В нами же добытой

Каждый раз, когда спрашивали о татухах, ты съезжал, реагировал на этот вопрос как на контрольный. Просто выключался. Хуже были только расспросы о названии группы. Татуировки. Да, их много. Да, конечно, у них есть значения, да, с ними дохрена всего связано. Нет, мама привыкла. Вы с Кикиросом, Ванькой, Димкой и Ко угрохали, кажется, половину жизни на то, чтоб татуированный чел в головах заинтересованной, но плохо осведомленной аудитории не было равно зэк. И да, ты помнишь каждую, даже если не помнишь, как били. Вот этот мангал, например, появился в Бресте, ты был бухой, забыли добить четвертую ножку, заметили только дома, а это надпись из первого тура, это вот под прицелом камеры прямо на сцене театра били, Лицедеев тогда выкинули на улицу, даже не дали забрать костюмы. Выражали протест, как могли. Вот это ты хотел быть крутым гитаристом, в итоге, стал крутым скрипачом, это вот Лизка рисовала, только карандаш держать училась, а так называлась ваша первая группа, а это подарок Анечке на Валентинов день, а это ваш Евротур со всеми его приключениями. А это... А это, пошел ты нахуй, дорогой корреспондент. Это вся жизнь твоя, вот что это. Списком ссылки можешь дать на терабайты видео о том, как пели, пили, пересекали границы и языковые барьеры, все в интернете в открытом доступе. Удивительно, правда? Фронтмен ныне нашумевшего коллектива тоже человек с прошлым, вот ведь неожиданность. И прошлое это никогда не было тобой недооценено. Даже когда сознательности не было ни грамма — один ветер, равно понимал, что вот это вот золотое, крохи те самые, что гораздо глубже краски под кожей — основа. Может, оно, конечно, и будет круче, выше, быстрее, но Так уже не будет. Как не бывает двух одинаково сыгранных спектаклей, даже когда заучено все до мелочей. А это твой самый главный спектакль. Премьерный. Единственный. Так чем же второе его действие ценнее первого? По ветру в голове отчаянно скучалось временами. Не то чтоб считал, что его стало меньше, скорее, у него просто появился вектор. Иногда это приносило вам деньги и овации, иногда оплеухи, а иногда ты пускал в голову циклон, и тогда оставалось только гадать о последствиях. Но не пошла бы нахрен такая известность, которая отбирает у человека право быть настоящим. Пускай судачат лучше, что ты бешеный алкоголик с табором дураков. В том куда больше правды, чем в нарочитой беловоротничковости. По началу так и судачили. Потом привыкли. Все. Даже вы. “А, это Шляпники, у них постоянно такие фокусы”, “Да это ж Юрец, чего с него взять.” И вскоре мыслью “да это ж мы” стало очень просто подменить более здоровые: “а не перегибаю ли я?” и “какого хрена здесь вообще происходит?” Последние приходили как-то запоздало, далеко не всегда и обычно их прогоняла “да это ж вы, все в рамках канона”. Только вот канон устанавливал чаще всего ты. Никакой специальной подготовки. Чистая импровизация. То есть, так сказать, измерял собой глубину падения и покорял вершины, а добрая публика брала за основу крайние точки. На том самом легендарном Нашествии казалось, что прошибли дно. И звук был дерьмо, и вы в дерьмо, и погода не лучше. А какое дал тогда интервью. Его вам, кажется, до конца жизни поминать будут. Говорил ты, а спросят со всех. Это разве норма? Да нет, конечно, но разве теперь отмотать назад? Крайняя точка взята — вы “и так” можете, а значит, аудитории удивляться не стоит. И делать так больше не стоит. Не стоит же? Но если вдруг — никого не поразите. Эдакая свобода для фантазии. Сами же об этой свободе после будете петь, и слова будут слышаться невеселым пророчеством. Казалось бы, о чем тогда писали? А вот, на те — захлебываетесь. Все по сценарию. И та самая пресловутая относительность всего в мире картину не проясняла, не облегчала жизнь. Только путала. Вот ты заложник образа. Вот ты заложник графика. Заложник общественного мнения. Заложник своих принципов и взглядов. А поменяешь их, значит, переобулся — предатель, пустослов. Буратино. И черт бы с ним, голоса в голове поспорив пришли однажды к выводу, что рамок нет в принципе. Одна видимость. Значит, плохим для одних и хорошим для других будешь, что не вытворяй. Главное, не врать себе. Думалось тогда, что все правильно. И что это ты формируешь внешнее, а никак не наоборот. Все равно когда-то уже нарушил заповедь о превращении творчества в деньги и смешении работы с личной жизнью. Успешно вроде бы нарушил, вот только все переплелось так тесно, что в случае чего один канат обрубить не получится. Рухнет все. Страховочных не предусмотрено. Подло это как-то, пути отхода искать, нечестно по отношению к делу и к людям близким. Разве строят с нуля что-то стоящее с мыслями о том, что оно должно развалиться? Начинают бой, думая о проигрыше? Ты, к слову, проигрывать не любил и не умел. Точнее, провалы давались тяжело. Всегда мерещилось в такие моменты, что это просто Вселенная напутала что-то, в программе сбой, все сейчас пофиксят, а ты поможешь: словом, делом, чем способен. И прокатывало. Даже слишком часто. Удача, клевером лежащая на твоей руке, любила тебя. Помнишь, как просил тогда мастера оставить один листок жухлым, потому что “повезет/не повезет”, ответственность все равно за тобой, забывать не стоит. Старался быть реалистом, но мечтатель внутри говорил избитое: “рискни, попробуй, живем один раз”. Велся почти всегда. Воротил горы. Вышибал с ноги двери. Суперменом при том не был. Считал важным, чтоб дочка это знала. Ну боится папа высоты, боли и змей с тараканами, так это же нормально, человечно. Это железным быть ненормально, все равно когда-нибудь прорвет плотину, перегорит предохранитель, треснет по шву непрошибаемость, останешься голым под своей маской, если вообще останешься. Да и суперменство твое все началось и кончилось в том эпизоде, где Аня сердито смотрит, а Лизка обиженно надувает губы. Вот ты и под каблуком, под двумя разом. Под высоким острым и под маленьким низким, тем, что у белых дочкиных танцевальных туфелек. Оба на груди. Так однажды разрешил малой в студии размалевать стену, сам руку приложил. В прямом смысле. Приложил, обвел, сделал журавлика из большого пальца, а потом и Лизкины обе ладошки, и дом с трубой, и раскрасить в разные цвета. Аня вошла, пару раз перевела взгляд со стены на вас и обратно, и как нашкодившие щенята поджали хвосты. Ну закончилась бумага у вас, ну что же теперь. После с ней же вдвоем и закрашивали все это дело. А почему фиолетовой краской? “А потому что нет другой, Ань. Ты, Лизка, крась, крась, не отвлекайся.” Так и метался между двух свобод. И когда ваши с Пашкой алкогольные репетиции плавно съехали на вечернее время, а потом как-то раз ты заявился домой под утро с опухшей рожей, Аня крайне доходчиво пояснила, что в вашем большом мужском коллективе очень не хватает двух дам, и она уже “продумала пару номеров”. Ну и куда б ты делся? Так Шляпников стало больше еще на двух человек. Да, кто б мог подумать — женская солидарность тоже существует. Потому сразу обе Ани стали разнообразить ваш репетиционный хаос, минимум раз в месяц. Зато “писать песни до утра” теперь никто не запрещал, потому что это же “нам с тобой нужно, родная”. А вот Пашкина неженатость тебя каким-то образом трогала. Не должна была, но трогала. Бесила откровенно. То ли хотелось уравнять позиции, то ли черт его знает что еще. И тот факт, что между вами пропасть в шесть лет, и Пашка еще “дите малое”, вообще не был аргументом в пользу отказа от подъебов по поводу и без. Он привычно отшучивался, что уже женат с детства на своем инструменте, и тот у него и так все время на шее, и ему пока хватает. Хотя съехались они со Смирнухой довольно быстро, еще в институте, и жили давно. Но есть же какая-то невидимая граница, пролегающая через штамп в паспорте и кольцо на пальце. Именно она позволяет женам всего мира встречать своих благоверных с метафорической сковородкой в руках, коли что не так. Вот эта метафорическая сковородка не занесенная еще над Пашкиной головой, казалось, и была причиной твоих неудовольствий. А то, что граница не через паспорт лежит, а через то самое место, на котором у тебя два каблука стоят, об этом тогда не думалось. Об этом вообще редко думают в тех удачных случаях, когда все сложилось по сердцу. У тебя же вот сложилось. Казалось, что и у других так должно, разве может иначе? Потому исподволь ждал, когда замаячит на Пашином горизонте призрак праведных смирнухиных пиздюлей с просьбой расставления точек над “е”. И втягивал его в авантюры, почти неосознанно, с риском получить свою порцию, с желанием посмотреть, на какой из историй с той стороны закончится терпение. Но у Смирнухи то ли были железные нервы, то ли безоглядное доверие этому лохматому олуху. Ты почти что восхищался. Да, его упрекнуть в чем-либо было сложно. Разве в том, что на все твои “а давай”, он не раздумывая отвечал согласием. Однажды, помнишь, напились в Бекстейдже совсем неприлично. Сидели, откинувшись на спинку дивана, голова к голове, отложили музыку до утра в долгий ящик, пялились в потолок. Трепались. Коленки у него были тогда острые, худые и по-лягушачьи торчали в разные стороны. На правой ноге подживала набитая Борькой, как тот сам обозвал, “аккордионика”. И только ленивый в то время не ткнул в нее с фразой “дай сыграю”. Пашка шипел и матерился, а когда ткнул ты, смутился и почему-то долго смотрел на рисунок. Сейчас он тряс этой ногой в воздухе и активно жестикулировал, в лицах рассказывая студенческую театральную байку про девок, паленую водку и бутафорские сиськи “из реквизита старших”. Ты хоть и ржал, был в миллиметре от вертолетов, и это мельтешение тебя к ним только приближало. Поймал его костлявую лодыжку, уложил себе поперек бедра, накрыл ладонью прямо поверх тонкой корочки. Да успокойся уже. Он странно дернулся и затих на полужесте, как прихваченный за загривок кот. Кожа у него была болезненно горячей, заметил, что пальцы поджаты. Про вертолеты вслух, кажется, не пояснил. Пашка перекатил голову вправо и теперь пристально смотрел на эту твою руку. Наверное, стоило убрать ее, так как пауза затягивалась слишком даже для театральной. Ты готов был поклясться, что лицо под завесившими его длинными патлами такое же горячее. Чуть было не потянулся убедиться. Он сглотнул. - Так вот, Яша в этих сиськах на кафедру приперся, а лифчик на нем был Олькин. А Сергей Владиславыч... Все это было как-то глупо. Особенно глупо было то, что теплом со щек стало заливать уже тебя. Будто сделал какую стыдную хрень. Все становилось не тем, чем планировалось. Не должно было быть неловко. Ему, от случайного проходного жеста. Тебе, от его неловкости. И пока воспаленный мозг перебирал прочие возможные варианты не должного, вертолеты все-таки нагнали. Закрыл глаза, прочистил горло и зачем-то ляпнул: - А что, Паш, слабо девок заказать прямо счас, не с бутафорскими? Он резко отодвинулся от тебя и сел прямо. - Ты это сейчас о чем? - А что, выходной, в офисе никого. Надо сказать, что за время знакомства Пашку ты видал всякого. Но бухого и испуганного разом еще не доводилось. Не озадаченного, не удивленного, а искренне - детски испуганного, со все еще горящим лицом, будто ты ему предложил не шлюх вызвать, а подорвать Эрмитаж в музейный день, вместо уроков. Самое неприятное, что могло бы произойти в сложившейся ситуации, это если б он оказался не против. Ты б, конечно, тогда поржал с него, сказал, что это шутка такая тупая, покачал бы головой. Но он глядел на тебя, будто впервые видел, и ошарашенно молчал, что оказалось в тысячу раз хуже. Уже собирался деланно расхохотаться и сообщить, что это у тебя юмор хуевый, а он может расслабиться, но в это время он буквально скатился с дивана. Встал, попятился в сторону уборной, запнулся о свои же клавиши. Обернулся. Голос был неестественно низкий, чужой. - Я думаю, что пить нам, Юрочка, сегодня больше не стоит. И исчез за дверью. Отвинтил кран на полную. Ты слышал, как льется в раковину вода, как он сплевывает и шумно сморкается. Вышел с мокрыми волосами, с полотенцем на плечах, усталый и какой-то потухший. Сказал, что работоспособность все равно на нуле, и он намерен спать. Улегся на татуировочный стол в нижнем зале и уснул. А ты так и остался смотреть перед собой. В бухую башку ничего адекватного не шло. Из прочего было любопытство: что, если б не полез с пьяными предложениями? Он бы продолжал, не шевелясь, полупридушенно рассказывать эту несусветную чушь, которую даже первокурсники знали как бородатый боян? И что бы кончилось раньше: воздух или история? В другом кадре отчетливо видел вульгарно размалеванную девку на Пашкиных коленях, его запрокинутое лицо, отрешенный взгляд. Трезвел. Быстро показалось, что спать не такая уж и плохая идея. Утром делал вид, что ночи не помнишь. Был бы рад не помнить. Похмелье не оставило места для эмоций. Говорили мало. На громкие звуки было табу. За руль оба не решились соваться. Вызвал такси. Дома Аня только недовольно поинтересовалась: - Юрец, ну неужели каждый раз надо так нажираться? И впервые ты, пожалуй, был согласен, что не надо. Как минимум, не каждый раз. Когда снимали Зашкварные истории, всегда больше молчал, чем рассказывал. И дело не в том, что зашкваров наскреблось только на пару серий. Нет. Можно было бы снять отдельным сетом сериал с названием “Зашквары Юрца и Ко”. Просто эта самая “Ко” была твоей семьей, и скелеты в шкафу были общими, приходилось фильтровать. Пока сидели за столом, разное вспоминалось, и редко когда можно было передать смысл фейла, не называя имен. Потому подливал масла в чужой костер. Ну не рассказывать же в самом деле, как Пашка со стояком по сцене прыгал в Краснодаре. Об этом не то что рассказывать, вспоминать было странно. С одной стороны, у кого из артистов не бывало. Сам грешен, случалось, мог посчитать города. Фотографии плавали по соц сетям. На пьяную голову телу вообще хрен объяснишь, что вот прямо сейчас ты перед огромным залом, и не стоит устраивать показательных выступлений. С другой, этот конспиратор не просто умудрялся прикрываться аккордеоном полчаса выступления к ряду, но и рухнув на колени за динамик, там же с проблемой и расправился, не забывая попадать в партию. А то, что в стойку вцепился, на ноги после поднимался с трудом, и снимала это половина зала — “ерунда, никто не понял”. Еще месяца два после подъебывал его шутками про “смотрите, я могу без рук”. За пару собственных зашкваров тебя бы пришибла Анька, за десяток других, вздернула бы Смирнуха, были и такие, от которых ты сам был готов вздернуться, вот их не стоило даже про себя поминать в недобрый час. Они лежали где-то между бессознательным и четкой красной линией, за которую не следовало соваться во имя сохранения здравого рассудка. Проблема была как раз в том, что после определенного количества принятого на грудь линия из красной превращалась в бледно-розовую и не казалась такой угрожающей. Со страхом ждал, что однажды допьешься, произойдет инверсия цветов, шагнешь за край, и ничего уже будет не исправить. Не потому ли так плясал на Смирнухиной свадьбе, так верил во все сказанные тосты. Скрипку припер, вальсы им играл, потом сам хватал Аньку за талию, уносился с ней в бешеном темпе, хохотал, как безумный. Все ж должно как у вас “папа пьяный, мама плачет”, и девки с букетом, и толпа родственников, и пить с каждым. Чтоб запомнилось. Запомнилось. Все до мелочей. И песня эта, там же сыгранная три раза. А сколько раз она была спета до этого по концертам и на кой хрен тобой написана, об этом история умалчивала. Как и о том, что не все по тексту, в итоге, получилось, и вместо “мамы”, уже дома, сидя на краю ванны и смотря на свои руки, которыми, кажется, только что поломал что-то очень важное, пьяно плакал ты. Отчаянно ждал, что теперь все изменится. Все действительно изменилось. Фамилия у Смирнухи в вк изменилась. О том, что в первую брачную никакущий Пашок “дома спать брякнулся не раздеваясь, прямо где упал” ты узнаешь из разговора двух Ань, сильно не сразу. Очень удивишься этому факту, будучи уверенным, что на самом праздновании он так не напивался, и в машину вы его сажали вполне вменяемым. И пошутишь ему об этом как-то на перерыве, а следующую неделю они со Смирнухой не будут разговаривать. Если б ты тогда мог видеть чуть дальше своего носа, отгрыз бы себе эти самые руки по локоть. Ими же в феврале 19го будешь улыбаясь заправлять за ленту его шляпы разноцветные полароидные карточки со счастливыми, светлыми, недовольными, сонными, пьяными, родными лицами. Их окажется много, больше, чем могло бы убраться в сториз. За дверным стеклом будет молчать ясная от метели карельская ночь. У него поднимется температура, но все равно пойдет курить в куртке нараспашку. Вернется с красными глазами. Свалит на простуду. Притащишь горячего вина с кухни. Заставишь выпить. Он послушается, а после спрячется в угол с аккордеоном, ткнется носом в гармошку и заиграет так, что тошно станет даже Вадькиным псам. Вместо ламп по комнате рассыплются свечи. Крепкие напитки заменит растворимый антигриппин. Сделается тихо внутри и снаружи. Осипший Пашка вдруг станет петь на казахском. К шляпе с воспоминаниями добавятся стикеры и дурацкие надписи. Антон расчехлит камеру, снимет крышку с обьектива, прицелится и, помолчав, поставит обратно. До уезда из вашего сбывшегося сказочного дома останется меньше двух недель. И эти карточки будут повсюду.