Сасори засовывает свои пальцы в рот Канкуро, проталкивает таблетку в горло и смотрит, как тот давится. Они оба знают, что нормотимики он выблюет сразу же, как Сасори отвернется.
Они оба не хотят, на самом деле, чтобы Канкуро был нормальным. СИОЗС честно кушает — и на том спасибо. Психика Канкуро ей-богу расшатана веществами, и то, что по умолчанию он ебанутый — так себе подспорье.
— Ты должен слушаться, — говорит Сасори.
— Если я стану нормальным, мне это будет уже не интересно.
Канкуро врет. Сасори это знает. Никакие таблетки не помогут с тем, что комплексы и страдания пронизывают все его существо, а роль жертвы ему так по нраву — ведь когда он был настоящей жертвой, в этой роли ему было отказано. Ничто не сможет загасить его желание компенсировать это. Ничто.
И Сасори — внезапно идеальный зритель, он не против подыгрывать.
Но настоящую власть он чувствует тогда, когда не смотря ни на что заставляет его быть почти нормальным, заставляет признавать, что он не жертва, и Сасори не жертва его детских игр.
Канкуро смотрит на него стылым взглядом. Его глаза цвета хмурого неба кажутся такими холодными, но Сасори знает — такого цвета небо перед штормом.
Это очаровательно. Абсолютно очаровательно.
Только такие глаза могут смотреть на Сасори с настоящим почтением.
Канкуро выхаркивыет растворяющуюся таблетку ему в лицо.
Это так прекрасно, что Сасори едва не смеется от радости — и бьет ему кулаком в челюсть.
Было бы неплохо, если бы Канкуро попытался блокировать удар — но бесполезно.
Он, конечно, немного выше и шире в плечах, но, на самом деле, Сасори гораздо сильнее — его тело сухое, тренированное, жилистое донельзя. Тело Канкуро молодое, налитое, но это сексуально, а не эффективно в рукопашную. И все же Канкуро мог бы, мог бы попытаться — Сасори нравится осознавать это.
— Какой ты непослушный, — искусственно улыбается Сасори.
Ему больше по душе, когда слова не нужны, но Канкуро пока что слишком ослаблен — процесс привыкания к вкусным таблеточкам проходит у него со всеми невкусными побочками.
— Бля, — произносит на выдохе Канкуро.
Ему все это очень, очень нравится, связь с Сасори ощущается крепче, крепче, крепче.
Сасори понимает. Сасори крепко хватает его за горло, сжимает, заставляет прогнуться в попытке вдохнуть.
Лицо Канкуро на момент становится блаженным, он улыбается, светится, прикрывает глаза, а потом содрагается, пытаясь не задохнуться.
Сасори нехотя разжимает захват, пытается убрать руку, но Канкуро перехватывает ее — нежно, ласково, шепчет одними губами:
— Спасибо.
Сасори морщится.
Он, на самом деле, не хотел скатываться во все это обратно, но сраное тело — живое, человеческое — хотело. Это так жалко и гадко. Гадко и жалко.
У Сасори встает.
— Ненавижу тебя, — спокойно говорит он.
— Я себя тоже, — смеется Канкуро, и глаза его темнеют.
На самом деле Канкуро знает, что он слишком неважен, чтобы его любить или ненавидеть. Он не тянет. Все, что он, такой никакой, может делать — дергать за правильные ниточки и смотреть самопальное представление. Это неинтересно, это суррогат, это онанизм, но что ему еще остается-то?
Иногда дети, у которых деревянные игрушки прибиты к полу, начинают развлекать себя, тыкая палкой в осиные гнезда.
Канкуро вяло надеется, что из осиного гнезда вылетят шершни.
Ему очень скучно и безбожно тошнит.
— Во мне так пусто, засуньте в меня что-нибудь, — мысленно говорит он, и представляет, что Сасори его слышит.
Сасори расстегивает ремень. Ему хочется не то отхлестать им Канкуро, не то придушить, не то связать руки — но он все еще борется с собой. Ему это нравится. Так горячее.
Сасори знает, что Канкуро ощущает себя сильнее, когда играет слабого. Это что-то почти политическое, ей-богу — детское, но политическое. Провинциального аристократа заставляли играть сильного, и теперь он играется в слабого — потому что может. Теперь может. Очаровательно.
Поздновато, но миленько-миленько-миленько.
Впрочем, Сасори понимает. «Повзрослей уже,» — говорят ему неглубокие морщинки в зеркале. Сасори это не интересно.
С Канкуро тоже не очень-то интересно, но весело — он такая себе эссенция хаоса, генератор случайных чисел.
Все эти числа известны, но их порядок — нет.
Этот мальчишка очень хорошо понимает свою ненужность в этом мире, почти так же хорошо, как сам Сасори. Только Сасори мир тоже не нужен, а Канкуро всматривается в него голодными глазами уличного беспризорника.
И весь этот образ его не накрыть ни шелковой рубашкой Сасоии, ни леопардовым полушубком — Канкуро всегда будет пацаненком в паленых спортивках, пусть чистых и пахнущих кондиционером для белья, но с вытянутыми коленками и тремя полосками на месте лампасов.
И никакие художества на лице не перекроят остроскулое пацанское личико. Не хитрое и крысеватое, но хмурое и задиристое.
Сасор в восторге от того, как это контрастирует с чувствительным нутром да ревущей, выворачивающей нуждой во внимании.
Этот беспризорник делает самое пронзительное искусство. И на это Сасори уже давно не способен — ну нет в нем такой страсти и боли.
Мало в ком оно есть — поэтому глаза Сасори блестят скрытым восхищением, когда он смотрит на Канкуро.
«Ты вообще знаешь, кто я?» — непонятно что именно мысленно спрашивает у него Сасори.
Чувственные злые пацанята — это ведь так модно сейчас, но Канкуро упорно притворяется течной педиковатой блядюжкой.
Сасор нравится трахать чувственного беспризорника. Так горячее. Если бы его интересовали течные педиковатые блядюжки, он трахал бы Тсукури.
Сасори нравится, как никакие денственные тряпки не скрывают искренню мужественность Канкуро, и как никакая борьба с самим собой не скрывает его болезненную женственность. Канкуро — ядренейшая смесь контрастов, тем и хорош. А образы он отыгрывает скучные, безжизненные.
— «Ну?!» — молча источает нетерпение Канкуро.
Сасори приподнимает брови, смотрит сверху вниз, лениво расстегивает ширинку.
— Ты сегодня выглядишь не очень, — говорит Сасори, прекрасно осознавая, как ему нравится совать член в растревоженный муравейник.
Верхняя губа Канкуро невольно кривится, выдавая злую обиду.
Канкуро выдыхает, пытается справиться с эмоциями. Проваливается. Поднимается из положения лежа, отталкивая Сасори, цедит сквозь зубы:
— Тогда вали отсюда.
— Зубки ты показал, а укусить сможешь? — лениво интересуется Сасори.
— Перебьешься, — шипит он.
Сасори растягивает губы в полуулыбке.
Прижимает Канкуро обратно к постели, забирается ему под пояс, кусает за губы, блокирует нелепые попытки Канкуро отбиться.
— Уйди, — прикрикивает Канкуро. Сасори улыбается и снова бьет — наотмашь и с треском.
Канкуро жмурится, сдерживает болезненный стон и желание разрыдаться.
Сасори приопускает его исподнее и входит резко и грубо, так, что Канкуро искренне вскрикивает.
Насаживает его на себя, властно и грубо подтягивая брыкающееся тело.
Сасори нравится, насколько он физически сильнее — может тягать и волочить Канкуро как хочет, пусть тот и не вырывается по-настоящему.
Покрасневшее, влажное от напряжения лицо Канкуро искажено в мученической благодати и упоительном страдании.
Сасори вдалбливается в него, выворачивая ему руки, пока голос Канкуро не становится хриплым от стонов-вскриков. Пока Канкуро не захлебывается всхлипами. Пока член Сасори не скользит легче — не от смазки, но крови.
Кончить бы на это жалобное лицо, но Сасори блокирует этот порыв — пока.
Канкуро мокро кашляет, почти блюя, его глаза закатываются, он привстает, хватаясь за свою шею, и обильно кончает.
— Вы лучше всех, — сипло выдыхает он, смахивая чуть влажные волосы со лба.
— А ты все так же не очень, — изможденно скалится в улыбке Сасори, и вжимает Канкуро обратно в подушки, упираясь тому раскрытой ладонью в лицо.
***
Канкуро ложкой размешивает молоко с сиропом в своем кофе:
— Мне пришли годовые счета за газ.
— Сходится со счетчиком?
— Вроде да, — говорит он и отпивает из кружки.
— За электричество еще не пришли? — постукивает зажигалкой по столешнице Сасори.
— Пока нет. Я скажу, когда придут.
— Хорошо. Не забудь.
— Я постараюсь, — прикрывает глаза он и вдыхает буднично-утреннюю атмосферу полной грудью. Канкуро никогда не видел кондовую, скучную семейную атмосферу в живую.
И не увидит, понимает он.
Канкуро смотрит на Сасори, проверяющего что-то в своем телефоне, и искристое волнение проходится по телу, заканчиваясь в легких, выбивая из них спертый вздох.
Канкуро не знает, это таблетки так жмыхнули по нейромедиаторам, или он просто действительно почему-то любит Сасори.
Неважно и непонятно, как, но - действительно любит.
Никто не знает, что такое любовь.
Тем и хороша.
