В нами же добытой

Над пламенем хотел взлететь вслед за дроном. Подняться над самым верхним горячим всполохом, над горьким клубом соснового сизого, запечатлеть темные фигурки внутри теплого кострового ореола. Накрывало неизбежностью текущего назад времени. Ворчал Юрец. Лизка лезла к огню ближе, Аня держала ее за капюшон. Носились вокруг с громким тявом успевшие опалить хвосты Вадькины псы. Поленья выли и стреляли горячей смолой, заглушая прочие звуки. Не стоило морозить инструмент и пальцы, но кисти выкручивало, будто на смену погоды. Ты, словно извиняясь, пристраивал их к клавишам, а сам плыл сверху. Иногда закрывал глаза и падал вниз, в круг. Альтаир хохотал над чем-то, приобняв левой Антоху, пытавшегося не выронить пульт управления. Успели согреться грогом еще днем. После обязательно напьетесь. Всех уложите и напьетесь. Блики гуляли по лицам. Все было таким банальным, острым и книжковым, будто читал о себе сам в Бесконечной Истории. Вот эта ночь перед отъездом, вот люди, которые стали еще ближе и успели надоесть друг другу за месяц до зубовного скрежета. Вот он ваш альбом из цветных кусочков и обрывков, вот новая наскальная татуировка на руке Юрки, с координатами и датой, там, под курткой, но ты точно знаешь, что на левом плече. Вот вы живые вне сценария. Живые же? Данька снова что-то сломал, Серговна орет. Значит, да. Сложила-таки свой ледяной камин. Думал, что таким мог бы быть очаг в замке Снежной Королевы, но горело жарко, сверкало, не думало таять. А Вечность никто так и не сложил. И те, кто складывал наутро вещи, складывал что-то совершенно иное. Пахли дымом, и дымом пах дом. Совершенно трезвый Юрец слушал ваш же инструментал с немигающими, полными слез глазами, даже не пытался прятать. Хотелось навалять кому-то за эти его слезы, но не было повода. И дрова накололи еще вчера. Ходил по комнате, сжимая кулаки, бил себя по рукам, эгоистично тянущимся отобрать всю дымную слезную горечь. Налил вискаря чистоганом, глотнул, посмотрел и сунул ему стакан. Потом второй. Набрались. Танцевали бухие танцы в почти пустой студии, обнимались кругом, как в последний раз. Несколько дней назад, тут же, за фоно, он назвал тебя чужим именем перед многотысячной аудиторией, вместо извинений кинул “какая разница”. Горло перехватило высокими нотами. Боялся тогда, что встанешь, дерево крышки хрустнет под тяжестью ладоней, и первой же вырванной струной прикончишь усмехающегося в камеру Ваньку, здесь, прямо на стриме. Пытался еще вначале защищать Юрца, словно школьник, а он устроил вам очную, просто столкнув в середине трансляции, вытащил тебя к микрофону, бросив грудью на острый рудбоевский взгляд, и свалил. Глупо перерыкивались. Ты не мог поймать нить начала конфликта. Просто сегодня записывал партию для аккордеона, они сидели на диване, и Юркина уставшая температурная голова покоилась у него на плече, а у тебя клавиши разбегались из-под пальцев, и плыло все в красном свете, когда тот сказал, что тормозишь. И никто из находившихся в комнате не опроверг этого. Даже Смирнуха. Она просто тихо выскользнула в коридор, словно лишняя. Но по-настоящему лишним, казалось, был ты. Будто тебя стеснялись выбросить из игры, которую ты придумал, и сделали вечно водящим. Ты искал, догонял, а когда им надоело, просто смотались под шумок. Раз Мисисипи, два Мисисипи. Они сидели и вполовину голоса обсуждали мелочи, которые тебя не касались. Переигрывал в пятнадцатый раз. Сыпался. Ваня назвал тебя фифой, Юрка шипел, что с тобой “невозможно”, что “задерживаешь других”, а после приносил ему горячий травяной чай “по собственному рецепту, от насморка”. Ты выскакивал курить в чем был, и пылало лицо, зажигалка не слушалась. После перерыва шел к инструменту, собрав волю. Чувствовал себя ребенком, поставленным в угол, пока старшие решают свои взрослые дела. Молился, чтоб он скорее уехал или провалился в сорную яму за домом. Был готов помочь и с тем, и с этим. Но выходные кончились, до драки не дошло, а ваше время роняло последние песчинки на гору несказанных и сказанных слов. В последнее утро жарили гранд яичницу с остатками колбасы и сыра. Складывали вещи в сумки. Мыли дом, отдавали ключи хозяевам. Лиза сидела на краю стула, внимательно смотря, как Аня улыбается, благодаря тех за тепло, жмет руки, и вдруг сорвалась, выбежала на улицу, хлопнув дверьми так, что дрогнули стекла. Вышел за ней, махнув за спину: “не беспокойтесь”, мол. Счастлив был уйти от этого вынужденного искреннего расшаркивания, от которого скребло в горле. Лизка задумчиво стояла у дороги, смотря куда-то вдаль. Не оборачивалась на голос. Подошел ближе, получил ледышкой в живот. А потом она села в снег, там, где стояла, и закрыла лицо руками в пушистых красных варежках. Не издавала ни звука, как-то по-взрослому, как плачут отчаявшись, уже не имея сил на слезы. Стало неловко от желания составить компанию, хотелось сесть рядом, но вовремя вспомнил, что кто-то из двоих должен быть сильнее. Посадил ее рыдающую на плечо и сквозь сугробы пошагал в светлый высокий лес. Рассказывал теплые глупости. Поднимал повыше, чтоб дотянулась стряхнуть с нижних сосновых лап белые шапки. Увяз по колено. Набрал полные ботинки снега. Полез через бурелом отрывать огромную кедровую шишку, которой она уже успела дать имя. Протянул. Взяла неуклюже и благодарно. - Я загадаю на нее желание. Буду хранить. - Правильно. Только надо лесу тоже что-то подарить взамен. А то он сердиться будет. Погоди, это ж твоя любимая. Не жаль разве? Она стащила с косы толстую резинку с мелкими коралловыми бусинами. Резко замотала головой. Кажется, Аня с Юркой привезли ее в подарок из отпуска, с океана, ты помнишь, как она счастливая носилась с этой безделицей по Бекстейджу, всем успела похвастаться, что “камушки со дна русалки доставали”, пела что-то про пиратов. А теперь вот доверчиво протягивала ее тебе. Повесил повыше, крепко примотал ниткой от свитера. Глянул серьезно. - Ну вот, теперь можно и желание. - А я загадала уже. Но я тебе не скажу. А то не сбудется. - Ну и ладно. А я тебе скажу свое. Потому что уверен, оно сбудется. Знаешь, я хочу, чтоб однажды мы все с твоим папой, и мамой, и ребятами снова сюда вернулись. Не обязательно зимой. Пусть будет тепло. Да? Будем купаться, жарить шашлык, строить шалаш. И петь у костра. Как вчера. Слышишь, Лизка, я научу тебя строить шалаш. Хочешь? Хей, ну перестань. Я тебе обещаю. Ну вот честное-пречестное. Мы вернемся. - Паш… ты только не говори папе, что я... Ладно? Ему и так грустно. Я знаю. Я его целовала на ночь вчера, у него щека была соленая. Не скажешь? - Не скажу. Но тогда придется прекратить. А то глаза наревешь, и никто нам не поверит. Где твой платок, ну-ка давай сюда. Так и внес ее в дом на плечах, пришлось согнуться пополам, чтоб пройти в двери. Где-то за порогом остались слезы. Ее, утертые мокрым рукавом, и твои, неслучившиеся. Уже в машине она перелезла через Анькины колени, смешно расплющила нос по стеклу, смотрела на бегущие в обратную деревья, на становящееся все дальше знакомое крыльцо. Приложила обе ладони. Ты видел, как запотевает вкруг них пространство. Боялся, что снова заплачет. Скрестил пальцы и показал ей через лобовое. В ответ она достала из кармана шишку, улыбнулась и крепко прижала к груди. Затем решительно помахала пейзажу за вашей спиной и отвернулась. Больше не оглядывалась. - Чего это вы? - спросила Смирнуха. - А вот секрет. - Ого, ну-ну. Она хмыкнула ревниво, почти так же, как это иногда делала Лизка, надулась нарочито, но надолго ее не хватило, сморило дорогой. Вы увозили и оставляли за спиной огромный и маленький живой мир. И если бы машина была не твоя, не хотел бы сейчас быть за рулем, не приложил бы руки к этому прощанию. После 14го убирали елку. Складывали игрушки. Смотрел на себя в отражении старого стеклянного шара, думалось, что как в детстве, вместе с ним уберешь в коробку все праздники и чудеса, и волшебство закончится официально, но потом вы взяли номинацию на Чартовой. Выпали на сцену словно из комы. Вышли не группой, бандой. Будто во сне слушали аплодисменты. Видел, как Юрка держит над головой золотой диск, слышал, уже стоя за кулисами, как товарищ Бон шутит про Фредди, и понимал, что это перестало казаться странным. Странным не было даже то, что этот человек пару недель назад, в глуши, гладя бороду, напевал и кормил вас стейками с кровью, да помогал Анне Серговне с ее камином. Странное началось позже. Когда вышли к панели, и вместе с поздравлениями посыпались предъявы пополам с искренней неприязнью. Они же продолжились на следующее утро и через день в соц сетях. Дошло до того, что взбешенный Юрец пришел защищаться в реплаи. Думал тогда, вот не получи вы золотого диска, поменялось бы что так уж сильно? Ну пострадало бы чсв у Юрки, так оно и так и сяк пострадало, но от говна вроде как лучше наградной табличкой отмахиваться. Зима сдавалась потихоньку. Альбом был очень условно завершен. В студии дневали и ночевали. Партии допиливали, слова дописывали, гавкались. Отлицедеили очередной ДР в театре, ездили на Розу-Хутор, чтоб “скатиться с музычкой”, как Даня говорил. Тур по городам и весям со старой программой откатывали. Планировали стримы, просирали даты. Ты откровенно не знал, нравится ли тебе ваша новая музыка, слишком много с ней провел, слишком другой она казалась супротив старой. Переобулись в полете, получается. То сравнение с творчеством Эмира Светло Солнышко Кустрицы Юрке уши резало, то вот уже и ножкой в его сторону оп, и пассажи музыкальные шибко знакомые, и трек целый злым языкам на откуп. С одной стороны, вы могли себе это позволить. Могли же? Ну хрен с ними с рейтингами. Вы ж рисковые. Может только не стоило замахиваться на Фреддины лавры с этим багажом. Планка высока была. Делил себя пополам этими мыслями. Вслух сказать не решался. Да и кому нахрен твое мнение сдалось, когда дело сделано, и поддержал его в зачатке ты же собственной персоной. И хоть вроде раньше и не было лучше, но всё почему-то чаще тащило против часовой и мимо календаря куда-то в обратную. Даже не в прошедший февраль. В блаженное неведение, как поймешь потом. Когда пьяный Альт в курилке Бекстейджа, вдруг не с чего начнет тебе затирать что-то про глупых группи и вечные беды женатых артистов, грустно кивая в спину только что вышедшему Юрке. Вы будете там одни. Ты, он и бутылка конины. Он был уверен, что ты знаешь. Говорил больше сам с собой. Качал кудрями. Ты не знал. Никогда бы не поверил. Но это был Альт. Святая добрейшая душа. Последний, кто бы стал выдумывать подобное. От того было еще страшнее. Сделал вид, что не понял. Не услышал. Принял за шутку. Под коркой гулкого черепа прыгали звуки, распадался твой хрупкий сепиевый мир, алкоголь испарился в минуту. Ты стоял очень тихо, сигарета висела между средним и указательным, ее курил ветер. Тупо пялился в пространство, пока пальцы не опалило. В ту странную ночь прижимал к себе Смирнуху особенно крепко. Было страшно. В квартиру влетел взведенный. Не знал, куда деть руки. Пальцы не гнулись. Она вышла к тебе, пока пытался справиться со шнурками на ботинках. С порога сшиб к стене, скомкал фартук. Блядская коллекция вашего же мерча. Она кажется напугалась. Начала что-то про плиту и накрытый стол, попыталась выскользнуть. Ты не пустил. Потом глаза вдруг стали жадными. Не помнишь, когда в последний раз так трахались. Словно любовники. В голос. Не дойдя до кровати. Не раздеваясь. Между хрипами пыталась выяснить, какая муха тебя укусила. Дурацкая тряпка с оборками на ней сбилась вбок. Ты потянул назад тонкие завязки у шеи и почувствовал, как пульсирует под пальцами чужая доверчивая свобода. Хотелось сделать ей больно, хотелось, чтоб она попросила тебя. Так было впервые. Захлестнуло звериной жаждой обладания, какая порой возникает после похорон в противовес смерти и тишине. Не думать, не анализировать. Ты научишься жить с чем угодно, была бы хоть одна живая душа, которой можно верить. Которая может верить тебе. До конца. У вас все будет иначе. Ты никогда не предашь вот это хрустальное невесомое, никогда не сломаешь. Чувствовал, как ее руки за спиной ногтями впились в ладонь. Глухо ударился об пол квадрат холста с синими цветами в идиотской вазе. Рама отскочила в угол и покосилась. Нахуй. Они никогда тебе не нравились. Ты даже не знаешь, откуда они в вашем доме. Нельзя любить то, что не знаешь. Бессмысленно. По животу струился пот. Фокус ехал куда-то вбок вместе с пространством. В висках стучало. Сквозь ритм собственного пульса ты слышал, как она зовет тебя по имени. Сначала моляще, сдавленно. Потом вдруг громко и испуганно. - Пашка! ...Паш! Остановись! ..слышишь?! У тебя кровь! Вы сидели на полу в куче шмоток. В спущенных джинсах было неудобно, но подняться не нашлось сил. Она держала у твоего носа мокрый платок. Ты не помнил, как снесли вешалку, и не был уверен, что кровь и вешалка взаимосвязаны. Не был уверен в том, что вообще было в последние минут пять. Анька обеспокоенно трогала твой лоб и затылок. Рука была приятно прохладной. - Я ударился? - Паш, ты не помнишь? Отрицательно помотал головой. Она оказалась невероятно тяжелой. - У тебя кровь носом пошла. Так бывало уже? Ты нормально чувствовал себя в последнее время? Надо сходить к врачу. Такого не было раньше. Нет же? Я не помню такого. Наверное давление. Или чертов Юрка загонял тебя до нервного срыва. Скажи? Вы же живете в студии в альбоме этом. Не спите нихрена. Я ему, блядь, руки пооткручиваю. Сознание начинало понемногу яснеть. Юрка. Альбом. Студия. Курилка. Альтаир. - Черт. Сильнее пошла. Закинь голову. Вот так. Дышать не тяжело? Может, скорую, а, Паш? Дышать было тяжело. Но ты не знал точно, почему. Теплые струйки стекали ко рту. Ты потрогал языком уголок губ и не почувствовал вкуса. Пара капель упала на голое бедро. Стало зябко. В этой смеси спермы, крови и пота, запахов и звуков была какая-то почти языческая тень нового рождения. Тебя словно смололо живьем в огромной мясорубке и выплюнуло в мир, пересобрав по кускам. И ты был все еще огромным мешком мяса и костей. Но плоть срасталась, мозг посылал сигналы мышцам. Это тело требовало жизни. - не… не надо, Ань. Анют. Я в норме. Чаю крепкого. Ладно? Метнулась на кухню. Глаза у нее стали тревожные. Врешь – значит, уже лучше. В норме ты не был. В норме не было ничего вообще. И ничего не задерживалось в голове, кроме мысли о том, что, возможно, в чем-то ты не ошибся. Хоть в чем-то. Возбуждение схлынуло, как и пришло, оставив тебя с правдой один на один. Уже к утру, в вашей кровати, обнимая Анькину спину, но так и не сумев сомкнуть глаз, ты признался себе, что страха недостаточно.