В нами же добытой

Поезд несется в заснеженных руинах темноты. Мимо летят игрушечные деревянные домишки с редким желтым светом. Завтра опять город, беготня по засценкам с сумками, пестрый хлопотный концертовый движ, а здесь движутся лишь состав и пейзаж, можно курить, прислонившись к холоду окна, никуда не торопясь, не пытаясь уложиться в таймлайн. Пальцы находят в кармане спасенную пачку. Не густо. Внезапно оказывается, что курево ко всему прочему еще и чужое. Дело даже не в том, что это Парламент, не Марлборо, а ты, видимо, совсем в деревяху, раз беда с глазами, но совершенно точно никогда не переворачивал последнюю фильтром вниз и смутно помнишь, чтоб кто-то из бэнда таким суеверием страдал. Сейчас вообще все смутно. Голова гулкая от выпитого, будто не твоя, слезное тепло внутри. Там, за спиной, в паре тесных ячеек, люди, которые семья — доказательство, что ты не просрал жизнь. Время больше не имеет права зваться величиной. Вы наебали его всем пьяным табором. Снова. Оставили стоять на перроне, глядя в светлый квадрат вашего вагонного. Никто не говорил об этом вслух, но когда накатили отправную, ты видел, как сверкающий куражевой улыбкой Пашка, бросив на секунду клавиши, предъявил фак заоконной темноте. И пораженное время стушевалось, рассыпалось хохотом, разлилось вискарем по стопкам, разлетелось с Анькиных колен папкой текстов. Собралось в хреново построенный кадр смазанной съемки с рук, который страшно растерять потактово, утро, где из подробностей очередной туровой ночи, пьяных откровений, записанных на коленке нот, однажды останется только ощущение морозного стекла под ладонью. Этот кадр — временный файл с возможностью редактирования, но пока мозг и печень не потрачены окончательно — ты помнишь. Как на Ваське прошлым летом тусили, помнишь. Сидели у реки неузнанные, среди туристов, из пластикового горлышка допивая местное разливное, словно студентота. Анна Серговна со Смирнухой угорая и пихаясь закапывали в песок босые Вадькины ноги. Он добыл из кофра бутылку шампанского и целил в них пробкой, делая страшные глаза. Орали песни. Кикир нашел у берега худой, когда-то синий ботинок и нарек его алкосифой. Ты сочинил про это матерную частушку, тут же громко ее озвучил и получил подсрачник. Первые дни мая сделали из вас подростков, передознувшихся теплом. Быстро набравшийся по духоте Даня пошел искать туалет, а вернулся зачем-то с билетами на экскурсионный катер, и вашу поддатую компанию пускали на борт, недовольно оглядывая. Солнце стояло высоко, посудинку кренило на поворотах. Плыли мимо каменные стены Обводного. Смотрел, как светящий осоловевшими глазами Пашка, шатко держась на ногах, перегибается через опоры зачерпнуть горсть воды. Детский сад для тех кому за. Сердце тогда ухнуло в мутную Неву, а руки опередили. Хватанул за ворот, тем же привычным движением, каким страховал совсем еще мелкую любопытную Лизку, пальцы легли на загривок, ветром плеснуло пряди на обгоревшую кисть. Еще через месяц ты напишешь “Вальс”, а он научится убедительно трепать, что для говнарства в Питере слишком жарко. Бело от жары было и в тот день. Над мостами дрожало сизое марево, билбордами правили красные баннеры с орденами и лентами, тупые жирные чайки у причалов перекрикивали туристов, и реальность летела тебе в лицо мокрой Пашкиной пятерней: - Твою ж мать, Юра, скотина бухая! Ну шляпа же! Шляпа! ...любимая! Была. Ежкин же кот! Вот и обиделся как ребенок. Ужом вывернулся, ушел к другому борту. Встал против света с опущенными плечами. И разом стало зло и жаль, и шляпы, улетевшей в воду, и этой его искренней дурацкой радости, и до кучи себя, идиота. Хотелось то ли въебать кому-нибудь, то ли просить прощения как в последний раз. У него, у Смирнухи, поджавшей губы, у пассажиров, пришедших не на ваш вот этот спектакль. И потому ты сидел на скамейке, очень внимательно слушая про архитектуру. Лицо полыхало, будто впервые облажался — дрался будучи правым, а перед классом поставили, и вроде не прав уже, язык ватный, кулаки в карманах. Ну с чего ты решил-то. Ну в самом деле... Это у тебя, дорогой, проблемы. Перепекся ты Юрочка, допился. Ку-ку. Сейчас возьми, отмотай назад — то же самое бы сделал без раздумий, а тогда, ловил укоризненные Анины взгляды, трезвел и хотел курить, проклиная длину всех блядских питерских каналов. И жить тебе спокойно с тех пор мешало знание, что в шляпе в этой Паша половину концертов первого тура отпрыгал, разве что не спал в ней, говорил, она ему вроде талисмана. Известно же, что есть вещи, а есть Вещи, и бессмысленно искать замену вине на откуп, однако ты искал. Потом плюнул и заказал под покрой, хоть и чувствовал себя при этом дурнем. Обхват головы? Да откуда ж тебе знать? Нет, это не для тебя. Ты эту голову несчетное количество раз обхватывал, только толку-то. В то лето казалось — солнце не ложится вовсе, и каждое утро начинает свой личный холокост. Город плавился. Но даже спустя полгода, сжав июнь до трех дней в твоей прокуренной квартире, ты предпочел бы не помнить тот, в который снял с полки свое искупление в тонкой пленке и виновато положил ему под руки, прямо на ноты. Во-первых — он не сразу въехал. Мазнул отсутствующим взглядом по тулье с темной лентой, даже не отложил карандаш. Вторые сутки вы планово нажирались в четырех стенах, ища вдохновения. И оно приходило, когда уходила жара. Начиналась работа пополам с разговорами: писали, играли, прогоняли сотню раз, начхав на сон и соседей, стучавших сначала в батарею, а потом и в дверь, сидели на полу кухни, чекались кулак со стаканом, стакан с бутылкой. И к тому времени, когда ты накидался достаточно для принесения глубоких искренних, он был целиком погружен в записи. Во-вторых — он оскорбился. Не обиделся, как тогда на катере, скоро, широко, на показ, как умеют кошки и дети, а тихо так поднял огромные нечитаемые глаза от нот и произнес столь не обремененное эмоциями "спасибо", что любая сопроводительная речь задохнулась бы сама в себе, не разжав зубов. Ты испугался, потому что не понял. Не того, что хотел сделать как лучше, а напортил окончательно, а того, что даже не имел представления, что мог напортить. Спустя десять лет, сотни строчек, километры городов, с институтской скамьи, с первых сыгровок. ”Без бандуры Пашка дурень — баб ебет по партитуре” - написанное в реквизиторской на ящике, сидя на котором между выступлениями, нащупывали первое ваше звучание, а нашли нечто, что теперь для каждого из вас звалось домом. Как он поначалу не пытался играть под тебя, а ты отчаянно срывался вести как привык, бежал впереди горящего паровоза, проломив шлагбаум там, где кончались рельсы струн, победоносно хохоча. И вы падали в музыку. И он сдавался. И ты повел. Подарок, однако, забрал. Но носить не стал. По крайней мере, ты не видел. Ответов по-прежнему не было. Вы оба позорно успокоились, перепрыгнув так и не раскрытую тему. Ты не заикался об этом, он старательно делал вид, что ничего не произошло. Только вдыхал порой тяжело и прерывисто, будто весь воздух в комнате пропустили через шредер. Этот разрезанный воздух повисал с тех пор между вами с печальным постоянством. А потом как-то раз, спустя недели две, он просто заявился в этой шляпе на субботнюю репетицию в Бэкстейдж. Буднично со всеми поздоровался и, сообщив как бы между прочим своим начищенным ботинкам, что "переписал аккордеон для Вальса", сел в круг. Ты сидел рядом и не успел переключить лицо с удивления на испуг. Что-то шло неправильно. Совсем неправильно. И ты не мог этим управлять. И обогнать как раньше не мог. Пытался искать имя своей растерянности, но оно каждый раз сбегало в сжатые пальцы. Приходилось обороняться от неизвестности. - А в чат чего не черкнул? Мы ж Вальс уже пол месяца гоняем. Слова-то хоть не переписал? - хотелось уколоть больнее, создать повод, который смог бы оправдать внезапную мясорубку внутри. Вышло затравленно. Все происходило как в хуевой постановке, смысл которой ты был бы рад не выкупать. Телеграмма в зрительный зал, нашедшая адресата, оказалась посланием с вертухи по щам. Паша улыбался, но как-то измученно, будто лицо треснуло в районе рта. Нарочито медленно потянулся подбородком к груди, тряхнул всем корпусом, уронив шляпу себе на руки, и повис вниз головой, обнажив свежестриженный эшафотно-голый затылок. Подсознание не в тему брякнуло, что вот эта хореографическая эпилепсия — кусок финала из вашего же Кайфмена, а потом осеклось. Прокатилось быстрой перемоткой до мая, где в альтернативном страшном “а если” пальцы схватили воздух. Кулаки побелели. Ты помнишь, что когда внутри альтово завыл позвоночный гриф, мозг все еще молчал. Пашка убирал со лба свою короткую нелепую челку двумя ладонями, уставившись куда-то в пространство между вашими стульями: - А слова твои на месте. Горящий паровоз со всем составом и прицепами грохотал прямо по твоей спине.