется строчить отчеты, как ты дерешься и надираешься. Ты свободен. Бык хмыкает, выдыхает шумно — и опускает взгляд на свои руки, словно не зная, куда их деть. — Тут в другом дело, босс. Кун… вроде дороги. Пока по ней идешь — все гладко; вот ты, вот дорога, знаешь, что делать. Свернешь — и вокруг уже дикий лес, и сам начинаешь дичать. Я дрался с тал-васготами на Сегероне. Безумные, жестокие, бились, как звери. С такими ранами бились, с какими не живут. Казалось, если им башку не снесешь — не остановятся. — Можно и без Кун… не дичать, — тихо возражает Асааранда. — Я, по-твоему, безумен? — Нет. Но ты васгот, ты в Кун не жил. — Зато знаю, как в нем живут, — Аса мрачнеет и хмурится. — Я тебе помогу, Бык. Будет тебе дорога; и не одна, — только такая, на которую ты по своему желанию ступишь, а не потому, что приказали, — чуть помолчав, он продолжает: — У нас в Вало-Кас есть Като — тамассран когда-то за морем; приглядывает за теми, кого берут в отряд. Она всегда слушает, если выговориться хочешь; а еще можно просто сесть рядом с ней — и молчать; потом легче. Безнадежные самые уходят — у Шокракар порядок железный, не каждому по нраву придется, — а многие вот остаются. Я не тама — но... попробовать можем. — Ну… тогда, пожалуй, стоит начать заново, а?.. Железный Бык, — широким жестом он протягивает ладонь, посеченную многими шрамами, и Аса, не колеблясь, твердо ее жмет. — Асааранда Адаар. Добро пожаловать в Инквизицию, Бык.***
Письмо Шокракар — гром средь ясного неба; бьет обухом по голове, заставляет в бессильной злобе сжимать кулаки. Его приносят, когда Аса занят разговорами по душам с Быком — тот учит Инквизитора пить мараас-лок не пьянея, — потому смысл написанного в первые несколько мгновений… туманен. «Адаар! Я знаю, ты занят, командуешь этими, с волосатым глазом (тебе хоть платят? если ты задаром горбатишься — а, наверное, это так и есть, — завязывай, иначе бас никогда не слезут с твоей шеи, а нам она еще пригодится). Люди нуждаются в руководстве. Тут все понятно. Но у нас проблема. Каарис взял отряд для охраны каравана — плевое, в общем-то, дело — и не вернулся. Я отправила за ними Ашаада и Второго Ашаада. Эти не вернулись тоже. У тебя целая армия волосатоглазых — пускай их найдут. У нас кончаются ашаады. Каарис и вовсе был один, хотя его стихи нам всем когда-нибудь хотелось забить ему обратно в говорливую глотку. Но ребята хорошие, надо бы их вернуть». Асааранда трезвеет быстро. Перечитывает несколько раз — а потом без слов покидает таверну. Витую лестницу к воронятнику Лелианы пробегает в одно мгновение, перескакивая через две ступени. Швыряет письмо ей на стол. — Я же просил следить! Почему не доложили раньше?! Тайный канцлер спокойна, хотя в ее обители вот-вот разразится гроза. Она пристально изучает бумагу, кивает своим мыслям, и берется за перо. — Мы их найдем, Инквизитор. Ждите вестей. Сидеть без дела в ожидании — не в правилах Адаара. Он зарывается в бумаги с невиданным прежде усердием; гоняет рекрутов на пару с Быком или Томом, отправляя Каллена отдыхать — несмотря на огромную, достойную всяческого восхищения силу воли, без лириума у него все еще случаются приступы. Аса выслушивает раненных в лазарете, читает над умершими Песнь Света вместе с церковными сестрами, даже помогает чистить лошадей возвратившихся разведчиков — занятие, совсем не подобающее его милости. Деннет и конюхи такому подспорью только рады, хотя и знают: Инквизитор просто ждет вестей о своих. Дориану больно на него смотреть. «Нельзя каждый миг быть натянутой струной, аматус; у струн есть коварное свойство рваться в самый неподходящий момент». — Если я остановлюсь, я умру, — говорит Аса. — Если я остановлюсь — дурные мысли меня сожрут. Тени под глазами становятся глубже, лицо приобретает пепельно-серый нездоровый оттенок, черты заостряются. Гости Скайхолда на приемах не могут сдержать боязливой опаски, когда их глаза встречаются с глазами Вестника: прежний благородный пурпур темнеет до цвета грозовых туч на закате. В коридорах и на лестницах сплетничают вволю о переменах в его облике: — У Инквизитора горе… — Инквизитор тронулся рассудком… — Что вы хотите от кунари, они же дикие звери… Правда всегда выходит наружу… — Бедная леди Монтилье!.. Я бы побоялась оставаться в кабинете одна с таким чудовищем… — Лорд Павус подозрительно давно не показывался в обществе, вы не замечали?.. — Говорят, Инквизитор в приступе гнева покалечил поваренка за остывший обед… Слуги боятся к нему заходить… Говорят-говорят-говорят… Ученые птицы скоро оборачиваются между Вал Шевеном, Вал Форе и Скайхолдом, но на черных крыльях — черные вести. Лелиана подает рапорт, а у Асааранды сердце колотится в висках и заметно дрожат руки. Шесть этих ужасных дней для него сливаются в шесть вечностей. Нашли. «Они в пещере на побережье. По меньшей мере сотня фанатиков, вооруженных до зубов и считающих, что милорд Инквизитор — шпион Пар Воллена и хочет обратить их в Кун. Всё указывает на то, что пленники еще живы». Лелиана и ее тени здесь не помощники — пещеру придется брать штурмом, отправить солдат, благо поблизости два форпоста. С фанатиками всегда сложно — чего только одни венатори стоят; они дерутся, словно одержимые, словно у них бесконечное дыхание… Как только учуют хоть малейшую угрозу… они убьют Вало-Кас. Адаар просит передышку — должен подумать над всем один. Совет расходится в скорбном молчании. После обеденного колокола Асааранда появляется у Каллена на пороге. От вида его не по себе даже прошедшему через многое командору: мрачной решимостью и злой искрой в глазах Инквизитор сейчас напоминает кунари из Киркволла. Поверх груды карт и отчетов ложится связка фиалов темного стекла. — Берёг… для особого случая. Я хочу, чтоб их взяли живыми. Всех до единого, — таким голосом, наверное, отдают на островах приказы идти войной на не покорных Кун. — Средство надежное. Уснут надолго; отправь кого попроворней в сумерках. Привези этих ублюдков в форпост. Насчет… теплого приема… я уже дал распоряжения Лелиане. Нетрудно догадаться, какая участь ждет тех, кто посмел поднять руку на близких Инквизитора. Каллен… даже не осуждает — глаза спокойные и понимающие. Фанатики отменно умеют играть на страхах простого люда: одна сотня быстро разрастается в тысячу, несколько тысяч человек. Будет трудно биться на два фронта. Против тех, кого клялись защищать, — особенно. — Если бы тронули Мию или твоего племянника — ты бы тоже захотел сам расквитаться. Они моя семья. А я их подвел. Их схватили из-за меня. Сколько времени тебе нужно на сборы?..***
Когда они въезжают в лагерь под Вал Форе, нанятые плотники уже заканчивают работу. На отшибе перед стеною леса тянется в небо виселица о двух столбах светлого дерева — такого светлого, что издали может показаться, будто опорами ее служат чьи-то огромные выбеленные кости. Рядом тесно жмутся друг к другу сколоченные недавно клети, еще плачущие тягучими смоляными каплями в местах древесных ран. — Тебе лучше остаться здесь, — мягко просит Каллен. Падающее за горизонт солнце золотит его кудри. — Мы не знаем, на что пойдут фанатики, завидев тебя. Асааранда греет руки у большого костра и не смотрит ни на кого. Темной фигурою похожий на одинокую скалу, он словно не здесь. Якорь мерцает на его ладони тусклою зеленью — такого оттенка бывает умирающая листва в последние дни отходящего лета. — Может быть, все это зря?.. — спрашивает он в пустоту. — Может быть, заполучив меня, они отпустят их?.. — И речи быть не может, — командор надевает свой львиный шлем, и сталь приглушает голос, взамен делая его гулким. — Тебя просто убьют. Твоя метка… Корифей… у нас нет права сдаваться, когда сделано столько. Напрасные жертвы… не помогут никому. — Вернись с победой, Каллен, — шепчет Асааранда и достает из кармана четки.***
Отправленные вслед за солдатами подводы возвращаются далеко за полночь, вползают в лагерь вместе с тяжелыми черными тучами, пришедшими с моря. Схваченные люди — почти все — чумазы и бедно одеты; зачинщиком, быть может, был кто-то из знати, а может, и из церковниц. Пока безвольные тела растаскивают, Аса с ужасом замечает среди них детей. Эти… басра вашедан хотели прикрыться детьми, зная, что Инквизиция пойдет на штурм!.. Клетки скоро набивают под завязку. Солдаты, пережившие кошмар Адаманта, воевавшие в Свистящих пустошах и Священных равнинах с мертвецами, демонами и один Создатель еще ведает чем, не знают, что думать, боятся смотреть на Вестника. От них пахнет нерешительностью и каким-то неясным страхом. Убить врага в бою — одно; но это не бой и даже не казнь, которая становится обычным делом в Скайхолде. Это месть. — Славьте Создателя, что вы не в моей шкуре, — мрачно цедит Адаар, окидывая взглядом лагерь, и, пристыженные, воины Инквизиции вновь принимаются за свои дела. Чуть погодя возвращается Каллен. Аса выходит навстречу, как только слышит перекличку дозорных, и с колотящимся гулко сердцем высматривает в темноте знакомые фигуры. Нужно втрое больше жидкого сна, чем он дал, чтобы надолго свалить васгота; они должны были прийти в себя, как только людей начали бы выносить... Но нет ни Каариса, ни Ашаадов; не видно обломанного рога Мераада и серебряных наконечников Сатаа. — Где они?! — Ушли, — с повинной головою отзывается Каллен. — Я сказал им, что ты здесь и нарочно приехал... — Я понял, — Асааранда мрачнеет и возвращается к большому лагерному костру. Просит себе кружку и чего-нибудь крепкого; ему тут же приносят. Рядом стараются ходить осторожно и тихо — еще никто не видал Инквизитора таким... потерянным. Непоколебимый Вестник, что идет в бой со святым словом, будто гаснет изнутри — пламень, потушенный порывом бури. Командор вскоре нарушает его угрюмое одиночество и отчитывается о штурме. — Зелье сработало, как ты и говорил. Наши люди защитили лица, так что никто... не уснул. Тех, кто сторожил проходы к главной зале, пришлось снять арбалетчикам, но остальных привезли сюда — почти сотня, агенты Лелианы оказались правы. — Потери?.. — Двое ранены, убитых нет. Там... повсюду было разбросано это, — Каллен достает из-за пазухи несколько грубо сшитых меж собою листов. Цветастая брошюрка пестрит чудовищными изображениями Адаара, криво нарисованными знаками Кун и Инквизиции. То, что нужно, чтобы поднять малограмотных крестьян — они будут свято уверены, что борются со страшилищем из-за моря и его прихвостнями. Андрасте ведь никогда не послала бы к людям героя и спасителя-кунари. — Отправь в Скайхолд, пусть Лелиана дознается, кто все это начал. Они сидят еще недолго. Лагерь медленно затихает: вернувшиеся со штурма уходят спать, дозоры сменяются быстро и четко, слышится только негромкое бряцание доспехов и пожелания тихой ночи шепотом. Аса, краем глаза наблюдая за Калленом, готов поклясться, что тот рассказал ему не все. Он... догадывается, о чем тот умолчал. Самый трудный разговор — впереди. — Есть что еще, о чем я должен знать? — Мне следовало с этого начать, Инквизитор, — хрипло выдыхает Каллен. Слова даются ему теперь тяжело. — Они убили троих. Еще до штурма; телам было несколько дней. Асааранда настолько спокоен, что ему становится не по себе. — Кто? — задает он единственный вопрос и пьет до дна, после отбрасывая кружку. Та прикатывается к огню и рыже блестит медным боком — от сияния больно глазам. — Мужчина и две женщины. Над женщинами... надругались, затем перерезали им горло. — Мои сказали, кто погиб?.. — Сатаа, Мераад и Хиссра. Простите, что вмешиваюсь, ваша милость, — шелестит за спиною голос одного из людей Лелианы. Аса благодарно кивает, и разведчик торопится скрыться в тенях. — Мы предложили помощь, — торопливо добавляет Каллен, — но выжившие сказали, что позаботятся о них сами. Конечно. В Вало-Кас прощание — это целый ритуал, который чужим знать совсем необязательно. Оружие мертвых заберут. Те, кому оно придется по руке, станут сражаться им месяц, а затем отдадут на перековку. Кожаные браслеты, подарки Като, снимут с холодных рук, переплетут со своими, и в том, что мужчина возьмет женский, а женщина — мужской, зазорного нет. В Вало-Кас все живы, пока жива память. Жаль, что ничего не достанется Адаару. — Я должен спросить, — голос Каллена приобретает знакомую решительную твердость, — среди фанатиков есть дети, и... — Я похож на убийцу младенцев, командор? — это злит, и Асааранда резким движеньем поднимается. Цепко рассматривает сонный лагерь с высоты своего роста, задерживает ненадолго взгляд на виселице. — Я буду всю ночь молиться, чтобы Андрасте верно направила мою руку. Этих людей использовали, но я не могу простить их. И не прощу. Перед рассветом собери солдат. Кто не готов, не согласен в этом участвовать — в патруль на весь день. Я не расценю это как слабость или предательство. В конце концов, все тут уже знают: это моя месть — и только моя.***
Люди приходят в себя еще до восхода солнца, принимаются кричать в стылый сумрак сизого неба. Громко бранятся мужчины, причитают женщины, плачут пронзительно, навзрыд, дети. Гул нарастает, едва перед клетками появляется Инквизитор — в точности, каким его описывают: здоровый, рогатый, с церковным символом на груди и жестокими глазами дикого зверя. Поток проклятий, бурный, что горная река, вспучившаяся от дождей или таяния ледников, ничуть не трогает его. С равнодушным лицом он велит отпереть клетку с детьми, потом — несколько клетей с женщинами. Солдаты выстраивают растерянных ребятишек в шеренгу, напротив выставив связанных матерей. Женщин в несколько раз больше. Чтобы избежать хаоса и беспорядка, их отделяют друг от друга ровным строем копейщиков. — Вы зовете меня убийцей и безбожником, но взяли с собой детей, чтобы прикрыться ими как живым щитом. Это низкий поступок. Настоящая мать кинется на меч сама, чтобы защитить ребенка; а вы притащили на убой свою кровь и плоть. Они невиновны перед взором Создателя и Андрасте. Я отпускаю их. Идите к своим матерям. Асааранда нарочно отворачивается, чтобы не видеть, как расступаются люди Инквизиции, и дети бегут к родительницам — некоторых, испуганно-робких, приходится подталкивать в спины. Женщинам высвобождают руки и указывают на ворота. Кто-то уходит тихо, шепча молитвы, кто-то упирается и зовет мужей — таких выпроваживают силой. В лагере поднимается невообразимый шум из плача и криков. Асааранда не может отделаться от мысли, что вновь очутился в горящем Убежище. — Ваша милость... — зовут рядом, — этот вот... никуда не хочет... Двое копейщиков хмуро целятся в ладно сложенного высокого подростка, гордо вскинувшего голову. По другую сторону бездетные хватают за связанные еще руки его мать. — Томас! Томас, пойдем! — Ты не видишь?.. Твой сын — настоящий мужчина, он не хочет себе позора и не боится смерти. — Сколько тебе лет? — хмуро спрашивает Аса. Парень кривит губы в высокомерной усмешке, которая больше подошла бы какому-нибудь знатнюку, и отвечает вопросом на вопрос: — А не все ли тебе равно, кунари? — Выведете его и мать отсюда, — хмуро велит Инквизитор, с нарочитой доверчивостью поворачиваясь спиной, и тут же чувствует ветер, движение быстрое и смазанное, как взмах крыльев хищной птицы. Его пальцы заученно хватают чужое запястье — с такою силой, что юноша роняет занесенный нож. Лицо у него страшное, перекошенное, злое; светлые кудри липнут ко лбу. Он старается не проронить ни звука, но все же скулит, когда заломленная рука отдает болью в вывернутом плече. — Уходи отсюда, мальчик. Мне не нужна ни твоя смерть, ни твоя кровь на руках. — Мне семнадцать, и я не мальчик! Двое солдат теперь крепко держат его за локти, а Аса, подумав один миг, начинает развязывать шейный платок. Когда он сдергивает винного цвета ткань, весь лагерь видит темный след от петли. — Когда мне было семнадцать, такие же добрые люди, как вы, решили меня вздернуть. За кражу плесневелой булки для свиней; а я просто хотел есть. У них почти вышло. Но милостью Создателя по деревне проходил наемничий отряд. Те, кого вы схватили и мучили, выкупили меня у селян, взяли с собой и научили всему. Так отчего я должен платить жизнью за смерть близких?.. За смерть тех, кто из бродяжки с большака вылепил мужчину и воина?.. Разве это справедливо, мальчик? — Я не мальчик, потому что я был с женщиной, — скалится парень довольно со злой ухмылкой. — С рогатой женщиной. Первым! И что-то Создатель не был против, и не поразил меня молнией!.. На лагерь падает тишина. Тягучая, осязаемая; она накрывает палатки, виселицу и клети незримым саваном. Глаза Адаара темнеют, солдаты Инквизиции цепенеют в благоговейном страхе. — Тогда ты и тут будешь первым, — хрипло говорит Аса, и юноше вяжут руки, волокут, упирающегося, на помост. Четки снежного обсидиана жгут ладони; Асааранда путается в словах молитвы. Он ненавидит себя и ненавидит этих людей. Перед глазами — мертвые Хиссра и Сатаа, изувеченные, растерзанные ни за что. — Милорд, пожалуйста, милорд, он совсем еще не видел жизни, пожалуйста, он все, что у меня есть!.. — отчаявшаяся мать кидается Инквизитору в ноги. Она целует его сапоги, а у самой грязные щеки марают дорожки слез. Он поднимает ее, и морщинистые пальцы, грубые от работы в полях, едва смыкаются на его локте в цепкой хватке обезумевшей от горя женщины. — Если вас вправду послала Андрасте, будьте милосердны, ведь у Ее Вестника непременно должна быть добрая душа!.. Томас хороший, мужики ему разум помутили, заставили!.. — Кого заставили — таким не хвастаются. И меня все чаще теперь называют Палачом Андрасте. Сами додумайте, какая у меня душа. Уведите ее! — Создатель проклянет тебя! Проклянет! — ее крики и вой не стихают даже за воротами. «Уже проклял, — думает Аса. — Потому что мне приходится сражаться за мир для таких, как вы». — Все, кого вынудили пойти на это мужья, отцы, братья; все, кто не хотел крови, — можете уйти свободно, — обращается он к оставшимся женщинам. К воротам со скорбными лицами тянется робко не больше десятка. Прочие глядят со злым вызовом. Мученицы. Фанатички. Таких успокоит только смерть. Асааранду от того еще сильнее разбирает злость. Живой Мераад из глубин памяти смеется и стучит кружкой по столу и кулаком по колену, когда Сата-кас доходит едва ли до середины очередной похабной истории про собственные бордельные похождения. Шокракар бьет его незло под ребра, а тот, приложив руку к груди, с горячностью влюбленного юнца заявляет, что сердце его отдано лишь грозной предводительнице Вало-Кас. Като улыбается, принимая из рук Сатаа костровый сыр. Таарлок, слушая в пол-уха, деловито переплетает бородку, ругаясь негромко на дрянную подгнившую нитку для бусины. Каарис вдруг лезет на стол — декламировать только что сочиненное по поводу успешного контракта. «Нет, только не снова!» — многоголосо выдыхает наемничья семья; Каарис, состроив лицо обиженного имекари, садится обратно на место и разбрасывает листы над столом. «Поэта обидеть каждый может», — бурчит он недовольно и ищет утешения на груди понимающей Хиссры. На Конклаве стоило выжить человеку — уж такого Инквизитора приняли бы все. Сатаа, Мераад и Хиссра остались бы живы. Якорь зеленою раной мерцает на руке Адаара, и его не свести ничем. — Никто из вас не попадет к трону Создателя. Ни за чьи грехи не попросит Андрасте. Вы все сгниете в самых темных глубинах Тени, и ваши души пойдут на корм демонам. Никто не вспомнит о вас. Никто не будет скорбеть. Начинайте. Веревки дергаются и скрипят на ветру, пока солнце не закатывается за горизонт, падая где-то далеко в изменчивое неспокойное море.