Сквозь сон наяву

«В реальности существуют сны, во снах — реальность».

Мы стоим у зеркального озера, где лунная дорожка смиренно стелится к нашим ногам, и я, наконец, замечаю стоящую рядом МакГонагалл, длинные волосы которой не собраны в привычный пучок — их небрежно развевает яростный ветер, создавая из них спутанный узел. Пахнет сыростью и ягодами. Я осознаю, что мы совсем одни. Ни одной живой души вокруг, и мне становится тяжело держать глаза открытыми. Зачем я позвала её на разговор в Запретный лес? Зачем? С какой целью? А главное, неужели во всем поганом Хогвартсе я так и не смогла найти укромного места, где бы никто не смел мешать? Не верю в это. Минерва молчит и стоит невозмутимо, а я теперь обращаю внимание на порывистый ветер, который заставил мои каштановые кудряшки прилипнуть к мокрым щекам. Наблюдаю за тем, как ей резко становится плохо: она хватается за голову и тяжело дышит. А я стараюсь смотреть на неё так, будто бы мне абсолютно всё равно. Так отчасти действительно было. — Мне хочется, чтобы всё было именно так, — шепчу я, и мои слова исчезают в туманной высоте. И отчего у суровой леди такое сильное недомогание? Минерва падает на мокрую траву, и в этот момент у меня внутри что-то мгновенно переворачивается и замирает. Её глаза закрываются, она молчит, сжимая руками несчастные лепестки Астранции*, а после отпускает их и становится совсем мрачно. Она словно куда-то исчезает, снова и снова, не давая мне даже минуты для того, чтобы придти в себя. Я хочу понять, что со мной не так. И куда я исчезаю вслед за ней? Куда я падаю? Я в темноте. В кромешной. Руки не чувствуют стен, они не чувствуют ничего. Мне холодно. На меня что-то отчаянно давит и дышит прямо в спину. Я узнаю это знакомое шипение, и в моей груди начинает неистово биться сердце. Я вижу цепи. Много цепей. Вокруг меня множество мерзких тёмных тварей — дементоров, но им нечего у меня забирать. У меня уже давно нет светлых эмоций. Меня охватывает страх. Я стараюсь спрятаться за полуразрушенной стеной, чтобы не было слышно даже моего присутствия. Волнение не должно взять верх. Не должно меня выдать. Только не сейчас. Больше в моей жизни не будет розовых креслиц, не будет тортиков и пирожных, больше не будет рюшечек и моего любимого Перси. Каменные стены Азкабана, пропитанные ужасом и страданиями многих заключенных, к числу которых теперь примкнула и я. Но где же среди этого тумана и чёрных бесформенных одежд скрывалась драгоценная мадам? Где? Покажите мне её камеру. Неужели я должна расплачиваться за все грехи самостоятельно? Я считаю, что она виновна не меньше моего и тоже много грешила. Очень много. Грязно и сыро. Я кашляю и понимаю, что шипение становится всё громче. Я не желаю прощаться с жизнью так рано. Мало я ещё натворила, чтобы уходить. Скоро я, Долорес Джейн Амбридж, буду грызть собственные локти, чтобы не умереть с голоду. Скоро я, как и все, буду лежать на мокрой земле, пропахшей кровью преступников, и умолять о том, чтобы отправиться в последний путь безболезненно. И буду до последнего вздоха считать Минерву предательницей. Камни, мокрые камни, покрытые вонючим разлагающимся мхом. Я сажусь на один из них, уже не заботясь о чистоте своего платья. Обнимаю себя за плечи, чувствуя, как тяжёлая цепь не даёт мне двигаться с места. Я больше ничего не могу. Я ни на что не способна. Высокая стена сама собой разрушается, и я успеваю лишь лихорадочно вздрогнуть перед тем, как увидеть мерзостное лицо дементора — существа из самой преисподней. Поцелуй дементора — это не то, чего я заслуживаю. Говорят, это хуже чем смерть. Тогда именно смерть станет для меня последним подарком… и, наверное, самым ценным. Его склизкий рот накрывает мои губы, и я кричу, широко раскрывая голубые глаза. Хватаюсь за мягкий розовый ковер посиневшими руками и выдёргиваю из него пару небольших лоскутков. Чем я заслужила такие мучительные кошмары, вечно просыпаясь в холодном поту? Нет моих сил больше. Но я всё ещё в своей комнате, всё ещё в спасительном углу, сижу на ковре и пытаюсь придти в себя. Поцелуй дементора будет ещё не так скоро. Это успокаивает. За окном весенняя ночь, но на моём полу будто бы образовалась ледяное озеро, которое так хочется разморозить. Слабые руки наконец отпускают намертво сжатые в кулаках лоскутки, и я откидываю голову назад. Её обворожительный образ, лес и тюрьма наконец покидают мои мысли, сменяясь чем-то таким привычным и вместе с тем раздражительным. В лёгком ночном платье хорошо. Я еле ощутимо касаюсь своей груди и усмехаюсь, пытаясь преодолеть возникшее отвращение к собственному телу. Совмещать кошмары, сны за гранью понимания и воображение в одном флаконе невозможного — это лучшее, что я умею делать, и преподавание в этом случае находится где-то в самом низу моего ненужного списка. Я плавно раздвигаю ноющие ноги и осторожно приподнимаю край светло-розовой ночной сорочки. Как же мне хочется потрогать себя там. Так, чтобы после не было стыдно. Так, чтобы не было стыдно этому бедному, угрюмоватому углу. Как же становится приятно, когда я провожу пальцами по сокровенному месту, к которому так долго не желала прикасаться. — Признайся самой себе, маленькая Долли, что тебе это необходимо. Я хочу, чтобы там было сладостно и больно. С силой нажимаю на клитор, давлю и дышу часто, чувствуя неимоверный жар внутри. Меня охватывает несказанное удовольствие, когда мои пальцы входят чуть глубже обычного. Меня мелко трясет, когда я испускаю очередной протяжный стон. — Скажи наконец, что тебе стало хорошо. Скажи, Долли. Но делать это, представляя Минерву, слишком низко. Ниже моего сомнительного достоинства. Я резко убираю руку, словно от огня, и поворачиваю голову вбок. Бедственно справиться с тем, что так неустанно подступает к горлу. Мне становится дрянно, я чувствую, как по лбу катятся капельки липкого пота. Теперь тюрьма Азкабана точно превратилась в мою одинокую комнату, которая иногда могла казаться хуже каменных скользких стен. Я потеряла всё, начиная от уважения и заканчивая честью. Собственной честью. И виноватых кроме меня не существует. Но мне так хочется обвинить во всех своих провинностях кого-то другого. Потому что мне безумно нравится боль. Но боль не внешняя, а внутренняя. Я буквально на четвереньках доползаю до своей постели, не находя в ногах силы для того, чтобы подняться. Очень тяжело сегодня. В крепкие объятия меня забирает тонкое одеяльце, хранящее запах недавно пролитых мною ванильных духов, и я в блаженстве хватаю подушку пурпурного цвета, прижимая к своей груди. На секунду мне кажется, что рядом со мной лежит декан Гриффиндора, что это она гладит меня там, где вовсе недопустимо, а после, будто читая мои мысли, делает то, на что я так и не осмелилась. Но это не преподавательница трансфигурации, и это не её измученные руки, покрытые венами. К сожалению, не они. Это лишь моя никудышная подушка, подобие чего-то большего для моей разрушенной психики. Я хочу позволить себе заплакать, потому что мои мысли слишком непозволительны для реального мира. А в мире грёз задерживаться всегда очень опасно. Меня колотит, мне паршиво, меня тошнит. Я закрываю лицо руками и пытаюсь понять, почему нет слёз в глазах. Может, потому что я вновь представляю? На самом деле я чувствую на щеках влагу, на губах соль, а в душе ощущаю боль, словно старый шов разошелся и его уже, к сожалению, не зашить, разве что на скорую руку скрепить булавками. Я пытаюсь разодрать одеяло ногтями, на которые только вчера нанесла розовый лак, но они слишком короткие — у меня ничего не выйдет. Я больше не хочу воображаемую Минерву. Я хочу её настоящую… Прямо сейчас. И что меня отделяет от этого мечтательного сна? Всего пара полутёмных коридоров? Или слишком громкие шаги? Не знаю. Но я больше не могу лежать здесь и надеяться на то, что всё разрешится само собой. Набросив на плечи полупрозрачную накидку, я выхожу за двери очень тихо, опасаясь того, что меня могут заметить. Палочку сжимаю пальцами покрепче и с тревогой кладу руку на живот, еле сдерживая бурлящие внутри эмоции. Только гордая леди Хогварста, могла привести меня в такой бешеный восторг. Только она. Да и с кем я буду спорить, если дрожу при одном её случайном упоминании? Правильно, ни с кем. Каждый шаг делать настолько затруднительно, что мне кажется, я готова упасть в любое мгновение, не выдержав бурного накала страстей. Но у тех, кто имеет цель и желание, обычно появляется весомый шанс. И он у меня есть. Моё трепетное «Алохомора» — и замок тихонько открывается. Я прячу палочку в бездонный карман своей накидки. В такой же бездонный, как и в мантии Минервы, и останавливаюсь в дверном проёме. Несколько минут я просто безмолвно смотрю, как её лицо и тело освещает серебристый свет, и мне становится безмятежно легко. Стоять и наблюдать за её сном — это что-то инопланетное. Это что-то, не дающее моему потоку мыслей прекратиться, и я желаю продолжить и дальше парить в бархатистых облаках. В её квадратных очках, лежащих на тумбочке, отражаются звёзды, их едва ли касается шёлковая занавеска, намереваясь утащить за собой на пол, но этого не происходит, и я облегчённо веду ладонью по ворсистому покрывалу. Медленно ложусь рядом, стараясь дышать тише. Её кровать, на удивление, не скрипит под моим весом, и я вновь улыбаюсь, не скрывая своей маленькой победы. Возможно, мне удалось сделать то, за что других давно бы жестоко наказали. Но только не меня. И только бы она не проснулась. Весенняя ночь так прекрасно пахнет. И так чудесно пахнет она. Пыльными книгами и горькой валерианой. И мне кажется, что этот аромат лучше любых цветов, которые мне доводилось нюхать. Которые мне доводилось ставить в своём кабинете в большие вазы. Как-то бессмысленно было. И теперь я понимаю, что была ужасной материалисткой. Я невесомо касаюсь рукой её плеча и замечаю, что на ней нет ничего, кроме ночной сорочки, совсем ничего. Такая кроткая и хрупкая. Такая, какой я никогда не буду. Лунный свет коварный, грудь Минервы светится в этом лёгком белом ночном платье, и мне становится смешно от того, что она спит и совсем не знает об этом, а я могу наслаждаться. Потому что ранним утром меня здесь уже не будет. Её тонкие губы приоткрыты, и я борюсь с желанием не поддаться своим бредовым идеям. Борюсь, ведь не могу потерять такой счастливый момент: смотреть на неё, когда она так бесстрастна, когда не смотрит на меня зелёными глазами, полными вечной ненависти. Сегодня и я могу смотреть на неё без ненависти. И могу целовать её в бледную щеку, осторожно прижимаясь всем телом к её стройной спине. Это уже не моя глупая подушка, уже не воображаемая МакГонагалл, это она настоящая. И слёзы течь больше не должны. Я в упоении убираю прядку волос с её лба, неуклюже заправляя за ухо, и бережно вожу пальцами по её небольшой упругой груди, неторопливо опускаясь ниже. Ниже и ещё ниже, туда, где мне уже не терпится. Я чувствую, как стук сердца заглушает всё, и я ничего больше не слышу, лишь замечаю, как она малозаметно шевелится, свешивая руку вниз. Хрипло выдыхая, я касаюсь её бедра и, наконец, кладу уставшую голову на подушку. Жаль, нельзя попросить о большем. Я хочу оставить в памяти ночь, которая пахнет ею, и весеннюю ночь, которая пахнет свежестью. Ночь, которая пахнет Минервой. Пусть она будет такой, когда спит. И я буду представлять любезную мадам такой, когда мы будем кричать друг на друга. Потому что я увидела: преподавательница трансфигурации способна быть другой. Но быть другой не для меня. Я представляю, как она говорит: «Доброй ночи, моя маленькая Долли», и я в усладе закрываю покрасневшие глаза, чувствуя, как тысячи мелких мурашек пробегают по коже. Теперь я сплю не на полу, как нескончаемое количество бесовских ночей, а в постели той, кого увидела без грозности на лице, в объятиях пушистого и ласкового плена… И она что-то неясно бормочет во сне, заставляя меня стянуть с неё мешающее одеяло.