I
Каждое первое сентября, когда по окончании трех месяцев Стах надевает изумрудную форму первой гимназии, Зинаида-Змея морщится, чтобы ему напомнить: — Господи, еще рыжей… Я не понимаю: все мальчики в нашей семье в изумруде выглядят благородно, а этот… Чтобы умыться перед завтраком, Стах закатывает рукава пиджака и светлой рубашки — и больше их не опускает. Мыть руки он будет, когда придет в гимназию с улицы, перед походами в столовую и в течение дня. У каждого в этой семье есть по одному неврозу. Этот — Стаха, после того, как он перенес в раннем детстве инфекцию и чуть не потерял зрение: мать психовала до тех пор, пока не подарила ему часть своих навязчивых идей. Чем больше стресса, тем чаще он пытается смыть его. Мать тоже этим страдает, а еще она драит поверхности и десять раз на дню протирает пыль. После недавнего застолья кухня сверкает, как в рекламе моющих средств. Стах знает, что эта эпопея с генеральной уборкой длилась до рассвета. Он знает, потому что мать всегда так делает, каждый год на каждый праздник. Перекладывает еду из одной посуды в другую, мол, чтобы компактней умещалась в холодильник, а на самом деле — для того, чтобы помыть. Еще раз. И еще раз. И последний. И контрольный. А тут на столе кто-то ложку забыл… Бесконечный процесс. Она суетится все утро. Снова готовит. Снова что-то шинкует и тушит. Слава богу, не травит «здоровым завтраком» — Стах перед тренировкой не ест. — Спала? — спрашивает он. — Да, часик вздремнула, — говорит об этом просто: сущий пустяк. Крутится у плиты, начинает давать ЦУ: — Ты давай не пропадай на тренировке: лучше пораньше. Я тебя буду ждать у вас, мне надо будет подготовить кабинет... Стах ответственно кивает и перестает ее слышать, на автомате вставляя в монолог: «Угу», «Понял», «Принято». Ее жизнь крутится вокруг него: она глава родительского комитета, она самая большая активистка в гимназии — и выполняет обязанностей, как внештатный сотрудник, любви ради (хотя с этого, конечно, от других родителей и учителей получит кучу подарков и бонусов). Она ездила с ним раньше на все соревнования, она вечно то в поход, то по дрова с его классом — и он так привык к ее опеке, что не возражает: ну в пятнадцать, да, будет с мамой на линейке. Более того. Он не гуляет после уроков, потому что мать ждет его дома. У нее начинаются истерики, если он задержится хоть на пять минут. Она все время сверяет по часам, когда он вернется. И отслеживает, чем же он занимается в своей комнате. Если Стах бездельничает, ей тут же хочется поговорить с ним, занять его, найти что-нибудь, чем он может помочь или что они могут делать вместе. Он почти уверен: когда у нее бессонница, она заходит, чтобы проверить, как он спит. Отец требует… самостоятельность. Он пресекает любое их совместное времяпрепровождение дома, а если видит, что сын готовит или убирает, или не дай бог вообще — моет посуду, приходит в бешенство. Поэтому Стах не бездельничает. Единственное место уединения, без всяких преувеличений, — туалет. Все. Стах смирился. Он понимает и жалеет мать: ей хорошо только за этими стенами, где она создает ауру счастливой успешной женщины и заботливой матери (а что болтают за ее спиной — она разве знает?). В этом доме ее ненавидят чуть больше, чем его самого. Она старается изо всех сил, часто до нервного истощения, и не понимает, что всем без разницы, как бы она ни стелилась. — Не волнуйся, — просит он, когда монолог доходит до минуты десятой — и уже мало касается его, много — организаторских вопросов. — Все будет супер. Как всегда. Мать провожает его. Стах собирается под пристальным надзором, под звук ее голоса. Он говорит ей уже в дверях: — У тебя посыпалась тушь, — потому что она со вчерашнего вечера не смывала косметику. И пока она лихорадочно крутится перед зеркалом — ведь она должна быть само совершенство, он прощается с ней и хлопает дверью быстрее, чем она обнимет.II
Сначала Стах идет в бассейн. Это запускает его. Настраивает на учебный год. На каждодневные заплывы. На душ — перед и после. Это приводит в порядок — тело и душу. Как будто теперь все встало на места, как будто только теперь — с осени по весну — у чего-то в его жизни, включая саму эту жизнь, будет место. После резины волосы магнитятся, как проклятые. Стах в гимназии — взъерошенный, это не дома, там можно. Даже на фотографии на доске почета. Мать, когда увидела, сначала восхитилась, что ее мальчик так славно вышел, а потом сокрушалась, что он растрепанный, как беспризорник, да еще галстук поехал, да еще, да еще… Черт. Как бы ее выключить? На час. Вытащить из головы.III
Всех собирают на линейке на улице. Стах прячет руки в карманы брюк и застывает в этой разгильдяйской позе с армейской выправкой до конца торжества. Он не признается себе, отчего внимательно шарит взглядом по толпе мучеников. Гимназия ближе других учебных заведений к его дому. И к той пятиэтажке. Нет, он не признается. Он сюда приходит не друзей заводить. Эту гимназию окончил Серега с отличием, лет двадцать с хвостом назад — отец, а еще раньше — дед по отцовской линии. Пожилые учителя любят вспомнить об этом Стаху. Он соответствует. Он — лучший в классе. Так что ему, знаете ли, некогда. Второй лучший, Антоша Шестаков, всю линейку пытается его занять разговорами. Только, заразившись непоколебимостью, сам пытается тоже держаться неподвижно, но вот засада — то нос зачешется, то щека. И вообще: — Что-то холодно, да? — Что, Антошка, замерз? — усмешкой. — Тогда не северянин ты. — А сам-то? Вон весь в мурашках… — Это атмосферой пробрало — проникся. — Рассказывай, ага. — Не веришь? — с вызовом. Антоша, насупившись, не верит. А потом пытается — проникнуться. Стаху не страшно его обидеть. Ему вообще никого не страшно обидеть с тех пор, как он понял: люди прощают — и без скандалов. Люди — не его мать. Кажется, его поражало это еще в садике и всегда поражало у старших Лофицких, когда они просили его — расслабиться, а он не мог понять — как это, как перестать держать себя под дулом пистолета. Всякий раз, как учебный год, он чувствует, что теперь можно — позадирать других, высказать вслух мысли. Ему здесь лучше, чем дома. Ему где угодно лучше.IV
Уже не первый день Стах осматривает и столовую, и коридоры, и холл, когда все забегают по утрам и разбегаются после уроков. Наверное, это было бы слишком — еще и учиться вместе. Наверное. Стах не знает, почему зацепило. Он никогда не хотел друзей. Таких людей, чтобы в друзья подходили, не было. Он считает: дружба — взаимовыгодная сделка, но сверстникам нечего ему дать. А взрослые... Что взрослые? Серега и Серегины идиоты-кореши? Если спросить у Стаха, с кем он общается, с кем хочет общаться, окажется, что единственные приятные ему люди живут за тысячи километров отсюда в своем промозглом большом городе, где он любит все, начиная от театров, куда ему нельзя по наказанию отца, и заканчивая аэропортом, откуда его забирают на море. Бабушка с дедушкой — это его опора в самые трудные времена. Он ждет, когда закончит гимназию, и сможет сбежать из отчего дома к ним навсегда. Потому что вуз — это единственный весомый повод для родительского «Да».V
В первую же неделю задают столько, что Стах сидит до десяти — и потом ложится спать, чтобы утром — бассейн, гимназия, снова домашняя работа. А это еще немного — для начала, для разгона, это еще нет олимпиад и конференций, это еще без конкурсов. Победа во всех этих мероприятиях Стаха интересует только по одной причине. Все или ничего, отец говорит: «Второе место — место неудачника». Антошино место. Стах к нему так и относится. А тот занимался все лето, чтобы отвечать оперативнее него. И поэтому злится до самой субботы, после каждой алгебры — чуть не до слез. Он не успевает. Стах считает со скоростью калькулятора. В классе давно думают: он не человек. Стах не против. Он себя человеком тоже чувствует редко.V
Первая гимназия готовит лучших. Стах среди них, поэтому знает, что лучшие — эгоцентричные высокомерные засранцы. Он презирает «элиту», начиная с себя. У них особые привилегии. Но троечники любят им напомнить, что это — пустое. — Сейчас бы еще пахать с утра до вечера за какую-то пятерку… — Завидуй молча, — фыркает Антоша. — Ты просто не можешь, вот и все. — Нет, я просто не парюсь, гуляю с друзьями, клею девочек. Ты вот целовался? Хоть раз. — Посмотрим, сколько у меня будет девочек и сколько у тебя, когда ты пойдешь в дворники, а я поступлю в МГУ. — Рыжий, а ты тоже в МГУ метишь? — сквозь хохот. Стах молчит. На самом деле, он не знает — куда. В инженеры родители его сто процентов не пустят. Не престижно. «Куда потом, на завод?» Лучше всего — служить своей стране, конечно. Идти по семейным стопам… — Эй, рыжий, оглох? — А он не говорит с дураками, — заступается Антоша. Попозже Стах ему напоминает. — А я, по-твоему, дурак, да? — А по-моему для тебя важней, чем по-своему? — Что? — Да. — Что «Да»? — Ты дурак. Разговор окончен. — Вот поэтому тебя весь класс ненавидит. Стах усмехается. Ну, если бы только класс — он бы, может, переживал. А так — двадцатью пятью больше, двадцатью пятью меньше… — Я к тебе один нормально отношусь, потому что я тебя уважаю за то, что ты учишься на «отлично», за то, что у тебя семья с «историей», за то, что… — За статус, короче? Это фигня какая-то. За статус не надо. — Да? И за что, интересно, надо? — За то, чего у меня нет. Можешь на досуге подумать. Будет тебе задание. Сверх домашки.VI
Антоша ответственно думает всю неделю, но ответы находит однобокие — об одном и том же. Вот где-то тут Стах на него и забивает окончательно. Так и говорит ему: — Кранты, Антоша. Ты пропащий, — и не объясняет почему.