Истерзанные

***

      Утро не предвещало ничего хорошего — это он понял, едва выключив будильник на телефоне и резко очнувшись на глухой «пам», с которым тот упал с тумбочки, плюхнувшись экраном в старый пыльный коврик. Его ожидания, как и всегда, впрочем, оказались верными: мертвый внутри, он кое-как умылся, оделся, выпил чаю, умудрившись обжечь руку, проехал сорок минут на автобусе и метро, наконец, добравшись до учебного заведения, мысленно проклиная тот день, когда вообще решил сюда поступать.       Чисто объективно, академия являлась весьма и весьма неплохим вузом, но казалась ему девятым кругом ада. Особенно в дни, когда было три пары. Ох, как же Жан ненавидел выходить одновременно со школьниками! В такие моменты хотелось просто спилиться, чтобы не видеть отвратительные рожи детишек и их разнообразных родственниц женского пола, которые так и норовили сшибиться за свободное место в общественном транспорте, пихаясь и толкаясь огроменными портфелями своих чад. Больше он, разве что, ненавидел только беспросветно тупых людей и очереди на кассах. И говорливых таксистов, строящих из себя невесть что. Конечно, Кирштайн понимал, что не одного его раздражали эти вещи, и, более того, прекрасно сознавал собственную обыденность и никчемность, но от этого ему было ни холодно, ни жарко — он воспринимал это стоически и был довольно трезвомыслящим человеком, желавшим прожить данную ему жизнь с максимальным комфортом без прилагания каких-то излишних усилий.       Его можно было назвать умеренно ленивым, умеренно либеральным, немного феминистом и совсем чуть-чуть оппозиционером, но он предпочитал спокойную жизнь, посвящая себя только самым необходим делам. У него даже было хобби, и он получал похвалы за свое творчество, вот только то было лишь развлечением, не несущим какого-то глубокого смысла.       Да, он был скучен. Существование его сводилось к осуществлению четко определенных задач и убиванию времени, когда выдавалась возможность. Фильмы, сериалы, книги, куча видео и музыка — информация поступала огромными дозами, оседая в сознании, и Жан зависел от этого, отчаянно пытаясь убедить себя в собственной эрудированности, в глубине души прекрасно понимая, что только пытается заполнить дыру на сердце фальшивкой.       Был ли он несчастен? Пожалуй, иногда. Если не задумываться, его можно было назвать счастливым, но проблема состояла в том, что думал-то Жан слишком много.       Оглядываясь вокруг, он понимал, сколько возможностей упустил, сколько всего интересного не доступно ему по простой причине, которую Кирштайн не имеет права преодолевать. Выбрав путь, он должен следовать ему до конца. И всем плевать на его высокие чувства, тонкую душевную организацию, своебразную философию жизни, современные взгляды и эстетику — честно говоря, всем всегда плевать на вас. Они лишь делают вид, будто бы это не так.       Любил ли он? Отвечать на подобные вопросы всегда трудно, но, если быть до конца честными, то да. Несколько раз он влюблялся, но восхищался объектом своих чувств издалека, не находя силы для раскрытия перед ним. Большего всего на свете, как любой порядочный человек, он боялся насмешек и позора, а, по его опыту, любовь, рано или поздно, всегда приводила к ним.       Да, он был труслив, но кто мог осудить его за это?       Иногда он бывал излишне честен, скрывая за показной шутливостью собственные переживания, но чаще он действительно насмехался над собой и над другими, осознавая всю раздутость и глупость человеческих проблем. Его можно было назвать циником, но вряд ли бы это пришлось бы ему по нраву — слишком претенциозно, на его вкус.       Он не был ни расистом, ни националистом, ни гомофобом ни кем бы то ни было другим. В людях Жан ценил ум, чувство достоинства, юмор и красоту. В особенности, он обожал красивых людей с хорошим чувствои юмора, но таких было слишком мало.       Не важно женщина или мужчина — он оценивал красоту трезво, хоть и субъективно, подмечал мелкие детали, видел все недостатки, но, тем не менее, высоко ценил естественную красоту, являясь ярым поклонником тонких и необычных черт.       Как ни пародоксально, поистине красивых женщин он знал куда меньше, чем мужчин, и от этого ценил их намного выше. Истинная женская красота была для него чем-то недостижимым, эфемерным, гордым, но милосердным, высоким и безумным. Олицетворением всех этих черт в его видении была она.       Прекрасная, словно закатное небо пурпурного оттенка, резкая и гордая в своей уверенности, с длинным каскадом волос черных, словно сама ночь, и блестящих, как оникс. Луноликая девушка с бледной кожей, кошачьим взглядом и презрительным изгибом губ — самое великолепное создание Богов и Природы. Девушка, что добра и мила с одними, и холодна с другими. Само воплощение истинной женственности, его недосягаемый идеал и любимая муза, с самым заливистым смехом, легкой улыбкой и чистым сердцем, увы, не предназначенным ему.       Любил ли он? Этот вопрос часто вводил его в ступор, но, когда рядом была она, сомнений никаких не оставалось. Жан был окончательно и бесповоротно во власти самой прекрасной из женщин, что жили, живут и будут жить.