I
Мать маячит вокруг Стаха и сокрушается, что он с каникул — и сразу с фингалом. Тот пытается спокойно почистить зубы, пока она убегает в комнату. Возвращается она с косметичкой, продолжает причитать: — Что же подумают люди?.. — Люди подумают, что по заслугам. — По каким еще заслугам? Что это ты говоришь такое, Стах? Первый в классе — и с фингалом с каникул… Господи помилуй. — Мам. — Дай я замажу. Стах дергается, когда она касается чем-то влажным и бежевым. Наспех вытирает с глаза всю эту ерунду и опасливо оглядывается на дверь. Шепчет пришибленно: — Ты с ума сошла? А если он увидит? — Да ты же не можешь в таком виде пойти… — Да я, по-твоему, девочка, что ли? В глаз не могу получить? Мать чуть не на надрыве: — Аристаша!.. — Скажу, что упал. На кулак.II
К среде все безобразие под глазом приобретает желтовато-трупный оттенок. Стах разглядывает себя в зеркале минут десять. Понимаете, просто сегодня… Ой, да ладно. Что вам рассказывать?.. Вы же все понимаете.III
Когда Тим заявляется в шелках долгов, Стаха обжигает кипятком изнутри. Он не двигается с места. Не смотрит. Игнорирует всеми силами. Поэтому физика ему дается со скрипом, дольше обычного. Соколов замечает: — Мне кажется, тебя задело гуманитарной аурой Лаксина. Тим в очередной раз нарешал околесицу. Мнется у учительского стола. Соколов все черкает и отправляет его писать заново. Стах, не удержавшись, оборачивается. Почти чувствует, как от Тима исходит могильный холод. Демонстративный. Одергивает себя и натыкается на всевидящие очи Соколова. — Ну иди, — кивает тот, хотя Стах не планировал. Стах не планировал, но чуть не сносит парту, поднимаясь — так он торопится. Соколов не отказывает себе в удовольствии изобличить его публично: — Подорвался-то, посмотрите. Лаксин, ты как черная дыра — втянул во тьму мою звезду. Тим уменьшается под смешками и пытается врасти под стол. Стах приземляется рядом. Садится вполоборота, подперев рукой голову, любуется Тимом, словно забыл, как он выглядит. Тим тушуется и не может сосредоточиться. — Тебе помочь? Тим поднимает взгляд — куда-то сквозь макушки учеников. Видно, пытается себя пересилить. Слабо кивает, без охоты. Стах, еле сдерживая торжествующий вид, полушепотом ему объясняет, что к чему. Тим продолжает пассивно сопротивляться физике. Не выдерживает и пяти минут, прерывает на середине объяснений: — Арис. — Слушаю тебя. — Какая «взятка»? Стах расплывается в улыбке. — Прихожу я, значит, в библиотеку. Спрашиваю, был ты или нет. А Софья мне возмущается: «Я что, за вами слежу?» — Стах делает паузу, чтобы оценить Тимову слабую реакцию. — Вот и я о том же. Так ей и говорю. А она давай артачиться. Я спрашиваю ее, в чем дело. А это из-за того, что я однажды сказал ей: «Найдите уже, чем заняться, — у вас столько книг». Она все наши записи читала, как-то у меня спросила: «Вы теперь общаетесь заочно?» Даже вот писать начала. Третий лишний. Только Ремарку не говори. Хотя он, кажется, третьего выпилил? Это без разницы. Какое ей дело? И вот, значит, она собралась на меня писать докладную. — За что? — За «Трех товарищей». — Чего?.. — Вот и я ей о том же. Книга моя: что надо, то с ней и делаю. Говорю: «Хотите шоколадку?» — это чтобы замять конфликт, вместо трубки мира. А она отвечает: «Две»... — Эй, там, на «Л», вы что разбушевались, не пойму? Лофицкий, ты создаешь в кабинете помехи, когда болтаешь не по физике. Стах, приструненный, шепчет Тиму в ухо — тот замирает от этой близости пришибленно, даже пальцами не шевелит: — Очень даже по физике. Он просто не в курсе. Тим чуть отодвигается и спрашивает еще тише: — И ты купил ей две?.. — Я бы купил, но она стала повышать ставки. — В каком смысле?.. — В прямом. Под конец шоколадок накопилось шесть. Говорит: не так смотрел. — Это бывает. Когда ты надменный. — И когда я надменный? — возмущается громким шепотом. Соколов отнимает от журнала мрачный взгляд. — Почти всегда. — Тимофей, ну что ты выдумал? Не почти, а всегда. Как Печорин. — Как Грей. — Я люблю Уайльда. — Мне тоже нравится. — Это о другом потерянном поколении. — Может… — Два на «Л»?! — Итак, задача, — произносит Стах погромче. Антоша отрывается от тетради и выразительно смотрит назад, уложив локоть на спинку стула. — Шестаков? — А чего я?.. — и утыкается обратно. — А что с шоколадкой?.. — Я сказал: «Тогда нисколько», — и Софья книгой в меня запустила. — Запустила?.. — Вот такой, — Стах показывает толщину, преувеличивая втрое. — А еще она меня прокляла. Она сказала: «Чтоб ты не осилил Джойса». Я схватился за сердце и выбежал. Тим молчит, улыбается. — Ты все наврал?.. — Спроси у нее сам. Так и было. — Да что это такое? — возмущается Соколов. — Лофицкий, пошел вон. Если тебя засекут, говори, что выгнали. Без допуска не возвращайся. Я тебя теперь тоже не хочу видеть. Это ты, Лаксин, виноват, так и знай. Поссорил меня с главной преподавательской отдушиной. — Это вы обижаетесь, потому что я не с вами болтаю, — вставляет Стах. — Это так, но это к делу не относится, — отрезает. — Лаксин, а ты-то куда собираешься? Садись на место, пиши все, что Лофицкий тебе объяснил. — А если я напишу?.. — все, что Стах «объяснил». — А ты не угрожай мне. — Арис? — Да что у вас там еще? Тим тянется в рюкзак и достает Стаху бумажный истребитель. Стах тронут до глубины души и не знает, как реагировать. — Да ты уйдешь или нет? — Я все-таки дождусь тебя, — уверен. Только после этого под недоуменные взгляды он покидает сцену, очень гордый, как Печорин. — Лофицкий, я разочарован, — бросает Соколов ему в спину. — Я в вас тоже, но об этом вам не говорю. Это называется «тактичность». — Лаксин, я заявляю, что ты Лофицкого мне испортил. Тим безучастно продолжает чахнуть над физикой.IV
Стах проскальзывает в библиотеку. Софья шипит ему вслед: — Я на тебя донесу, прогульщик! — Доносите. Он уходит вглубь быстрым шагом, раззадоренный физикой и самолетом в руках. Садится на излюбленное место — общее. Достает из-под стеллажа книгу. Она пустая. Стах перелистывает ее от корки до корки. Трясет ей, ухватившись за сторонки переплета. Кладет ее обратно и озадаченно замирает. Осматривает самолет. Раскладывает. Найди меня у Ремарка. Т. Стах подрывается с места. Идет в художественную литературу, ищет двадцатый век. Сначала открывает все знакомое. Потом его царапает на корешке одно слово. «Возвращение». Стах вытягивает книжку. Не читал Хемингуэя, теперь планирую, зато продолжил Ремарка и, кажется, «Возвращение» будет в тему, без совещания. К фатализму отношусь. Не знаю, что мои родители не одобряют... Мама прислала книги по оригами, когда узнала, что я складываю журавликов. Это не стыдно рассказывать? Т. Стах улыбается. Перечитывает несколько раз. Представляет, как тонкие Тимовы пальцы проглаживают сгибы — и создают птиц. — Что ты тут делаешь? Стах, пойманный с поличным, вздрагивает. Прячет улыбку, говорит с прищуром и вызовом: — Использую книжки не по их прямому назначению. Так и доложите, — и забирает Ремарка с собой. — Рыжий, ты куда это книгу понес? — В зал для отчетности. — Читальный. — Это одинаково. — Чтобы тебя терпеть, никакого шоколада не хватит. — Мое — не требует. — Это ненадолго. А я не верю в предопределенность. Иначе все теряет смысл. Что бы ты ни делал, это не имеет значения — ты окажешься там, где нужно. Наверное, твои родители, как мои бабушка с дедушкой. А зачем ты складывал журавлей? Не совсем понимаю, что может быть стыдно рассказывать. Я люблю готовить и мыть посуду. Сойдет? А.V
Кажется, Тим понял слишком буквально его: «Дождусь», — как призыв к сиюминутному действию. Замирает в зале для отчетности, подходит медленно под удивленным взглядом, садится на соседнюю парту, вперед, вполоборота, кладет руки на высокую мягкую спинку офисного стула — и подбородок на них. То поднимает, то опускает взгляд. Слишком медленно и рассеянно. — Сдал? — У-у. Стах пододвигает к нему записку. Тим берет лист в левую руку, не отнимая край от стола, читает. Отвечает последовательно, после каждого абзаца: — Я сомневаюсь, что хоть что-то имеет смысл. — Почему? Пожимает плечами. — Бумажный журавлик — это символ мира. Мне однажды подарил одноклассник. Года два назад... — Зачем? — Была причина. — Логично, — усмехается. — А я не люблю... ни готовить, ни посуду мыть, ни убираться. Тим откладывает лист и возвращает руку на спинку стула. Замирает. Молчит. Стах наклоняется ближе. — Ты физикой пришел заниматься? — Боже, нет… — Тим устало ужасается. — А что тогда? Тим пожимает плечами и не сознается. Стах прикусывает губу. Опускает голову, чтобы не светиться — в смысле не раскрываться, но все равно светится — в смысле радости. — Куда ты исчез в конце четверти? — Прогуливал. — Почему? — Ну… наверное, так проще… — Не учиться? — Не ходить. — А как у тебя с другими предметами, не с физикой? — Ничего… — Даже с алгеброй? — Ну, трояк стоит — и ладно… — И с геометрией? — Боже… — слабо хмурится. — Хуже, чем черчение? — Не настолько. — Но по химии у тебя пять? — Не по физкультуре же. — А по физкультуре что? — Не знаю… Я не появлялся на ней с сентября. — Как тебя еще не выгнали? — Пытаются. — Таскают по педсоветам? — Угу. — И как там, на педсоветах? — Как в стае голодных стервятников. — И оно того стоит? Прогуливать? Лишняя нервотрепка. — Может, это меньшее из зол… — А какое большее? Твои одноклассники? Тим опускает ресницы, ковыряет стул. Ему все время нужно чем-то занять руки — это тоже невроз. Наверное, самый распространенный. — И за что они тебя? Кроме того, конечно, что ты — это ты. Тим тянет уголок губ: — Ты мне скажи. Я прямо перед тобой. — Не понял. На несколько секунд Тим застывает растерянно и поднимает взгляд. У Стаха в этот момент самое честное лицо на свете. Озадаченное. Как на физике. Когда он выписывал формулы. Тим слабо усмехается и стихает. Стах почти ложится на парте, подперев подбородок кулаком, и смотрит на Тима пристально, с жадностью художника. Тим спрашивает у него шепотом: — Что? — Пытаюсь понять. — Если смотреть, не поможет. — А что поможет? Тим не знает, стихает. Улыбается. Софья так их, дураков, и застает. Фыркает на них: — Ну что, дождался свою физику? — Ты мне скажи, физика. Пока прямо передо мной. Тим тушуется и отворачивается. Стах, как очнувшись, промаргивается на черный затылок, трет глаза пальцами. Выпрямляет руки, касаясь стула впереди. Тянется пару секунд. Потом обходит ряд и подсаживается за парту. — Ты подрался? — Ерунда. Они опять не замечают Софью, ей приходится уйти. Она бросает почти обиженно: — Рыжий, с тебя шоколадка. — Четыре, — а у него приступ щедрости. — Я подарил только одну из шести. А вторую вы скоммуниздили.VI
Стах задержался на два часа. Мать истерит и ходит по квартире кругами, и спрашивает, в чем дело. Она бросает что-то вроде: «Мы его теряем». Все это похоже на нелепый медицинский сериал из тех, что она любит смотреть, только без медицины, хотя в этом доме каждый по-своему лечит. Хуже всего, наверное, то, что Стах не уболтал Тима ни на физику, ни на еще одну встречу. «Зачем же ты пришел сегодня?» — а Тим, как обычно, пожал плечами, как будто это сойдет за ответ. Может, у него было свободное время. Может, он не хотел домой. Может быть все что угодно. Стах устал в этом копаться, поэтому решил: пусть идет, как идет. Даже если Тим снова молчит.