«делал нехорошие вещи с нехорошими людьми прожил нехорошую жизнь нехорошего человека ни о чём не жалею не собираюсь взрослеть». дзёси икита
дополнительный материал
я хочу домой
«Не туда» — дорога в топи, к болоту, в дебри, в глубины ила и рыбьих скелетов. Но какая есть. У маленького Шаня бесноватый взгляд. Причём всегда. Даже когда нормальные дети рыдают — просто рыдают, — Шань плачет, но продолжает смотреть псиной. Никак не научится прятаться. Он сидит на полу, скрестив ноги и уткнув кулак в щёку. Огонь камина слизывает контуры веснушчатого лица. Телевизор работает, там показывают нечто страшное, зловещее, и Шань не отвлекается. Кошмаров по горло хватает: до зубов вооружён этим. Какое ему дело до тупых пугалок и второсортных страшилок? Половицы ледяные, а Шань с босыми ступнями. Опять оставил где-то носочки, мысленно ругается Тянь, специально же купил ему тёплые и разноцветные, как он и просил. Заболеет ещё по глупости. Будет неловко, если он умрёт с доктором под боком. Несмотря на одеяльце, камин и какао, мальчишка постоянно холодный. Иногда, конечно, пылает от страха или ненависти. Но в будние, почти спокойные дни он не лучше крошечной льдины с отливом в рыженькую звезду. Фломастеры лежат аккуратной стопкой рядом с конспектом по венерическим заболеваниям. Базовый уровень, ничего серьёзного. В такие моменты Шань предпочитает работать один, и Тянь вынужден ослаблять петлю, чтобы не вызвать ещё большее отвращение к себе. Отношения между ними с натяжкой можно назвать нейтральными. В первый год Тянь в принципе терпел крах за крахом, перебарщивая, играя с Шанем в ужасные игры, давящие на психику, сжирающие нервы. Не просто сыпал соль на открытые раны — заставлял плакать, чтобы слёзы щипали на разорванных лохмотьях сердца. Затем поглощал их. И слёзы, и останки детской чести. Играл в гляделки (если моргнёшь первее — останешься с фингалом), в прятки (отыщу — без ужина), в догонялки (ещё раз попробуешь сбежать от меня — брошу к трупам в подвал, покушаешь с ними). Развлекался, пока не понял, что до отца ему недалеко. Сломанной рукой подать. И он разом отрезвел. А Шань до сих пор осторожен, если Тянь, задумавшись, зачем-то пялится в его лицо. Мало ли. Мелочь — не моргать пару минут. Нераскрытые вкладыши от жвачек служат закладками. Шань прикусывает шнурок на штанах, когда обводит в своей тетради ключевые слова и повторяет их под нос, заучивая. В одиночку, пожалуй, полезнее. Кипа рабочих бумаг лежит на столе такой же ровной стопкой. Как по линейке. Или как фломастеры Шаня. Тянь массирует мерцающие болью виски, давится плохим кофе. В кружке такая муть, что аж подташнивает. Тянь скрипит вслух, толком ни к кому и не обращаясь: — А говорил, что умеет его варить. И Шань вдруг вздрагивает. Так невинно и неожиданно; до подозрительного. Тянь, разумеется, замечает. И вдруг догадывается. Очевиднейший пазл, до которого сначала ему не было дела, по щелчку складывается в картинку. Мозаика, от которой можно рассмеяться. Но чтобы Тянь смеялся, пока Шань не запуган до нужной консистенции? — Специально испортил его, да? Я тебя спрашиваю, Шань. Ржавая башка, которую облизывает огонь, медленно поворачивается в его сторону. Чуйка ликана под языком подсказывает: это страх. Агрессия, презрение, желание закричать. Да, это определённо страх. Тянь с глухим «дзинь» ставит кружку на стол. Откидывается на спинку стула, раскачивается, пробуждая в мальчишке звериное напряжение. Шань замирает. Там, среди вкладышей, фломастеров и ледяного воздуха, сидит не ребёнок. Бес. Бесёныш в углу, под оком более сильного противника. Под взглядом хозяина. И Лямбда, по привычке спящая в шкафу, не спасёт его незапятнанную душу. Бе-сё-ныш. Звучит... хорошо. — Поражаюсь твоей храбрости. Но за неё ты хорошенько огребёшь. Понял? — Я не портил Ваш кофе намеренно. Я не знал, что он пригорел. — Да мне уже всё равно. Просто хочется побить что-нибудь игрушечное. — Я не игрушка, — резко надувается Шань, как игольчатая рыбёшка. Ты — наследие. Если только доживёшь. Если затем выживешь. Тянь перестаёт моргать, дышать и двигаться. Он знает, как выглядит сейчас в фантазии напуганного мальчишки: паукообразное нечто, смотрящее прямо в отведённые глаза. Голодное, ужасное. Кровоточащий кошмар, вылезший из детства, истекающий гнилью и морозным воздухом (как из холодильника). В первый раз он напугал Шаня до воплей после заката. И до того сильно-крепко, что с чердака доносился раздражающий плач часа три, не меньше. Пришлось включить ночник в виде волчонка и уйти подальше, чтобы ребёнок услышал: монстра нет ни здесь, ни под кроватью, можно спать спокойно. Сейчас сумерки. Идеальное время для пробуждения чудовища в желудке. В борьбе львиного сердца и перепуганного голоса побеждает ужас. Шань дрожит под одеяльцем. Реакция вполне разумная, и Тянь готов обглодать её полностью, до перенасыщения. Потому что может. — Господин Хэ, я не хотел испортить... — Не хотел? Не хотел, Шань? Тщательнее подбирай слова, когда говоришь со мной, потому что я слежу. Не разочаровывай. Держи дистанцию между моим опытом и своим, потому что ты не обманешь меня. Потому что ты ошибаешься. Я бы не бил тебя в силу твоего возраста, так как всем детям свойственно косячить и плакать. Но ты ведь больше не хочешь реветь, как слюнявая трусливая сука? Ты мой воспитанник. Мой. Я же не ною при тебе. К тринадцати ты должен и уметь думать, и хотеть думать. Тянь надеется, что у Шаня не хватит смелости залаять в ответ. Сложно будет сдержать себя и не долбануть его головой по чему-нибудь твёрдому. Так он просто поворчит, завалит заданиями, и хватит. Пожалуйста, хватит. Не мешай, Шань. Я запугаю, ты поревёшь и уйдёшь на чердак без гематом и кошмаров. Ладно? Он расправляет плечи, выдыхает аккуратное: — Выбирай. Шань сжимается весь. Выбирать наказания придумал старший Хэ, отец Тяня. Ведь только так можно втоптать в унижение и подготовить разум к обиде и муке, поэтому выбирай, Хэ Тянь. — Я не хочу называть оружие, которым ты убьёшь меня, — и добавляет с пацанским взглядом пса: — Мудак. В этом весь Шань: вякнет, продумав над фразой целую ночь, и плывёт по течению. Зато гордый, зато смелый, зато в синяках. Умеет же врываться в неприятности. Знает, что скрыться негде, что наверняка получит, а всё равно продолжает рыпаться. Каждый адский раз. Терпение Тяня отскакивает в челюсть. Попадается в капкан, позволяя злости триумфально оскалиться. Тянь срывается вперёд тогда, когда вперёд срывается Шань. Тот прытко вскакивает, сваливает груду учебников, отпинывая книги ему под ноги. И — бежит. Бежит подальше, куда не страшно, а страшно везде. Туда, к сопящей Лямбде, но лучше бы к маме. Он бы без гордости забрался на её коленки и уткнулся в опухшие щёки. Из Шаня прямо-таки сочится молящее: ну забери меня, мама. Тянь звереет за его спиной. Из лопаток, кажется, могут вырваться когтистые лапы, которые схватят за тонкую глотку и начнут давить, пока не лопнет. Прошлым январём, ровно год назад, в больницу привезли неудачливую самоубийцу. Она запихала папино ружьё в рот и коряво выстрелила: жизнь — есть, а челюсти — нет. Оторвало начисто. Девушка питалась размягчённым месивом через трубочку. Тянь бесконечно долго пугал Шаня фотокарточкой её разнесённого лица, пока не надоело, пока тот не начал спокойно спать и не блевать при виде еды. Потому что привык. Вопрос: можно ли пальцами разворотить пасть так же? Пока что у Тяня человеческие руки, но не по-людски бешеное желание наказать, удавить и наплевать в чужую душонку кровищей. Ржавое пятнышко впереди не скользит по половицам из-за потерянных носков. Босиком бежать легче. Липнешь к полу, держишься. А Тянь просто научился догонять, и от него больше не спрячешься. Сам спрячет. Глубоко под землёй, среди подгнивших листьев и снега. Даже просить не нужно. Мартышка. Или шарманка. Или всё-таки бесёнок. Тянь пока не решил, для начала стоит догнать. Шань на секунду оборачивается. Через плечо, боком, — и не сдерживает писка. Щенячьего такого, жалкого. Но скулёж застревает в глотке, когда Шань с разбега врезается в стену. Кричит: ублюдство. И: бля. И ещё: мама, не хочу здесь умирать. Тянь сгребает его за шкирку, в охапку, за край кофты. За волосы ухватиться не получится (выбриты), поэтому боли чуточку меньше, чем Тянь хочет причинить. Потаскать бы за лохмы и хорошенько за них отодрать. Приходится выкручиваться, импровизировать. Как доктор он великолепен, как господин Хэ и убийца — блестящий и успешный, а как человек, наверное, не очень-то. Шань падает на спину, когда Тянь тащит его за шкирку обратно в гостиную. Мальчишка брыкается весь, пытается отбиться, лягает босыми ногами. Пружина. Отскочит в лицо, и ослепнешь. — Пусти меня, пусти! — Ты сам знаешь, что не отпущу. Он проезжается позвоночником по всему дому, болезненно задевая каждый угол. Тянь хватается обеими руками, чтобы тот не выкарабкался. Слишком бешеный, до смешного отчаянный. Может, и вырвался бы, будь чуть постарше. Сейчас — нет. Куда ему, ребёнку, свирепствовать. Хлипкие руки, исхудавшие и расцарапанные, лезут в глаза, не достают, скребут пластмассовые пальцы Тяня. Ладошки ледяные. И пол ледяной, и радужка Тяня зарастает инеем. Достаточно будет удара, чтобы весь лёд с треском подорвался. — Для начала я брошу в банку столько йен, чтобы завтра утром ты получил ещё одно наказание. — За что? — воет Шань. — За оскорбление моих чувств. Нет, ну выбрал же слово — мудак. Мне оно не нравится. Шань стукается о лестницу, обвивает перила ногами. Тянь рывком отрывает его. Продолжает тянуть за собой. — Затем мы разыграем маленький спектакль. Я врач, а ты труп. Будешь не дышать три минуты, чтобы я убедился, что ты мёртв, и успокоился. Начнёшь дышать, так полетишь в подвал. А электричество я отключу на ночь. Побудешь с темнотой один на один. Он заваливает разъярённого Шаня вниз, рядом с конспектом и вкладышами. Рыщет по гостиной. Хватает часы, ставит циферблатом к Шаню, чтобы тот не дышал, цеплялся за каждую прошедшую секунду и ломался. Мальчишка тянется, пытается сбить их. Получает по руке крепкий удар. — Я тебя ненавижу! — Ещё бы меня кто-нибудь любил. Но вот ты полюбишь. — Ты меня больше не напугаешь! — О, — смеётся по-королевски Тянь, — да неужели, малыш? Я вижу, как ты дрожишь, слышу, как дышишь. Мне даже пугать не надо. Ты сдохнешь от страха сейчас. Обычно Шань холодный, словно ледяной напиток. Поджигай, не поджигай – погорит чуть-чуть бенгальским огнём и потухнет. Выжженная солнцем спичка. Но это обычно. Сейчас, когда он псиной смотрит на часы, вжимаясь в стену, он не хуже бочки с тротилом, петарды и салюта. И всё это разом разорвёт рот Тяня, если он продолжит смеяться. Тянь садится на диван, закидывает ногу на ногу. Трогает висок (пульсирует, зараза) и приказывает: — Успокойся. Детская грудь тяжело вздымается. Будто рыжий жук, предсмертно глотающий воздух. Шань подтягивает ноги к животу, упирается челюстью в колени, прячет голову. Когда его тошнит, он опускает лицо вниз. Говорит, что проходит быстрее, чем от таблеток. А тошнит его нередко, верить можно. Шань прекрасно чувствует и свою слабость, и бледность, и беззащитность. А всё равно царапает терпение Тяня злым: — Я однажды сбегу. — Не сбежишь. Бери со стола зеркало. Зеркало на деревянной ножке холодит кожу под носом. Тянь зажимает рукой детский рот, получает укус в ребро ладони. Бьёт по зубам — ощутимо и болезненно, — и сдавливает рот ещё раз. Теперь уже беспрепятственно. Мальчик горбится, сгибает брови у переносицы. Сдерживает предплечье, переломанное лихорадочной дрожью. Тонкие губы сухие. Наждачка, ею только засохшую грязь отскребать. К шестнадцати наверняка изменится. Шань сопит, когда набирает в пепельные лёгкие кислород. Не скулит, не рыпается. Жмурится только. Если он не пёс, то тот вид котов, которых боятся все собаки. Первую минуту он держится стойко. Во вторую дёргается, гнётся под неморгающим взглядом Тяня. Живот напрягается — будто это поможет, будто хоть что-то поможет, — и Шань морщится. Кривится от недостатка свободы. Тянь покрепче зажимает его рот. На зеркало не смотрит, позволяя выдохнуть маленько, молча разрешая обмануть, пока никто не видит. Знает, что Шань понимает это. Знает, что Шань не выдохнет. Третья минута, и между его рёбрами трётся в порошок беспокойное сердце. — Не выдержишь, — рокочет Тянь. — Ты вновь проиграешь. И Шань действительно проигрывает. Но по-своему: кашляет за секунду до победы, впивается пастью в руку так сильно, что Тянь не может отдёрнуть её. Кусает в сердцевину ладони. Пережимает кожу и мясо зубами, вгрызается. Кровь брызжет, разрисовывая лицо, и кровавые веснушки въедаются в детские щёки. — Дрянь. Красный кулак прилетает под грудь Шаня, тот теряет равновесие, валится с хриплым вздохом. Ползёт подальше, в безопасность, которой нет, пытается отбиться от руки Тяня. По коже бежит речка, укус мерцает рубиновым. Свирепый Тянь хватает ребёнка за шкирку, впечатывает его носом в кашу на ладони, передавливая и перекрывая доступ к кислороду. Крепко и долго. Шань дерётся и дёргается, отчаянно ищет выход из ситуации. Продолжает кусаться, но Тянь и бровью не ведёт. — Что, теперь страшно? — цедит он вслух, пока Шань скребёт его запястья. — Могу подождать, пока ты задохнёшься сам. Или свернуть тебе шею, чтобы не мучился? Шань размахивает ладошками. Тяню даже делать ничего не надо: сам же удавит себя. И тогда Шань делает самое страшное. Непривычное. Непонятное. Расслабляется, обмякает в жёсткой хватке. Впервые за всё время перестаёт бороться, впервые за столько месяцев по-настоящему сдаётся. В самый ответственный момент. Казалось бы: бей и пинайся, тебе же больно и хуёво, тебе не хочется здесь подыхать. Тянь убирает от лица Шаня липкую ладонь. Рывком отбрасывает его назад. Кашель, отдающий старческим «кхе-кхе», топит в себе гостиную, затем царствует тишина. В ней никогда и ничего не будет в порядке. А виски Тяня вот-вот взорвутся пульсацией. — Поднимайся. У Шаня всё лицо в крови. Штриховка волосков за ушами, переходящая в выбритый затылок, тоже отдаёт красным. И сопли такие же багровые. То ли нос разбит, то ли давление скакнуло. — Не плачь. И — поздно, он уже тихонько ревёт. Почти что в себя. Шмыгает носом, не двигается, едва заметно дышит, хотя должен жрать воздух как сумасшедший, пока не стошнит в тарелку из-под хлопьев. С каждым хрипловатым вздохом Шаня в мире становится чуточку холоднее. Тянь почему-то окостеневает, и это странно. Он не сразу разбирает причину своего ступора, но всё-таки улавливает эфемерное изменение в детском состоянии. Раскусывает его, как разноцветную ракушку. Не подавиться бы. Шань впервые по-настоящему скорбит и сочувствует своей участи. — Жалеешь себя? — Да. — Вау. Вот это честность. Понятно. — Ничего Вам непонятно. — А всё это из-за того, что ты испортил мой кофе, малыш. — Испорчу ещё раз. Тянь не сомневается. Он вздыхает с такой паршивой изнурённостью, будто его снова разбивает отец. Кости гремят мелочью, когда он тащит Шаня в ванную, когда наполняет раковину водой, смачивает полотенце и тщательно отмывает вишнёвую рожицу. Вместо неё мелькает иконка на лобовом стекле автомобиля. Та же безысходность в глазах, тот же цвет кожи, схожий с подгнившим листом клёна. Взгляд Тяня приклеивается к мордашке с паранормальной силой. Тянь охуевает: потому что видит в ней Чэна. Того маленького старшего брата, которого он не успел узнать, но который очень хотел существовать. Который не топил щенят, а помогал их утаить от отца. Которого обязательно бы защитили. — Прекратите так смотреть. — Не могу. Хватит, ну. Ни малейшего сходства в лице. Шань стоит на табурете, чтоб доставать до зеркала, держит у щеки мокрое полотенце, потому что та кровоточит. Вспыльчивый и до ужаса бесстрашный. Есть какая-то примесь в широких зрачках. Таинственная, чэновская, до которой Тянь так и не добрался, когда был ребёнком. Теперь у него в запасе куча лет. Теперь он может разобраться. Если решится. Из-за Шаня он сам не свой. Ложь, конечно, ебучая ложь — он с детства разучился контролировать себя так, как это делал Чэн. И виной тому сам Чэн, сдохший по-скотски, несмотря на весь авторитет. Тянь торопливо бинтует руку и спрашивает безэмоционально: — Хочешь на улицу? Будто аккуратно стучится в слепую гущу мальчишеского разума: мир, дружба, жвачка до завтрашнего утра, малыш? Шань крепче сжимает полотенце в кулаке. Выдыхает горькое: — А... подвал? — Забудь о нём сегодня. Ты заслужил прогулку по саду. Не по городу – до него не дотянул, – но вот в саду лежит снег. Тоже неплохо. Да, малыш? Сбитая щека киснет. Шань не то чтобы не верит Тяню — просто не доверяет. Только что получил под рёбрышки, а сейчас ему разрешено идти на мороз под присмотром. Сколько же придётся изучать Шаня, чтобы знать наверняка, о чём он думает? В спальне Тяня жизни всегда чуточку меньше, чем в остальном доме. Гардероб не пестрит большим количеством вещей, так, — пара накрахмаленных рубашек, дорогие брюки, рабочий халат. В коробке (подальше от света и сырости) лежит тёплая одежда. Вскрывая её ножницами, Тянь соображает, что может подойти щепке вместо тела. Наденет на шерстяную кофту его куртку, и ладно. Не замёрзнет. Он уже несколько раз выгуливал Шаня в саду, но погода позволяла просто накинуть лёгкую олимпийку и взять в руку кружку чая. А январи в Ханчжоу лютуют. — Где твои носки? — На стиралке, — признаётся Шань, лениво скребущий пальцами подушку. Он сидит босиком, свесив ноги с кровати. — Я могу их принести. — Вместе. Пока я дома. Помнишь? В ванной комнате Тянь замуровывает Шаня в пухлую зимнюю куртку, даёт ботинки, греющиеся на батарее. Мальчишка задирает штаны (на лодыжке есть кривой белый шрамик), натягивает носки, обувается, пихает шнурки внутрь. Вот и всё. Пугало, боже. В огромных вещах. Тянь, как гиена, смеётся над его внешним видом, вызывая привычную обиду. Раздражает, драконит огненную ящерицу в Шане. — Ещё скажи, что никуда не пойдёшь. — Пойду. И Тянь, кажется, невольно понимает, что общего у них с Чэном. Каждый раз, когда Тянь смотрит в глаза, слегка опухшие от слёз и ударов, он будто возвращается домой. Вот и сходство. Отвратительно. На улице смеркается. Снег блестит, укрытый звёздным лоскутом и карамелью фонарных столбов за забором. Тянь закуривает вторую сигарету, наблюдая, как Шань резвится на свободе. Озябшие руки скрипят зажигалкой. Тянь, кажется, скорее поседеет, чем сможет выбить пламя. Ветер треплет покой и волосы. Рисовать Шань не умеет. А вот лепить фигурки на сугробе — это пожалуйста. Пальцы послушные, достаточно крепкие и ловкие. Тянь берёт на заметку. Иногда он озирается на калитку. Наверняка думает: если разбежаться, вскочить на ком снега и не упасть, то можно перелезть. Подкинуть себя на чьё-нибудь крыльцо, как слепого ненужного котёнка. Тянь как-то сказал: «Завопишь о помощи — убью и тебя, и любого, кто придёт. Сечёшь?» И Шань просто старается погромче молчать. В оранжевый затылок прилетает снежок, набитый случайными ледышками. Шань резко хватается за шею, безуспешно прячется за голый куст можжевельника. Выглядывает. Тянь — с сигаретой во рту и абсолютным спокойствием в глазах, — скручивает в руках ещё один комок. — Раз уж я не закинул тебя в подвал, то хоть голову снесу. Я аккуратно, не бойся. Точность, с которой он попадает в лоб убегающего Шаня, не имеет названия. Алмазная или ювелирная — мягко, страшно идеальная — тупо. Он просто попадает. Каждый ёбаный раз: в опухшую щёку, в щиколотку, в малиновое ухо. Вне себя от раздражения, Шань набирает в перчатки слой снега. Промахивается. Мажет ещё раз. И ещё. Поражение гложет детскую гордость — это ведь его территория, это он должен хорошо играть в снежки. — Это нечестно! — Докажи. — Вы... выше! По губам с глухим ударом расползаются снежинки, взорвавшиеся петардой. Шань отплёвывается, не по-детски ругаясь. За это получает ещё парочку раз по башке. — Просто я умею думать, а ты — нет. — Я не тупой. — Докажи, — серьёзно повторяет Тянь. Когда-нибудь. Не сейчас, всё же ты ещё мелочь, но когда-нибудь это будет нужно. И не мне, а тебе. Тянь складывает пальцы в воображаемый пистолет и подмигивает: — Руки вверх, это полиция. Их доверие такое непрочное, ломкое, но Шань зачем-то подыгрывает: с большим трудом и молча вскидывает ладошки кверху. Тянь без жалости тычет в его грудь. Толкает назад, в густой расхлябанный снег. Потому что не надо ему доверять. Это того не стоит. Шань заваливается вверх тормашками, вскакивает, ошпаренный лавой обиды и маленького (не больше улитки) веселья. Вот же уличный пёс. Тянь садится на расчищенные ступеньки, закуривает третью. Шань, разлохмаченный и мокрый, продолжает лепить черепашку. Придётся ночью загнать его в горячую ванну. Кухонный ящик, под завязку забитый какао, зефиром и таблетками от кашля, сегодня откроется ради одного бесёныша. Надо будет отключить телевизор, чтобы Шань поспал. Смотрит же до утра, идиот. А потом мучается, когда Тянь требует пересказ выученного материала. Иногда такой несмышлённый. — Замёрз? Шань хрипло тянет: — Не-е-е, — и дико стучит зубами. Ладненько. Тянь наблюдает за ним без интереса, думая, чем заняться в воскресенье. Хочется чего-нибудь обычного, но нельзя ребёнка много баловать. Кино и зашивание куриной тушки, попкорн и морковь, мятный пряник и кнут. У Тяня немного извращённое представление об их общих буднях. — Мне холодно. Поэтому пора возвращаться домой, бесёнок. — Кто? — хмуро переспрашивает. — Ты, малыш. Ты. Когда-нибудь Шань обретёт свой дом, но это случится не сегодня. Когда-нибудь Тяня не будет. Когда-нибудь через много лет, когда Шань вырастет, он обязательно выплюнет: Тянь, ты отдашь мне в руки все восемь лет, которые отнял; все — до месяца и секунды, от мая до апреля; они будут моими. А пока хочется завернуть его в одеяльце с лисятами и спрятать в скрипучем сундуке. Или закрыть глаза. Попросить убежать, пока он начнёт считать до бесконечности, затем сорваться, побежать следом, попытаться отыскать. И — не найти. Нигде. Так было бы лучше. А он потом притворился бы, будто рад, что Шань отчаянно счастлив вне их мира. Но так не будет.