I
Тим идет, сцепив перед собой руки, вдоль широкого коридора, на стенах в котором, как в галерее, висят массивные картины. Здесь это больше похоже на вычурную безвкусицу. Золото и рюши, антиквариат. Тим уставляется на разгильдяйский вид Стаха — ну да, ни разу не барон. Выбивается. Тим прикрывает за собой дверь, выходит из закутка и застывает в пространстве, лишенном роскоши и цвета. Строгий геометрический рисунок серых стен. Темно-синий ковролин, темно-синие портьеры. Минимум мебели. Ни одной лишней вещи. Заправленная кровать — миллиметр к миллиметру. Стах ставит тарелку с чашкой на идеально чистый стол. Тим снова уставляется на разгильдяйский его вид — ну да, ни разу не педант. Выбивается. Стах понимает. Говорит: — Родители мне ремонт летом сделали. Но, видно, больше приложил к этому руку отец. А то, если бы мать, здесь были бы… вазы, картины… лепнина… — Да, это… кажется… — Тим теряется, оглядывается. Понижает голос до шепота: — Самая просторная на свете тюремная камера… Стах прыскает. Смягчается. Прячет руки в карманы. В этот момент вспоминает, почему Тим. Из всех людей, которые могли бы быть здесь, почему Тим. Первый. В его комнате. Тот видит в обоях отверстие. Трогает пальцами. Замечает, что в этом все стены. Проходит вдоль одной. Спрашивает: — Это чего?.. — Это полки висели. Под самолеты. Тим перестает улыбаться, рассеянно размыкает губы. Оглядывается еще. Может, пытается представить. Стихает впечатленно. Оборачивается. Стах ловит его взгляд, отводит свой, ищет, чем бы занять себя. Может, было лучше, когда между ними маячила мать. Он пристает к портьерам — раздвигает. Но света нет — темнота с городскими огнями вперемешку. Тим возвращается к нему поближе. — Мне нравятся окна… — Окна? — не понимает Стах. — Да. За ними всегда… как целый мир. — Что-то вроде моей сумасшедшей квартиры? Тим прыскает. Поворачивается спиной к окну, касаясь подоконника пальцами. Смотрит на Стаха. — Это всегда так? — Сегодня еще тихо, — усмехается. — Бывает громко?.. — Да… все сидят по норам. Это редко, чтобы никого на этой кухне. Тим задумчиво замирает. Вылетает из пространства. Вернувшись, делает большие глаза. Делится впечатлениями: — Твой отец — страшный тип. — Полковник. — Что?.. — смеется. — Нет, серьезно. Несколько секунд они смотрят друг на друга. Тим понимает: он не шутит. Отворачивается, уходит в прострацию. Шкрябает пальцами по подоконнику, разглядывает комнату. — А это правда?.. про твою маму? — Что именно? — Ну… — Тим не знает, как помягче сказать. — Что она пришла в чужую семью. — Да. Это отец наломал. Его тогда типа в Питер отправили в командировку… — Почему «типа»?.. Он просто уехал? — Тиша, он военный. Какая у него командировка в Питере? Ну в самом деле. — Не знаю… Мало ли… обмен опытом. — Да брось, — морщится насмешливо. — У него дома жена осталась после химиотерапии и операции. Сереге было пять. Он бросил их на своих родителей и старшую сестру. Месяца на три. А вернулся весь из себя отдохнувший… И мать через полгода приехала. Беременной. Как нашла — тоже история мутная, «романтичная». Она думала: он свободный и ждет ее здесь, что у них до гроба, — усмехается. — А где его жена?.. — Да здесь, через арку. Ты как будто не знаешь. Она тихая очень. И грустная. Редко выходит… — Как она на это согласилась?.. — Не знаю… Дома такое мнение бытует… типа «кому она еще нужна»? — слабо морщится. — Почему?.. — Ну… потому что рецидивы. Потому что химиотерапия. Потому что еще… Ну и они со школьной скамьи вместе. Он и раньше изменял ей. После брака. И никто не осуждал. Пока он домой мать не притащил. Вроде как «женился по глупости». — А почему твоя мама согласилась?.. — Любовь зла? — усмехается Стах. Немного серьезнеет: — А еще она жить дома не хотела. Как я. Тим смотрит внимательно. Помолчав, отводит взгляд: — Я бы так тоже не хотел… Стах спрашивает: — А твоя мама?.. — Мама?.. — Тим как-то глухо повторяет — и уходит в себя. Тут врывается мать. Нарушает момент, разбивает откровенность. — Ну где вы? Чем занимаетесь? — она выходит из закутка. — Что такое?.. вы какие-то грустные. Это из-за вашей ссоры? Стах усмехается. Какая к черту ссора? Как будто больше нет поводов. Как будто, когда тебе меньше, чем тридцать, ты без ребенка, без кредита, без ножа в спине от первых отношений, тебе должно быть весело по умолчанию. — Мы нормальные, — говорит ей Стах. — Или нет. Как посмотреть. Можно по баллам. — Точно? — она щурится на них, и Тим отворачивается: он не умеет притворяться, он не Стах. — Чем займемся? Детский сад. — Давайте в шарады, — усмехается. — Только без физики… — умоляет Тим. — А что, Тимоша, у тебя с физикой не очень? — Ну… — соглашается без охоты. — А с остальными как предметами? Мать садится на кровать уже в поисках подвоха. — По химии у Тимофея пять, — вспоминает Стах вовремя. — Он же у нас на химбио. А по биологии? — Тоже. — Ты будешь профильные сдавать? — переключает на будущее, пока мать не спросила об остальном. — Наверное… — Тимоша, а ты в каком классе? — Десятый. — Десятый? — она удивляется. — Я думала: вы ровесники… — Почти… — Уже решил, куда поступать? — Ну... я до класса седьмого хотел на ветеринара, как папа. Но, может, в орнитологи подамся... — А с животными не опасно работать? — мать сомневается — и трогает пальцами шею. — А с людьми?.. Стах усмехается: отличный ответ. — Нет, это я просто к тому, что мало ли какие животные — и бешенство, и всякие вирусы… — Почему птицы? — Стах увлекается Тимом — отдельно от ситуации. — Не знаю… Почему самолеты? — О, это такая страшная история… — Мам… — морщится Стах. — Аристаша увидел по телевизору документальный фильм про авиакатастрофу, никак не мог спать — все ему снились кошмары. И читал он про эти самолеты — начал покупать книги, и чертил их, и чего только не делал, а все равно посреди ночи просыпается. Такой впечатлительный… — Мам… — И вот, пока папе моему, своему деду, не рассказал, все не мог спать. А потом папа его к себе забрал на каникулы, нашли они модель этого самолета — деньги, конечно, такие… Нашли, и папа, значит, говорит: «Соберешь — будешь спать». Он собрал — так и случилось. Больше не снились кошмары. Так это же надо было ему лезть в эту тему: что ни самолет, то бессонница, и вот сидит и клеит, и расписывает… со всеми этими трещинами. Стах цокает и отводит взгляд, когда Тим вопросительно смотрит на него в нарастающем ужасе — это он осознает, что Стах сбагрил ему свое кладбище. — А этот его первый… такой страшный самолет… как его? Как этот Боинг? — Мам, да хватит. — Там самая крупная авиакатастрофа, почти шестьсот погибших. Два самолета одинаковых, вот этих, в аэропорту столкнулись. Ты мне, Аристаша, сам рассказывал, что это какая же божья шутка — их переправили после теракта там, а они все равно взорвались… И еще этот самолет в какой-то катастрофе тоже числился… такой страшный, несчастный самолет. 747-ой, кажется? — 747-ой?.. — переспрашивает Тим: Стах недавно ему клеил шасси. — Самый страшный самолет в его коллекции… — Ты уже три раза сказала «страшный», — усмехается. — А это, Аристаша, не смешно, зря ты все улыбаешься… Сначала начитается, нарассказывает ужасов, а потом его на море увозят в аэропорт… — Прошу заметить, что по статистике в ДТП за месяц погибает больше человек, чем в авиакатастрофах за всю историю нашей авиации. — Так ты же сам мне недавно говорил, что надо тебе в инженеры, самолеты совершенствовать… И, может, к лучшему, что в инженеры, в детстве вообще в пилоты собирался… — Не сын, а трагедия сплошная, — кивает убежденно. — Ты, Аристаша, прекращай паясничать, это серьезные вещи. — Что ни день, то серьезные вещи. Единственная серьезная вещь — это твоя собственная смерть. А все остальное можно пережить. — Боже мой, ты только его послушай… Ты просто горя еще не хлебал. — Да уж, если б горя — я бы захлебнулся. — Так я о чем тебе говорю?.. Тим со Стахом переглядываются и продолжают слушать о горе, о смерти, об опасности, которая им по жизни на каждом углу грозит от умудренной опытом женщины…II
Потом мать опоминается, может, они хотят еще чаю — и уходит ставить чайник. Они дружно выдыхают и расслабляются. Тим смотрит на Стаха — тот изображает жестом, что ему уже это все по горло. Тим верит. Ему тоже. Он придвигается ближе. Спрашивает отчего-то полушепотом: — Почему ты не сказал?.. о самолетах? — А ты бы их взял тогда? — Может… Белые сцепленные руки почти светятся на черном фоне Тимовой одежды. Гипнотизируют. Стах вспоминает о прикосновении. О том, каково… И когда Тим говорит: — У тебя здесь холодно… — больше о психологическом ощущении, чем о физическом, Стах сам тянет руку. Тим осторожно расцепляет замок и чуть касается. Действительно — замерз. Стах греет озябшие пальцы. Не смотрит. Пылает. Тим прыскает с него и, прежде чем Стах среагирует, целует в высокую скулу мягкими теплыми губами. Стах бы вздрогнул, если бы только мог пошевелиться. Вот уже слышно шаги матери, и она входит, а они отлипают друг от друга и прячутся по разным углам подоконника, потупив глаза. Дико колотится сердце. Стах выходит, едва мать появляется на виду, — и выходит молча, игнорируя все вопросы, вызывая подозрения, увлекая за собой — неминуемо. Бросает по пути: — Мам, да дай мне в туалет без тебя сходить. — Что же ты сразу не сказал?.. — удивляется она. Он прячется от нее за поворотом коридора, прижавшись затылком к стене, пытается восстановить дыхание, хватает ртом воздух, зажмуривает глаза. Кусает губы. Залетает в ванную. Включает холодную воду. Пялится на свое отражение в зеркале — красный-красный. Что же с этим делать?.. Что же с этим делать, если он улыбается, как последний…III
Если бы Стах не хотел, он бы не позволил. Он хочет. Он соскучился. Он себя не контролирует. Он хамит матери — и еще повезло, что она занята Тимом, иначе бы уже сделала выводы, как тот на Стаха влияет. Он не знает, как возвратиться, а главное — как утихомириться. Стоит в ванной, умывает лицо уже десятый раз. Смиряется с цветом — вроде стало получше. Вытирается. Выдыхает. В коридоре Стах сталкивается с матерью. Уходит помогать ей с чаем, чтобы она не навалила сахару и чтобы оттянуть встречу с Тимом. Хотя бы немного. И вот входит он с чашками, а Тим сидит за столом, облизывает ложку после крема. Уставляется своими темными глазами. Проводит языком по губам, сглатывает. Стаха хреначит реакцией, как при адреналиновой инъекции. Он отводит взгляд, ставит на стол чашки. От греха подальше (буквально) уходит, валится на кровать, закрывает лицо подушкой. — Арис?.. — шепчет Тим, а тому — дурно, заранее. — Покажи пресс. Это футболка задралась. Это очень стыдно. Зачем Тим о таком просит? Стах переворачивается на живот. Не видит, что Тим улыбается: ему, может, с обоих ракурсов нравится. Стах еще лежит очень даже пригласительно… Правда, мать все портит — и приходит. Несет еще какие-то пирожные. Тим, судя по всему, пирожным не рад. — Что ты вздыхаешь, Тимоша? Он пожимает плечами. — Аристаша, что это ты такое удумал?.. Давай, вставай, не позорься. — Я — уже, — бубнит он несчастно. — Что ты такое говоришь? Когда Стах сдается и садится, Тим радостно облизывает ложку. Зажимает между зубов, ловит взгляд. Стах не может не улыбаться, хотя ему отчаянно хочется быть серьезным. Он валится обратно и из-под подушки больше вылезать не планирует. — Аристаша… — Нет, все. С меня хватит. Пока мать возмущается, занятая Стахом, Тим заглядывает в приоткрытый ящик стола, вытягивает листок. Складывает лотос, тянет Тамаре. Она подозрительно стихает и увлекается оригами на следующие полчаса.IV
Когда Тим бредет по коридору перед уходом домой, и Стах плетется за ним следом, притихший и улыбчивый, им навстречу выползает, помешивая кофий, сухая, как опустошенная, как обескровленная, старушка. Она вздрагивает — на Тима, обходит его и шипит: — Господи, понаприводят в дом... И прежде чем Тим услышит поток брани и мерзости, Стах нагоняет его и закрывает ему уши ладонями. Они плетутся в прихожую очень нелепо, хотя бы потому, что один старается не наступать другому на пятки. Когда Стах отпускает, Тим оборачивается на него с видом смешливым и ласковым. Шепчет: — У тебя очень руки горячие... Стах почему-то алеет, но мать быстро приводит его в порядок. — Ну что вы опять замерли? Не наообщались? Она снимает с крючка Тимову куртку и торопит его ожиданием. Тим наклоняется, чтобы обуться, и уже начинает распускать шнурки, как вдруг натягивает их обратно, потуже — и завязывает банты. Стах смотрит на мать с сожалением и считает это почти святотатством. — Что ты? — она замечает его кислую мину, треплет по голове. — Не насиделись?..V
Мать поправляет Тиму воротник, как маленькому. Стах считает: он определенно обладает магией — она, кажется, им прониклась. Дает напутствия, советует сходить к врачу насчет питания. Но на полуслове ее обрывает отец и зовет в кухню. Стах смотрит ей вслед, когда чувствует, что Тим тянет его за край рубашки: — Арис?.. Ты меня не проводишь? — Куда?.. — теряется, пугается, тушуется. Тим отступает, тянет, уводит за собой, к двери. Смотрит в глаза, мягко улыбается. Упирается в дверь, шумно дышит. Стах лажает, пялится на его губы. Тим шепчет: — Открой дверь. Это надо через Тима тянуться. Стах прислушивается: мать о чем-то говорит на кухне, вроде никто не идет. Но он все равно оборачивается. Никого… Они вдвоем. Только не это… — Арис?.. Уже сводит нутро этим Тимовым «Арис». Стах решается, открывает дверь. Они почти вываливаются наружу. Тим запирает, прижимается спиной к стене, осторожно касается поясницы, под рубашкой, но над футболкой. Вызывает волну мурашек. Подталкивает к себе. Стах не дышит. Так близко, что ощущает тепло чужого тела, чувствует на себе чужое дыхание. Смотрит на раскрытые влажные губы. Тим склоняет голову. Кровь стучит в ушах. Больше — не слышно ничего. В вакуум врывается голос матери — она зовет их обоих, и Стах отскакивает, как ошпаренный. Мать открывает дверь, и он влетает внутрь быстрее, чем она успевает что-то спросить. Наверное, она потом еще что-то говорит о Тиме, но Стах не может разобрать ни слова, совсем. Он даже не в курсе, одобрила она или нет.VI
В три утра понедельника, когда Стаху вставать через два с половиной часа, он думает обо всем, что они вытворяли, и люто горит, перекладываясь с боку на бок, как одна известная вошь в ночь с тридцать первого на первое.