где, где ты будешь? когда все огни погаснут на улицах этого города?
дополнительный материал
пёс, который едва слышно дышит
Хэ Тянь — гиена, а у Шаня кусаются собаки в желудке. Их души веками будут кровоточить. Им холодно. Им паршиво. Им больно. Вокруг стонет вьюга: она плюётся снежинками и капает на оранжевую голову. Шань стряхивает пепел на плотно зашнурованные ботинки, выводит окурком небольшой крест на кирпичной стене. Чёртова забегаловка. Как же Шаню теперь, сука, противно. Сотовый лежит где-то под грудой рабочей одежды и обязательно пропахнет подгоревшим кофе, да и плевать, если честно, — Шань даже не станет его искать. По крайней мере сейчас. Кому вообще сдался кусок этого перебитого нахрен мусора? Он не знает, куда ему идти. Не помнит, стоит ли возвращаться домой. Когда приходит время уходить, он тащится обратно на улицу, к замёрзшему пруду или в лес, к могиле Лямбды, к звёздам, которые похожи на крошки сыра. Идёт куда-то, но так и не доходит. Когда приходит время упасть, он запинается, но с волчьей яростью удерживает равновесие. Он заточен под резкость и грацию, он хорошо помнит об этом. Когда приходит время сменить осенние вещи на шуршащие зимние куртки, Хэ Тянь исчезает, не дожив до сорока восьми лет. Он умер. Хэ Тянь — гиена, и он наверняка ржёт в гробу, наблюдая за Шанем из-под слоя сырой земли. Боже, как же так вышло, блядь. У Шаня скребутся бешеные собаки в животе. Он чешет лицо кулаками, смотрит далеко, куда-то в пустоту, где не видно созвездий и не существует воспоминаний. Гранаты вместо лёгких разлетаются в пыль. Шань сжимает щёки, за которые нередко хватался Хэ Тянь. Вдавливает костяшки в глазницы, отчаянно стараясь заглушить пустоту электрическими фосфенами (звёздочками и искрами). — Чёрт, — рычит он, стискивая челюсти, выталкивая сквозь зубы колкое, режущее, невероятно холодное и мёртвое: — Хэ Тянь. Шаню, наверное, становится страшно. Вокруг него так много пустоты и пряного мрака, что он сам невольно становится тьмой. Вакуумом. Чем-то жутким, с чужим голосом-бензопилой, что собирается подгнившей памятью в мочках его ушей и кричит, кричит. Кричит и смеётся над ним. Он впервые настолько чётко помнит кошмарный голос и серьёзное лицо, что ему становится не по себе. Потому что этого больше не будет. Хэ Тяня больше нет. Он умер. Он сдох, и ужасный умирающий взгляд беспрепятственно выламывает гроб, раскапывает могилу и вбивается в спину Шаня, прямо меж лопаток. Крепко, вызывая скулёж и внутреннее гниение, как от скверны. И Шань продолжает бежать. Его тело будто бы вылеплено из пенопласта, и оно теперь хрустит и скрипит, когда его пережёвывает, перемалывает зимний мир. Непривычно тихий мир. Хэ Тянь умер. Какие невероятные, однако, слова. У Шаня от него остаётся великолепный магшот, парочка газетных вырезок, скрипучее имя, застрявшее меж зубов, и вечный привкус тока, грозы или горящего холодильника. Шань вышвыривает себя из одной темноты и вгоняет в другую. Словно по-настоящему умер здесь он, а не Хэ Тянь. Он выдрессирован на лай и вой по хозяину, поэтому приходится перекусить костяшку, чтобы не закричать. Ему, наверное, нужен психолог, который будет драть с него по восемьдесят баксов в час, предлагать дебильные варианты выхода из ситуации и избегать темы самоубийства. Что ж, йога, к примеру, не такая уж и плохая. Коньки, ну. Скалолазание, ага. Отвлечёт от боли. Хэ Тяня похоронили под собой сигареты, паршивое питание, последствия тюрьмы и совесть. Он — монстр. Он украл из этого мира слишком много, он сдавил в кулаке, выжег и убил столько хорошего, волшебного. Живого. Он заслуживает самого адского. Он — чудище. А Шань теперь так, блядь, скучает. Когда они целовались, им обоим становилось по семнадцать, но так больше не будет. Когда Шань спал, уткнувшись в тяневскую рубашку, он буквально впитывал запах чёрного кофе, звёзд и проводов. Но это в прошлом. Когда умер Мо Джеки — умер Мо Джеки. Когда умер Хэ Тянь — умер монстрообразный, склеенный из лжи и кислоты бог. Он пролил столько крови, что ему никогда не удалось бы смыть её с простыней и локтей. А Шань-то живой. Выполаскивающий душу в непролитых слезах и волчьем крике. Он рыщет по городу, отчаянно делая вид, что выискивает улиток. Зимой, блядь. Он кричит в лучшей части пшеничного замороженного поля, зовёт мертвеца по имени. Хочет сказать: «Ты заплатишь за всё, что сделал со мной и вытворил с другими». А в глазных яблоках словно идёт процесс кровоизлияния, и руки, покрытые родинками и веснушками, сковываются дрожью, болят. Шань чешет их, царапает. Просто не может поверить. Хэ Тянь умер. А Шаня будто бы распяли вязками на больничной койке. Ему двадцать восемь. В его квартире немного детских ночных кошмаров, витаминные шипучки против гриппа, новейшие медицинские пособия и спокойствие. Он даже не думал. Никогда, блядь, не размышлял над тем, как Хэ Тянь умрёт. Когда Шань был ребёнком, он лихорадочно рыдал, вымаливая лишь одно: чтобы господин Хэ однажды не вернулся домой. А каким образом — не его забота. Он не мечтал, чтобы смерть была мучительной и страшной. Он хотел, чтобы она просто была. Безвкусица, и только. Шань терпеть не может то, что происходит. Это, наверное, слишком правильно. Реалистично, некрасочно. Хэ Тяню не перекусила глотку очередная жертва, его не забил собственный нерадивый ученик, а мастер Ван не отомстил. Хэ Тянь умер. Вот так просто. От паршивого здоровья, сигарет и остановки ржавого, барахлящего сердца. И, мать честна́я, оно действительно существовало. Шань крепко спал в кресле среди пухлых одеял, сгустков раздражения и одежды, когда ему позвонил Би. Кажется, сначала Шань разозлился. Потому что прошло три ёбаных дня с похорон. Даже не со смерти, — с похорон самой убийственной, красивой и ледяной бестии в истории. Затем он разнёс половину своей квартиры, выламывая полки комода, где обычно хранятся лекарства и старые вещи Хэ Тяня (магшот, вырезка, жёлтая толстовка) и перекручивая себя наизнанку, прижимаясь носом к бумажной скуле Хэ Тяня. Чёрно-белое лицо такое хмурое, серьёзное. Мёртвое. Пасть Шаня затопила красная слюна, пока он кусал костяшки и молчал. О, чёрт, он молчал, чтобы не испугаться. Теперь он среди могил, ворон и деревьев. У Шаня безысходно трясётся нечто противное и скользкое, липнущее к животу. Его тошнит. Его, мать твою, разносит от пустоты. Снег сыпется на его голову, рвётся в рыжих волосах петардами, лопается. Шань запускает руку в лохмы. Дерёт их. Маленькое, бездыханное, убитое чувство, разлагающееся в его желудке. Кажется, это боль. Как чучело оленя: застреленное, но смертельно опасное, вспарывающее от позвонка до позвонка. И сам Шань — олень. Тупой и растерянный. Он бродит по кладбищу оранжевым фантомом. Думает, что было бы неплохо напиться около мавзолея и повызывать призраков. Чушь, конечно, — он доктор, он знает, что ничего сверхъестественного нет. Одни только вены, кости и божья-медицинская помощь. У Шаня ушли целые сутки на то, чтобы прийти сюда и не начать блевать углём, гниющим в его организме. Он напуган. Он собирался уволиться из забегаловки этим утром, но вместо этого вычистил все столы, обслужил несколько миллиардов клиентов и съел пластиковый полуфабрикат. А теперь он здесь. Шатается около кладбищенского забора, слышит тишину, потому что тут чересчур мало стучащих сердец. Одно из них (окостеневшее и чёрное) всецело принадлежит монстру. Шань хотел заполучить хотя бы кусок, чтобы проглотить, но не смог. Даже спустя столько лет. Хэ Тянь сжирал людские души на обед, ужин и поздний завтрак, но никогда не позволял делать что-либо с собой. Ублюдок, который больше не вернётся. Шань теряется. Какой-то могильно-эмоциональный карнавал, пугающий и беспощадный. Ему лишь нужно удостовериться в чужой смерти, мелочь ведь, так почему настолько сложно? Наверное, боль смешивается с крошечным — игрушечным почти, — облегчением. Его форма пережёвана, извращена и выплюнута, но Шань не перепутает. Он чувствовал подобное, когда Хэ Тянь исполнял его ребяческие прихоти, целовал подростковый рот, возвращался вовремя и без компании женщин. Шаню, в общем-то, не очень часто удавалось ощутить это. Поэтому и помнит. Потому что он свободен. А в комплекте идёт разрыв нервов, потеря всего, заострение каждого чёртового воспоминания и непонимание происходящего. Потому что он не в состоянии разобраться в своей реакции. Он злится, умирает, очищается и ржавеет одновременно. Хрустит снегом и рыщет в поисках дорогого надгробия (подарок мастера Вана). И ломается пополам, выблёвывая крошки снега и слёзы, когда находит. Всё такое... свежее. Шань бы разорвал себя, не оставил бы живого места, но Хэ Тянь, будучи мёртвым, сделал это раньше. Калитка не скрипит. Шань перешагивает через пластмассовые венки и встаёт напротив захоронения. Свечи, нагромождённые на столе, не дымятся, небольшая музыкальная подвеска из стеклянных пластинок тихонько гремит смехом и серёжками. Анфас Хэ Тяня на камне может украшать королевские монеты. Шань терпит, чтобы не сорваться вперёд. Если в его руке окажется бита, он разгромит тут всё, абсолютно. Ни крупицы не оставит. Никому. Нервозность перестаёт кусаться в желудке. Шань молчит. В разломе его груди котёл, в котором кипит зелье из меланхолии и резкого осознания происходящего. Хэ Тянь смотрит безжалостно. Не мигая. Потому что ему больше не придётся жмуриться, закрывать веки и выдавливать тетризолин в раскрасневшиеся глаза. Хэ Тянь умер. Мимо Шаня проносится колючий вихрь, путается в бровях и жжёт переносицу. Снежинки наслаиваются на могильной плите. Шань трёт кольцо, на нём блестит фраза: дети детей. В глотке сверлит илистая боль. — Привет. Шань поворачивается настолько медленно, насколько хватает терпения. Колени скулят, они промёрзли от вьюги. Он говорит: — Оставь меня здесь. Хуа Би постарел. Шань не помнит точно, сколько ему лет, но замечает пепельную седину на висках. Они не виделись года три. Как, впрочем, и с Хэ Тянем. — Юйлань намеревалась позвонить, но Хэ Тянь не хотел, чтобы ты был на похоронах. Полегче, не напрягай кулаки. Никто его не убивал. Просто он очень чётко дал понять это на случай, если бы его действительно грохнули. Он попросил, чтобы ты не угробил себя, Шань. — Первым человеком, которого я перестал хоть как-либо защищать, оказался Мо Гуань Шань. Хуа Би делает глоток персиковой газированной воды, складывает банку в сумку, мажет нереально спокойным взглядом по лицу Хэ Тяня. Взгляд взрослого. Мерзость. — Знаешь, он никогда не хотел собирать нас вместе. — А в итоге так сильно перестарался, — Шань не сдерживает паршивый оскал. — Блядь. Я не могу поверить. Просто никак, нет. Ещё и похороны пропустил из-за твоей тупости. — Там было скучно, — замечает Хуа Би. А как ещё, ведь главный виновник торжества сладко спал в гробу. — Я не знаю, что творится между вами... — Творилось. — ...но Хэ Тянь никогда бы не вернулся. Шань скребёт мыском ботинка по пластмассовому подсолнуху. Предсмертно (ну, или просто тяжко) дышит. Он, наверное, сам виноват во всей своей боли. Шань всегда ненавидел Тяня. Он был цепным псом, он готов был умереть за него, сражаться бок о горячий бок, целоваться. Но в зубах, в животе, в опухшем мозгу неизменно хранилась неповреждённая вещь, — ненависть. За все те похищенные годы. За убийства. За синяки, вывихнутые запястья и ночи, проведённые около детского светильника. Шань поставил бы на кон своё существование, если бы мог рискнуть и на время вернуться к молодой маме. Он бы даже не пожалел знаний, что оказались впихнуты в его разум жёсткой когтистой лапой. Потому что Хэ Тянь совершил ошибку. Потому что Мо Гуань Шаню всё это не нужно. Сейчас он никому не отдаст свой мозг, у него нет шансов. Но если бы кто-то создал машину времени, он бы прыгнул в неё первым. — Вы ведь отдалились? — Ага, — кивает Шань, скребёт затылок. — Мы, типа, очень отдалились. И лучше бы я сам его застрелил. Чем дольше Шань тлеет на свободе, тем крепче его ужас перед творением Хэ Тяня. Перед самим собой. Оба знали — так и будет. Шань больше не мальчик, не Рыжий, не бесёнок, его голову не вскрыть так же просто, как раньше. Сам открутит. Когда он был рядом с Хэ Тянем, то безостановочно вспоминал об отвратительных, сакральных секретах. Об их общих тайнах. Он кашлял кровью, блевал, а память сыпалась на него грудой мерзких картин. Шань не выдерживал собственной слюнявой озлобленности. А Хэ Тянь напоследок поцеловал его только в макушку, разжал хватку, отпустил, дал наконец продохнуть. Сказал: «Только не сердись». Он ушёл на три года. И — ха-ха, — больше не вернулся. Он умер. — Прощай, Шань. — Бывай, — только и кивает он. Впереди — престижное будущее. Шань знает, что он невероятно сильно смешан с медициной, и у него нет иного пути. Он боится шагнуть к надгробию. Вслушивается в звенящий проблеск подвески из стекляшек, душит себя, когда смотрит на эпитафию и дьявольское лицо. Он пихает руки в карманы и выплёвывает аккуратное: — Я завещаю тебе свой разум, Тянь. Впереди, наверное, миллионы шансов; они плавают в межзвёздном веществе и ждут. Но будет ли когда-нибудь всё в порядке? Этот мир ненормален, и Шань дико хочет проснуться, — а он не спит. Шань больше не будет притворяться. Потому что всё нехорошо, всё очень и очень нехорошо. Он чувствует себя беспомощным ребёнком, потерявшим йо-йо или детскую любовь. А потерять любовь — будто пережить смерть. Для него мир сгорел иконой на расчищенном клиросе. Мир стал таким чистым и красивым, когда Хэ Тянь исчез, когда его натуру, истекающую кровью, сдали на хранение в гроб. Мир обрёл покой. И Хэ Тянь, наверное, тоже. Вот только Шань остался здесь, в мире, и ему всё ещё бесконечно страшно. Потому что теперь он здесь один.