I
Стах старательно делает вид, что читает. Один и тот же абзац. Уже несколько десятков раз. Не понимает. Захлопывает книгу, уставляется перед собой. Ну где ты, Тим? Неужели забьешь? Когда приходится ждать, Стах жалеет, что не носит часов. У него подаренных три штуки. Одни из них водонепроницаемые. Стах, когда моет руки, все равно их снимает, потому что мешаются. Где-то на третий раз, когда пришлось их уложить на раковину, он их так и оставил — больше не носил. В общей сложности он проходил в них минут десять. Он не знает, как люди с этим живут. Мать на днях предлагала в качестве альтернативы купить ему сотовый: у всех уже есть, а он как отщепенец. Стах считает: телефон — это хитрейшая задумка дьявола, мать же тогда сможет быть и там, где ее нет. Стах вытаскивает из книги тетрадный лист, исписанный в две руки. Или в одну руку и в одну ногу. Он все еще не уверен. Вздыхает, кладет обратно, принимается за старый абзац.II
Тим объявляется через полчаса. Выглядывает из-за стеллажа и остается так стоять, почти невидимым. Стах поднимается навстречу, сам подходит и прикусывает губу, чтобы совсем уж откровенно не разулыбаться. — Думал: ты не придешь. Тим отводит взгляд. Может, он жалеет. Может, все полчаса, что его не было, он и не собирался. Он размыкает губы, чтобы заговорить, — и молчит. Стах немного серьезнеет. Спрашивает шепотом: — Как день рождения отметил? — Ничего… Ну и все. Отлично. Поговорили. Можно заканчивать. Длится неловкая пауза. Стах вспоминает: — Написал сочинение? — Если бы… — тянет уголок губ. — Когда я прочитал «Грозу», я орал в подушку. — Зачем?.. — Не пьеса, а стресс. Я заканчивал с таким отношением: «Че?», — Стах показательно изгибает бровь вопросом. Цитирует: — «Хорошо тебе, Катя! А я-то зачем остался жить на свете да мучиться!» Хорошо же Кате — умерла! Тим прижимается к стеллажу щекой. Говорит: — Может, ей и хорошо. — Тоже мне. Еще одна «эрастова невеста». Отчего они все то в воду, то под поезд лезут? Она еще, главное: «Раз я согрешить не побоялась, разве же я осуждения людского побоюсь?» И с обрыва бросилась. Не побоялась осуждения. Всю пьесу молилась-молилась, сначала мужу изменила, потом еще и самоубилась. Это вот — луч света в темном царстве. Где-то на этом моменте разум подсказывает Стаху заткнуться, но его уже понесло. — Ну конечно, отвечать-то за свои поступки тяжелее, чем с обрыва сигать. И Кулигин: «…она теперь перед судьей, который милосердней вас!» Вы ж не простили, не нашли в себе любви и сострадания. А она, бедняжка, не может с грехопадением жить! А я тоже не могу с этим жить. Как вспомню, так злюсь — такая тупость. Давайте теперь все умирать! Тим слушает его тираду, как обычно, слишком внимательно. Спрашивает всерьез: — Арис, тебя из кабинета на литературе никогда не выгоняют?.. — Что это еще за «Арис»? — Не знаю… — теряется Тим. — Аристарх — Арис. — Это ты меня не хочешь звать через «хер»? Тим тянет уголок губ, кивает. — Ладно, — соглашается Стах. Вспоминает: — Вообще-то, мне как-то по литературе поставили тройку. Мол, неправильно понял. Я спросил у матери, как можно неправильно понять литературу?.. Она пришла со скандалом — и с тех пор я все понимаю правильно. — Ты бы понравился Светлане Александровне. — Это которая? — Шапиро. — Она же у гуманитариев ведет. Мне донесли, что ты с химбио. — Наш особенный класс, — пожимает Тим плечами. — Соколов сказал: «Мяч футбольный». Вот погоди, он еще у вас классным будет. — Боже, — Тим округляет глаза, — нет… — Не дрейфь, он тебе сочувствует. Когда ржет. Сам сказал. Тим качает головой, не соглашаясь. Стах замечает: — Какой-то ты грустный. — Почему?.. — Не знаю… Может, ты просто пишешь больше, чем говоришь? Еще и шутишь. — Это где?.. — Был целый уморительный кусок про Джойса. Погоди, я зачитаю, — и собирается идти за книгой. — Арис, — Тим возвращает его голосом. Снимает с плеча рюкзак. Извлекает на свет — о ужас — тетрадь для сочинений, открывает на нужной странице, там намалевана одна фраза: «Почему люди не летают так, как птицы?» — и хватит с «Грозы». Он не шутил про Джойса. — Ну, начало положено… — усмехается. — Это не смешно… — Это очень смешно, — кивает убежденно. Собирается шутить про Джойса сам: — Заходит как-то Джойс после работы в бар и говорит, что написал за целый день всего шесть букв. А бармен ему отвечает: «Но, мистер Джойс, для вас это очень хороший результат». И тот — ему: «Да, но я не помню, в каком эти буквы порядке!» А ты хотя бы помнишь. Можешь продолжить, мол, вся литература о свободе, вот, например, в пьесе Островского… Хотя у него вышла какая-то сомнительная свобода, по-моему. Тим улыбается и молчит. Ковыряет пальцами страницы тетради. Царит тишина: он замечательный собеседник. — Знаешь, — вспоминает Стах, — один итальянец задался Катерининым вопросом в пятнадцатом веке. Только он не с обрыва бросился, а придумал орнитоптер, парашют и воздушный винт. — Что такое орнитоптер?.. — По-русски: «махалет». Типа такой аппарат для полета по принципу птицы, — Стах показывает птицу руками, как в театре, только без теней. — А воздушный винт в вертолетах применяется. Вон сколько всего может сделать один человек, если с обрыва не бросится. — То был да Винчи, таких — один на тысячелетие. — А Эдисон, Тесла, Франклин, Лемельсон и Лэнд так, мимо проходили? И братья Райт со своим самолетом — подумаешь, никакой поэзии. — Ты драму сравниваешь с жизнью? — Не со смертью же. Кстати, Добролюбов написал, что «Грозу» сложно назвать драмой, потому что главной преступнице сочувствуешь. Она еще и единственный «положительный» герой. Кранты. — Почему «преступнице»? — А что она, святая? — Она, скорее, отчаявшаяся… Стах сбавляет тон и говорит спокойней: — Нет такого отчаяния, чтобы ему стоило поддаться. «Темней всего перед рассветом». — А если он не наступает? — Наступит, — убежден Стах. — Даже если «гроза». Тучи разойдутся, а тебя не воскресить. Тим замолкает, листает тетрадь, залитую арабской вязью. Стах веселится: — А ты не левша? Тим странно тушуется и мотает головой. — Ладно, давай напишем твое сочинение. О свободе. — Только без имен. — Даже без да Винчи? — Арис… — Я шучу. Какой-то ты серьезный. Как тебя по отчеству? — А что? — Буду звать тебя длинно. — Зачем?.. — Я сейчас начну гадать, если ты не скажешь. Гадать — это от слова «гадость», чтоб ты знал. — Чего?.. — Александрович? Сергеевич? Васильевич? — и выразительно смотрит — на Тима в ужасе. — Алексеевич… — Вот сразу бы. Что ты, Котофей Алексеич, так много паришься? Стах садится на излюбленное место — не свое — и кивает Тиму, чтобы тот поторопился. Тот, конечно, никуда не торопится. Приземляется рядом. Когда Стах наклоняется к нему по близорукой привычке, он отодвигается. — Ты можешь еще уйти в соседний кабинет. Тим без охоты делит личное пространство. Стах пытается угомонить пульс и дышит пару секунд горчащей сладкой свежестью, свыкаясь. Если бы можно было запереть север во флакон, он бы пах Тимом. Стах добивает, просто чтобы добить: — Хочешь неловкий комплимент твоему одеколону? — Что?.. — Что? Опять не смешно? — Н-нет. — А я стараюсь. — Может, слишком?.. — Я по-другому не умею.III
Тим заканчивает пространным поэтичным заявлением: «Разве свобода в том, чтобы избавиться от муки? От муки совести, от бремени греха... Спросите за меня, я так и не нашел ответа». Кстати, пишет-таки он рукой. Стах предлагает физику. Тим почему-то не соглашается. Тогда он спрашивает у него: — А ты придешь в четверг? Тим пожимает плечами.IV
И в четверг не приходит. Может, он и в понедельник не хотел. Может, он собирался сказать, что все вот это вот — плохая идея. Не понимаю, как тебя понимать. А. Наверное, я для тебя, как физика для меня. Т. Давай я помогу тебе с физикой, а ты мне — с тобой. А. Нет. Т. Помнится, ты еще сказал, чтобы я не подходил «никогда». Я подожду. А. Кажется, ты слишком стараешься. Т. Упорство никогда меня не подводило. Я терпеливый. А. Хорошо, терпи... Т. Жду тебя по понедельникам и четвергам. А.V
Тим замолкает. Книга лежит, пылится на полу. Стах убирает ее на полку. Как будто теперь все это стало слишком личным. Среди учебников замирают «Три товарища». Стах смотрит на них с тоской.VI
На следующий день Стах кладет книгу обратно на пол. Вдруг Тим потеряет? Уже через минуту пишет: «Может, нам нужен третий?» — и ставит обратно. Кажется, мне много одного тебя... Т. Но ты меня нашел. Будешь моей физикой. А.