Climax

Сасори разглядывает кривое зеркало на месте лица Канкуро и понимает, что он неправ. Родители не виноваты, что не вернулись, а жена и ребенок — что не смогли спасти его от пронизывающего одиночества. И Канкуро не виноват, что Сасори ссыкло и придурок, на мир обиженный. Так просто ненавидеть себя в ком-то другом. Знать бы еще, что со всеми этими откровениями делать. От одиночества спасет только близость, но Сасори на нее неспособен. В этом и вся трагедия. А потом Канкуро улыбается ему. Так доверительно и тепло, что под зубами Сасори хрустит эмаль, а к горлу подступает тошнота. Канкуро перед ним такой простой и домашний, но такой харизматичный и непринуждённо красивый. Искрится, светит ему, сияет. Сасори этого не заслуживает. От этого понимания отчаянно хочется выбить из него вот это вот наивное ли, наиграное ли, но ослепляющее светло. Он ведь сумасшедший, абсолютно сумасшедший — кто может Сасори так искренне улыбаться? — Выглядишь, как полоумный. — Простите, — тихо отвечает он и отворачивается. Почему он не пошлет его ко всем чертям? Найти, под кого лечь повыгоднее, Канкуро не составит проблем. Под того, кто даст больше, даст лучше. Оценит по достоинству. Что в нем такого, что он улыбается так именно ему? Почему он вообще здесь? Гнев разливается по телу, согревая. Разжигая. Сасори проводит взглядам по прямой линии ключиц, по беззащитной шее. Как же он привлекателен. Так и хочется касаться его, касаться, вдыхать запах теплой бархатной кожи, кусать в шею… Сасори останавливает себя. — Ты так и будешь сидеть в углу? — Вам это не нравится? — спрашивает Канкуро. А Сасори не может перестать думать о его упругом и сочном теле. Хочется быть в нем. Хочется, чтобы он отдавался ему. Хочется, хочется, хочется. Будь ты проклят. — Я никогда еще никого так не хотел, — мрачно произносит Сасори. — Вот как… — задумчиво хмыкает Канкуро, и Сасори вообще ничего не понимает. — Не надо мне всей этой приторной чуши, я здесь не за этим. Я хочу вас таким гадким, каким вы себя видите. — Убью, — говорит Сасори сквозь оскал. — Надеюсь, — смешливо дергает тот за ниточки. Вот поставит ему доктор диагноз, и все очарование сдуется. Сасори хотелось бы верить, что он просто такой и есть. Но таких не бывает. От этого что-то внутри саднит, ноет. Сасори с удушающим ужасом понимает, что не готов потерять Канкуро еще раз. Мысль об этом пробирает, давит на горло, давит на мозг. Он должен быть рядом. Лишь бы он остался рядом. Лишь бы он был таким, какой есть. Сумасшедшим, отбитым, непредсказуемым. Странным. Он всегда был странным. Пугающим. Пусть даже пугающим. Сасори с ним интересно. Сасори с ним хорошо. Сасори наконец признает, как по нему скучал. Как его не хватало. Как без него было пусто и холодно. Постыло. Поцеловать бы его по-родному в макушку, да боязно. Сасори кажется, что он ебанулся. Это даже хорошо, думает он. Иди же ко мне, хочет позвать он Канкуро, но вместо этого говорит: — Подойди. Не должно быть страшно потерять то, что ты не заслужил. Что и не должно быть твоим. Сасори предпочитает думать, что Канкуро — кара его, заслуженная и оправданная Сасори не понмает, кто из них блаженный. Канкуро подходит ближе, но не вплотную, чтобы разница в росте не так бросалась в глаза. — Я не удивлюсь, если тебя признают невменяемым, — поджимает губы Сасори. Канкуро приподнимает брови, хмыкает: — Вам так стыдно за то, что было? Лицо Сасори пробивает спазм. — Мастер Сасори, я здесь добровольно. Если хотите, я вернусь домой. — Без диагноза домой ты не пойдешь, — отвечат Сасори сквозь зубы. Канкуро вздыхает. — Вы думаете, он сможет все для вас объяснить? Нет такого диагноза. Нет в медицинских справочниках графы «недолюбленность». Сасори хватает ртом воздух. — Вы потому и не можете никого полюбить, что не знаете, каково это, — Канкуро нежно улыбается, — И я не умею, вы ведь знаете. Сасори ошалело смотрит ему в глаза, и видит там снисходительность. — Бей, — Канкуро произносит одними губами, — Ну же, — произносит уже вслух. Тело Сасори не слушается. — Где ваш задор? Не заставляйте меня скучать, — говорит Канкуро, и добавляет уже более доброжелательно: — Пожалуйста. Руки Сасори дрожат, в голове только пчелиный гул. — Никакой вы не психопат, конечно, но злости в вас хватит. Бейте, — спокойно, даже нежно шепчет Канкуро. Сасори хочет исчезнуть. Никто никогда его так еще не унижал — вывалив на него то, что он сам обронил. Из его горла вместо слов вылетает только сиплый выдох. Сасори хочется провалиться. Ему невероятно, отчаянно, чудовищно, истошно стыдно. Этот стыд всеобъемлющ, неотвратим. Холодная, правильная красота Канкуро мутирует в глазах Сасори в безобразное, тошнотворное уродство. — Мастер Сасори, гнев — это прикрытие страха, — приторно, широко улыбается он. Сасори отвечает ему тяжелой, болезненной одышкой, словно полноценно вдохнуть он не может, словно он задыхается. Сасори со стеклянными глазами разворачивается и выбегает из собственной квартиры. — Убежал, — разочарованно цыкает Канкуро. Сасори такой же, как все, равнодушно констатирует он. Не хочет Канкуро ни к какому доктору. Ему страшно. Вдруг ему подтвердят, что он не существует? Что нет никакого божевильного Канкуро, просто нет, и все. Совсем нет. Есть болезнь и мальчик без личности, оболочка-обертка с бантиком для расстройств. Канкуро хочет верить, что он есть. А если его и нет — чтобы об этом никто не узнал. *** Сасори идет быстро, злобно и в никуда. Смолит одну за одной. Проклинает тот день, когда они встретились. Проклинает Дейдару. О, как он проклинает Дейдару. Теперь Сасори думает, что Тсукури так его наказал за невзаимность — прислав ему посылочку Унабомбера. Горло уже саднит от курения, но Сасори не знает, как успокоить себя. Канкуро умелый и злостный манипулятор. Спектакль окончен, кулисы подняты, актеры уходят домой, в темноте остается постановщик, а зритель ушел с ощущением, что он почему-то наделал себе в штаны. Что пешка, что король — лишь фигурки с заданной траекторией движения. Над ними всеми стоит условная договоренность, правила игры, но за игроком всегда остается выбор, играть ли по ним. И, на самом деле, он может делать с доской что угодно. Сасори смиренно признает, что его обыграли. А в штаны он наделал потому, что хотел. Когда разум немного проясняется, остывает, а ошпаренное эго покрывается корочкой, Сасори улыбается. Играть в игры с нулевой суммой весело-весело и так интересно! Кто кого, а? По крайней мере, Сасори хочется так думать. На самом деле больше всего его пугает, что, возможно, когда он вернется, Канкуро там уже не будет. Но он все там же, снова на подоконнике, утыкается лицом в колени. Кажется, плачет. Сасори хмурится, отбивается от желания подойти. Только молча закрывает дверь и идет к себе в спальню. Пусть Канкуро сам выкручивается. Сасори очень устал. Утром он находит его сидящим уже у закрытой двери. — Ты отсюда не выйдешь, — бросает Сасори и идет заваривать утренний кофе. Канкуро поднимает голову, вперивается взглядом. Его лицо опухшее, красноватое с фиолетовыми кругами под запавшими глазами. Набухшие веки заставляют его невольно щурится. — Ты мог уйти в любой момент, но этого не сделал, — наливает горячую воду на фильтр Сасори. Плотные, налитые губы Канкуро искривляются в чем-то, вроде перевернутой улыбки. Он шмыгает носом. — Воры, — мямлит он. — Чушь, никто бы меня не ограбил, — Сасори понимает, что тот хочет сказать. Канкуро снова опускает голову на колени. — Будешь кофе? Тот мычит что-то еле слышно. — Захочешь — возьмешь, — говорит Сасори и оставляет кружку рядом с ним на полу. И, подумав, добавляет: — Доброе утро. Канкуро булькает ему в ответ. Сасори уходит к себе на балкон. Во что он только ввязался? Выдыхает тяжело, пытается расслабиться. Хоть на минуту. Но Канкуро встает в дверях, снова шмыгает носом и садится рядом. — Дайте покурить, — говорит он уже более четко, но все еще гнусаво. Сасори не глядя одним движением передает ему сигарету. Они курят и пьют кофе. — Умойся. Если хочешь, — осекается Сасори, — В обед мы поедем в клинику. Канкуро кивает и отворачивается. Сасори задумчиво тушит бычок. Канкуро не прав. Сасори любили. Очень любили. Просто ему не хватило. Просто у него это забрали. За это он на мир и обиделся. Эта обида и жгла его изнутри. И его собственная ответная любовь, отравленная потерей, болью изъеденная, стала увечной, уродливой, обращенной в ненависть. — Мои родители были хорошими и любящими, Канкуро. Но хорошие люди долго не живут. — А вы, получается, хотите жить вечно? — хрипло усмехается тот. — Нет. Пока не надоест, — смеется Сасори. Он смотрит на Канкуро и его передергивает от того, что он понимает, как боится того, что Канкуро уйдет. Не от него.