Climax

Сверкнуть сквозь пары дурмана и вновь обратиться в ничто — лучшее, на что Канкуро мог рассчитывать. Это большее, на что хватило амбиций. На что хватило его. Он — даже не второстепенный персонаж, а безликий статист. По нему не то, что плакать не будут — просто не вспомнят. Не подумают даже. Даже глядя ему в глаза не подумают. И страшнее всего — то, что ему не обидно даже. Он тоже о себе совершенно не думает. А зачем, в чем смысл-то? Он и не должен был отсвечивать, тем паче — сиять. Канкуро не столько и лишний — просто… никакой. Пустое место, только до любви уж больно прожорливое, да страдающее уж слишком ярко. Даже извиняться ему не за что — кроме появления на свет. Но даже в этом его вины нет никакой. Канкуро просто есть — так получилось. Ни зачем и не почему. Он с самого рождения, по умолчанию не живет, — доживает. Бредет себе зачем-то к концу, да и только. Даже следов за собой не оставляет — пришел из ниоткуда и ни за чем, и уйдет в никуда, просто так. Просто так он и существует, не по инерции даже — изначально не было ничего, откуда ей взяться-то. Канкуро такая бессмысленная-бессмысленная душа, если такому, как он, вообще эта душа дается. И в сердце его только скука, скука и скука. Ни в чем нет нужды и ни в чем нет смысла. Когда было страдание — казалось, что он было зачем-то нужно. А оказалось, что тоже просто так. От этого даже не мутило. Только скучалось по ощущению кипящей ярости, раскаленным от нее венам, по дыханию полной грудью. И то — скучалось по ней просто потому. Сасори смотрел в скучающие глаза Канкуро и его безбожно мутило. Он знал это состояние по себе — какое же оно гадкое, мерзкое, тянущее. Хотелось засунуть два пальца — то ли в рот, то ли в розетку. Канкуро — оболочка оболочки, эдакий кондовый пакет с пакетами. Пользоваться не будешь, а выкинуть жалко — Сасори кривится. Где затерялся этот его безумный мальчишка? Неужели погас навсегда? Или Сасори просто ослеп, как пялясь на сварку? Даже в бездну смотреть было бы продуктивнее — в какой-то момент она начнет вглядываться в тебя, а Канкуро смотрит, что мимо. Если вообще смотрит. Кажется, настояное годами в нем не окрепло, как вино, а попросту… стухло. Вскрыл — и выдохлось аммиачными парами, рассеялось в воздухе, как не бывало. Сасори хотелось взять его за шкирку, растормошить, да хоть ударить под дых, чтобы что-то в этом взгляде его изменилось, но знал — бесполезно. Но знал — не поможет. Выплеснуть свой гнев на него — не то же, что заразить яростью. Как взбудоражить — хоть чем, Сасори не знал. Мог подергать за ниточки, заставляя Канкуро быть марионеткой в своих руках — только это не то совершенно, вообще не то. Так не работает. Так не интересно. И Канкуро не интересно. Ничего и — никто. Сасори знает, что сейчас он и никто и ничто для Канкуро, и его это корежит до неприличия. Канкуро не марионетка даже — просто бревно. Трухлявое и безжизненное, словно и не было соков в древесине, а было оно таким с начала веков. Сасори казалось, что Канкуро мертв — был же он когда-то, и исчез теперь — умер, стало быть. Это было печально. Точнее сказать, по-ноющему больно и обидно до побелевших костяшек. Сасори кажется, что он Канкуро убил. Взял и придушил во сне с немого согласия. Или он самовольно об него, Сасори, убился — как и хотел, наверное. Сасори не знает, что с этим делать. Эта липкая, вязкая муторность поглотит и его, если он ничего не придумает. Глаза Канкуро — битумные болотца, и в них действительно разве что утонуть да утопиться. Сасори вздыхает — тяжело, будто под мертвым весом, борется с ощущением, будто он на сходящей к концу вечеринке — когда и хочется еще продолжить, но смысла нет, и нужно смириться, отпустить и пойти отсыпаться домой — эта вечеринка уже мертва, а афтер-пати — не продолжение, а просто поминки. Сасори думает, что перед поминками неплохо бы и сами похороны-то устроить. Да попышнее, да с кринжовой попсой с радио — чтобы покойник разозлился и съебался в гневе, мол, упокоиться не дают, цирк устроили, похабщину развели. Хер вам, спасибо, поживу еще. Сасори думает, что это вполне себе и идея.