I
Стах под писк домофона вылетает во двор. Навстречу. И валится в глаза напротив. Они пустые. Без выражения. Без мысли. Без эмоции. То ли на Стаха, то ли в сторону. И тот стоит как вкопанный: не может понять, в чем дело. И шарит взглядом по целому, чтобы понять — что с частным. Доходит до него с опозданием, что счастливчик — косоглазый. Не шибко, но факт. Картина такая: парнишка — метис, в нем что-то азиатское. Косые его глаза, правда, европейские. Бездны какие-то, а не глаза. Это, наверное, потому что он стоит вполоборота к солнцу, и падает от капюшона тень на его лицо — очень бледное, просто смертельно бледное, как будто он только из могилы вылез — и давай собирать самолеты. Минута идет, Стах все еще пялится. Это почти неприлично. Парнишка напротив напуган. Операция по спасению птиц сорвана неминуемо. Что-то происходит. Парнишка тянет Стаху самолет. Пальцы у него паучьи: тонкие и длинные. Белые. Костлявые. Безжизненное зрелище. Стах пару секунд пялится на них — впечатленно. Вдруг оживает, запускает мыслительный процесс, воскрешает память. Отрекается, изогнув бровь: — Ты думаешь: они мои? Бедняга теряется. А кто тут, интересно, выскочил и палит на него уже полторы минуты без всяких вступлений? — Не твои?.. — и не угадать, что он косит — на разбитую губу. — Да ты как моя мать… — поражается Стах пустому вопросу: знакомиться он передумал. — Что?.. — Что? Повисает тупая пауза. Парнишка ошарашен, Стах озадачен. Оглядывает свои самолеты — с затаенной тоской. Делает вид, что вышел по делам. Просто ничего лучше он придумать не смог.II
Стах ходит по магазинам — для проформы. Периодически вспоминает о мертвяке в своем дворе. С замирающим сердцем — это, конечно, из-за его самолетов. Вдруг их заберут или раздадут — аж крутит внутри. Хотя для того он их и оставил. Не устояв, возвращается он уже через полчаса. С полной головой паникующих мыслей. В этот момент он понимает, что психическая нестабильность матери ему передалась. Потому что его жжет и шпарит, и его дико тянет назад — забрать свои самолеты обратно и отстоять их у брата. Он весь на взводе: готов бить морды и брать крепости. Уже составил сценарий, где побеждает Серегу в словесной баталии. Издалека он видит, что сидит его мертвое чудо на скамеечке, очень прямое, сцепив перед собой в замок руки. Не человек, а изваяние. Стах вспоминает зачем-то, что у него еще на зависть чистая кожа. Но это потому, естественно, что живые процессы под ней не протекают. — Ждешь второго пришествия? И ведь дождался, только вместо спасителя человечества — шут. Изваяние поднимает взгляд. Затравленный. Но это не точно, потому что глаза полупустые. Их обладатель как-то визуально уменьшается и немножко вжимает голову в плечи. Стах не знает, с чего бы... Боевой дух выветривается сразу. Всю тяжелую артиллерию с него снимает, и он сам убавляется, садится рядом на скамейку. В упор пялится, с интересом. Парнишка тушуется, то и дело проверяя — глядит или как. Когда убеждается, что глядит, не разделяет интереса… Там, в небе, вот птицы летают, самолеты — произведения искусства, пешеходы интересные идут. А нет, уже не идут, со стороны Стаха — не идут, исчезают, выпадают из поля зрения. Какой. Чертовски. Прямой. Нос. Стах тоже такой хочет. Вот у отца прямой, но иначе: другой формы — жестче контурами, фактурнее, крупнее. А этот — плавный. С мягко закругленным кончиком. Не длинный, не короткий, как надо. Нос у Стаха... не фонтан. Вздернутый. С горбинкой. Стах бы не парился на самом деле, но Зинаида-Змея любит ему поговорить, какой этот нос — лисий, нахальный, Варварин. Стах портит аристократическую кровь Сакевичей «своими блядскими рыжими корнями». Парнишка размыкает губы. Вдыхает. Еще разочек косит на Стаха. Тот напрягается — ждет, что он заговорит. Ждет честно — целую минуту. — Хочешь что-то спросить? Спрашивай. Кивает. Опускает ресницы. Чернющие. И брови у него чернющие. Может, поэтому он кажется таким бледным? Весь в трауре, капюшон этот дурацкий… — А ты?.. не знаешь, кто на восьмом живет?.. — А что? — Самолеты оттуда слетели. — Может, их кто-то выбросил. Видишь: никто не спустился. — Может… — А ты ждешь? что спустится? Кивает. — Почему? Пожимает плечами. — Не хочешь взять себе? — Что?.. — кажется, пугается предложения. — Что? — у Стаха дежавю. — Бери себе, говорю. Никто за ними не спустится. Зря, что ли, сидел? — Нет, я… еще немного подожду. Д — дурак. Стах чуть не цокает. Он не хочет объясняться, не хочет — ничего личного, просто — отдать самолеты: пацан вроде неплохой. Чтобы не на помойку. Четыре года — обидно. Первому встречному — не так обидно, как… Парнишка достает из кармана шасси. Крутит колесики белыми пальцами. — Отвалилось? Кивает. — Много сломалось? — Первый — сильно… чуть в меня не попал… — Это который?.. — Стаху почти физически больно. А этот самолет рядом на скамейке, с чужой стороны. Парнишка бережно его берет, показывает хозяину. Хозяина чуть не убивает инфарктом на месте. Он размыкает губы — и таращится в ужасе. Ил, что же ты, высокоплановый придурок, без крыла остался? Оно же часть фюзеляжа. Теперь дыра в корпусе. Парнишка предлагает — подержать. Стах отрицательно вертит головой, отворачивается. Кранты. Сейчас как разревется. Косые глаза внимательно наблюдают за ним без признаков внимания. Даже не спрашивайте как — вот такие глаза. Парнишка тянет уголок губ: — Почему ты хочешь отдать?.. — Не хочу. У меня выбор — на помойку или в добрые руки? — усмехается. Он вскакивает с места, снова боевой. Уже в пути бросает: — Да черт бы побрал тебя. Я иду за коробками. Не возьмешь — я выброшу.III
А потом он закидывает самолеты, как попало, в братские могилы. Вместе с обломками. Сломалось немного, штук пять из двадцати четырех. Но Стаху все равно обидно. Это ведь надо же, какие хрупкие — гравитация их поборола. Парнишка наблюдает за ним сочувственно, сам складывает аккуратно. Вдруг касается его, чуть ниже локтя, чтобы он прекратил — калечить оставшихся. Стах одергивает руку и вскакивает с места. Двадцать восьмое августа — самый худший день в году. Стах делает у подъезда круг загнанного зверя. Совсем ему худо — сейчас хватит истерика. — Я возьму. Только не навсегда… Стах застывает, уставляется на него — взвинченный, с блестящими глазами. Парнишка тушуется и заканчивает тише: — Чтобы ты их забрал… когда сможешь… Тут совсем становится не по себе, и начинает щипать в носу. Стаху хочется шибануться об дверь, чтобы привести себя в чувство. Его выдирают из унижения раньше: — Ничего, если?.. — и зависает, и теряется под пристальным взглядом. Стах смягчается усилием воли. — Ничего, если что?.. — Если я оставлю тот, без крыла?.. — Это Ил-72. Только я не пойму зачем. Он же в хлам. — Да… — Что «да»? — Поэтому тоже… Стах выразительно смотрит, но парнишка усиленно прячет взгляд. Озадаченный, Стах прекращает себя жалеть. Реветь уже не тянет. Пронесло. Он докладывает самолеты спокойнее. Запирает их, изувеченных, за картонными створками. Парнишка говорит ему: — Мне жаль, что так вышло. Да что он знает? Стах поднимает коробку. — В какую сторону? Парнишка берет вторую и кивает — в направлении. Пропускает его первым. Семенит следом. Больше не трогает. Дает пережить — в одиночку.VI
Соседняя улица. Парнишка поддевает носком кроссовка деревянную дверь с облупившейся краской — в пятиэтажку, без десяти минут аварийную. Тут иначе. Пара сотен метров — и двор неухоженный, без лебедей из шин, и ограждений уже нет, и автомобили дешевле, и пролеты без света, грязные, и стены все исписаны. — Какой этаж? — Третий. Стах ждет, когда парнишка разберется с замком. Вносит в полумрак коридора коробку. На обратном пути сталкивается с этим бледнющим привидением. То, вопреки канону, само леденеет на месте. Стах огибает его, держит курс на выход. Замерев в проеме, касается косяка, говорит: — Спасибо. За самолеты. Выходит, закрывает за собой — не полностью. Парнишка очень тихо, почти одними губами, отзывается с опозданием: — И тебе… Он вздрагивает, когда Стах заглядывает обратно: — Ил твой, — и захлопывает дверь.VII
Когда Стах возвращается домой, по программе уже — танцы. Отлично, развлекаются и без него. Даже не заметили, наверное. А, нет. Вот мать спешит — вся на взводе. Стах наблюдает физиономию брата: тот выходит из арки в соседнюю квартиру. — Куда ты ходил? Стах молчит. Куда он ходил? Что он делал — и зачем? Ради чего? Брата испугался, самолеты пожалел, себя? В какой-то момент действительно решил: взять и выбросить. Чтобы он. Чтобы не другой. Не Серега. Не отец. Как будто это его выбор. Как будто выбор у него есть. — Аристаша? — Да самолеты он свои кому-то сбагрил. — В смысле — «сбагрил»?.. — мать медленно теряет улыбку. — В прямом, мам. Ты отца слышала? Завязываю. С игрушками. Он скидывает обувь и проходит в конец длинного широкого коридора, мимо грохочущего зала, в свою комнату. Мать устремляется за ним. Заходит, включает свет, запирает за собой. Становится потише. — Аристаш, что-то случилось?.. Ты же так… Неоконченный чертеж со стола он рвет на части, бросает на пол, сдирает еще один — на ватмане формата А1 со стены — несколько месяцев на него с дедом потратил. Скидывает книги с полок, недавно расставленные, — по авиации, аэрофлоту, аэродинамике, все остальные «аэро»… Мать пытается его остановить. — Аристаша, что же ты такое делаешь? Что ты такое делаешь?.. Он резко опускается на пол, садится, согнув колени, прячет в них лицо, закрывает голову руками. — Аристаша?.. Мать опускается рядом. Обнимает, гладит по голове, по спине. Засыпает вопросами — ничего. У нее у самой дрожат губы. У кого-то должны: он не заплачет. Не ответит. У него бывает, что он запирается в себе. И она ничего не может сделать сегодня, потому что пыталась тысячу «вчера» — и не раз. Она рядом еще несколько минут. В другой бы ситуации — она осталась. Если бы не гости. Сейчас вздыхает. Целует в макушку. Использует запрещенный прием, прием бессилия: — Тебе бабушка звонила. Хотела поздравить. Я принесу телефон.VIII
Мать возвращается и вкладывает трубку в безучастную руку. Ей надо идти. Она оправдывает себя чем-то, еще стоя немного рядом, и отходит, наконец, запирает дверь в комнату, бросая последний сочувственный взгляд. Стах шумно выдыхает и отмирает. Набирает телефон, вызубренный наизусть. Слушать гудки — пытка. Он поднимается с места, ходит по комнате. Выключает свет — чтобы не освещать — нагие полки. Задирает темно-синие портьеры. Наконец, бабушка отвечает. Он тянет губы: — Привет, — и чувствует, что опять — щиплет в носу. — Ну, как ты там? Рассказывай. — Давай сначала ты, — просит. — Немного. Стах опускается на пол, под окно. Спиной ко льду радиатора. Он закрывает рукой глаза, зажимает веки пальцами, как будто это остановит — слезы. Но они не текут. Уже лет пять. Бабушка говорит о доме, который они с дедушкой планируют купить, о соседях, о саде, о клумбах, о том, что они ждут Стаха в гости, и о том, что он, наверное, так и не открыл их подарок — пора бы. Когда она заканчивает, Стах все еще не готов — рассказывать. Поэтому затем ее сменяет дед еще на несколько минут. Делится фактами — о самолетах. Стах чувствует себя предателем. Поэтому снова молчит — и в этот раз до конца. Он относит телефон обратно — в гам. Закрывает дверь. Он оглядывает погром. Ловит себя на мысли: отцовский характер. Он вырастет психопатом, будет держать любовницу при жене и поколачивать обеих. Никогда еще осознание не накрывало до такой — жути. Стах скручивает ватман в рулон. Собирает книги в стопку. Выкидывает испорченный чертеж. Ложится на покрывало в одежде, сворачивается калачиком. Ничего. Все закончилось. Все будет в порядке. Завтра он будет в порядке.