Holy Branches

      — Ну, как Ральф себя чувствует?       Боль от уколов уже не трогает. Тонкая игла, как хоботок насекомого, исчезает под бледной кожей.       — Диагностика не работает, — ровно бормочет Ральф, пустым взглядом смотря перед собой. Говорит и встряхивается, удивляясь, что он такое сказал, и в очередной раз поправляет кофейное одеяло на плечах. Губы растягиваются в виноватой, но приветливой улыбке, и Кэра только по ней знает, что сейчас он спросит...       — А как там Маленькая?       Кэра вздыхает: она уверена, Ральф не понимает, что спрашивает. Это как отточенный механизм, каждое утро спрашивать и получать ответ, иногда правдивый, но чаще нет. Раньше Кэра пыталась ему рассказывать, но каждый раз он заново забывал и так виновато улыбался, переспрашивая снова и снова, догадываясь, что они уже об этом говорили.       Памяти у него совсем не осталось. Что-то задержится дольше обычного — потом исчезает, как капли воды на раскалённом камне. Не помнит семью, не помнит, что случилось, не помнит даже имя Маленькой — она только отголосок его предыдущей жизни, кусочек прошлой привязанности и любви, как у многих здесь. Иначе можно совсем в себе потеряться, задохнуться окружением санитаров и врачей.       Ральф не задыхается. «Маленькая», — бормочет он и весь расцветает, прямо ребёнок.       Кэра выдавливает из себя подобие тёплой улыбки и отводит взгляд в сторону окна: на подоконнике неприглядный горшок с еловой веткой — Ральф принёс её с прогулки и теперь исправно поливает из стакана, заботясь, как о домашнем растении. Теперь посеревшие ладони пахнут мылом и хвоей — это Саймон его приучил ходить к умывальнику каждый раз, когда он эту ветку польёт и весь измажется в грязи, да так, что по коридору следы остаются.       — Маленькая в полном порядке, — наконец решается Кэра, поджимая губы. — Передавала тебе привет.       И последнее, возможно, было ошибкой.       Его улыбка становится шире, превращая шрам на щеке в изогнутую стрелочку, и Кэра смотрит на него с большой осторожностью.       — Чудесно! — От радости его колени подрагивают, и он крепко сжимает их пальцами. — Ральф рад! Чертовски рад!       — Эй!       Саймон выглядывает из-за двери и сейчас же жмурится от света. Солнце расцвечивает его пшеничные волосы, целует в бледные щёки. Едва он в комнате, как всё к нему тянется.       — Тебя кто этому слову научил? — мягко спрашивает Саймон, пряча глаза за белым рукавом халата, как птица, вскинувшая крыло.       — Кэра! — весело отвечает Ральф. Кэра сейчас же на него оглядывается, но тот не понимает намёка.       Из-за двери с картонным шарканьем выезжает коробка, и весь Саймон чудесным образом просачивается в комнату, с порога бросая укоризненный взгляд в сторону Кэры. Как будто она специально учила его. Уж что-что, а всякую чушь Ральф запоминал отлично, ему говорили.       — Урок номер раз. Ругаться — плохо, это касается вас обоих. Ясно?       — Ральф больше не будет.       — Вот и здорово, — одобряет Саймон, упираясь ногой в стенку коробки, как охотник — в тело добычи. — А теперь, Ральф: здесь шишки, ты просил — я принёс.       Коробка подъезжает ближе к кровати.       Ральф выжидает драматическую паузу и кивает, опускаясь на пол к заветным шишкам. Его ноздри раздуваются, втягивая хвойный запах, и Саймон на секунду забывается и с улыбкой смотрит на него. Сложно представить, как санитар ходит по двору и выбирает своему подопечному самые лучшие, самые ароматные шишки. И вправду, просто санитар так не станет делать.       Ральф ныряет в коробку длинными пальцами. Саймон вдруг меняется в лице и переглядывается с Кэрой. Она знает, отчего ему так волнительно; даже Ральф знает, но не хочет себе этого признавать.       Саймон прокашливается.       — Мне нужно сменить твою повязку.       Сначала кажется, ничего не произошло: Ральф просто перестал перебирать шишки. Но он застыл, словно загнанный в угол зверь: стихло его шумное, возбуждённое дыхание, замерло кофейное одеяло, лицо стало белым, как простыня.       — Нет… — его губы дрожат от страха, а руки по локоть зарываются в еловые шишки. — Ты сделаешь больно.       — Не сделаю, — обещает Саймон, опускаясь на пол рядом с Ральфом. — Просто подними голову, и я осторожно…       — Не трогай!       Саймон отдёргивает руку так, точно Ральф мог его укусить.       Он и вправду мог.       — Больно не будет, — тихо заверяет Саймон.       Ральф отворачивает голову к окну. Солнечный луч врезается в его белки, и он, кажется, раздумывает над сказанным, легко прикасаясь к повязке на больном глазу и поглаживая её так, будто она заныла от боли. Но когда Саймон вновь поднимает ладонь, Ральф вздрагивает от ужаса и рычит:       — Убери руки. Не трогай. Уйди. Уйди!       Кэра смотрит на Саймона тем взглядом, каким прожигают укротителей в цирке. Замена повязки тяжело даётся даже ему, а он-то лицо важное для Ральфа, уважаемая персона. Будь на его месте кто другой, Ральф не стал бы церемониться: забился бы в угол и стал выть на всю больницу, никого не подпуская.       — Мы делали это раньше, помнишь? Ничего плохого не произошло.       Слова ненадолго оглушают его и растворяются в воздухе. Не верит: потому что не помнит.       Щека подёргивается в нервном тике.       — Не надо.       Саймон сейчас же хмурится.       — Нет, Ральф, мы сделаем это сегодня. Нельзя такую рану совсем не смотреть.       — Можно, — мотает головой Ральф. Кэра хватает его за плечо и мешает отползти к кровати. Он загнан в угол. — Не трогай... — Ральф шепчет, обращаясь то ли к ней, то ли к Саймону.       — Сядь ровно.       — Не трогай Ральфа! — взвизгивает он, когда повязки вновь пытаются коснуться, и швыряет коробку с шишками, разбрасывая их по всей комнате. Страшный бардак. Они сидят тихо какое-то время, пока Саймон не сдаётся, снимая с одежды одну из сотен коричневых чешуек:       — Хватит с меня. Кэра, помоги.       — Нет!       Ральф вцепляется ногтями в руку Саймона быстрее, чем Кэра успевает помочь, и она подскакивает, когда на коже уже выступила кровь.       — Саймон!       — Не оттаскивай, — шипит Саймон сквозь зубы, пока Ральф всё ещё держится за его крупно дрожащую кисть. Они в упор смотрят друг на друга, и зрачок Ральфа расширяется от испуга — его мышцы сейчас же расслабляются, и он подносит к лицу измазанные в крови пальцы.       — Ральф... Я... — его трясёт.       — Принеси нам йод, пожалуйста, — спокойно просит Саймон, и Кэра вылетает в коридор, нервно захлопывая дверь; штукатурка густым туманом повисает в воздухе. Они остаются наедине, и Ральф не так спокоен, как его санитар — он в ужасе.       Кофейное одеяло сползает на поясницу.       — Ральф не хотел, Ральф это случайно, Ральф…       Саймон трогает его плечо здоровой рукой.       — Прости, — говорит Ральф и с полным осознанием происходящего снимает повязку с головы. Саймон осматривает его лицо и устало улыбается.       — Так бы сразу.       — Ральф был...       — Знаю. Это я в шутку сказал.       Жестом Саймон приглашает его сесть на кровать, а сам пододвигает к ней стул. Ральф обеспокоенно горбится, но не сопротивляется, когда ему вытирают руки и споласкивают из стакана; не дёргается, позволяя повернуть своё лицо к свету, только закрывает глаза и нервно сглатывает, когда Саймон склоняется над шрамом и шепчет: «Тут всё зажило». В такие моменты он говорит только шёпотом.       Звук перчаток заставляет Ральфа вздрогнуть.       — Это только чтобы глаз посмотреть, — обещает Саймон и осторожно поднимает больное веко. Ральф знает, он старается не делать ему больно — так старается, что кусает себе кончик языка.       — А Саймон злится? — тихо спрашивает Ральф. Саймон вздыхает и отпускает веко.       — Воспаление прошло. Наконец-то... Ты что, думаешь, я тебя пытаю, потому что злюсь?       Распахивается дверь. Не глядя на Ральфа, Кэра протягивает Саймону бинты и йод.       — Тебе помочь? — так глухо, словно из глубины.       — Сам справлюсь, ничего серьёзного.       Когда она выходит, Ральф прячет лицо в ладонях и стонет:       — Прости, прости, что сделал это. Боже, Ральф такой дурак! Такой...       — Тише, эй, — Саймон обеспокоенно касается его запястья.       — Забыл. Не трогать руками, — кивает Ральф и убирает ладони от лица. Саймон невольно усмехается.       — Да не в этом дело. Хотя да, лучше, наверно, не трогать. Но я тебя уже простил. Я знаю, ты не со зла всё это. Такое бывает. Ты, главное, всегда умей ко мне вернуться, хорошо?       — Хорошо...       Тонкие пальцы подцепляют нить, упавшую на щёку.       — Почему с Ральфом такое происходит?       — Из-за того, что с тобой случилось в прошлом, — уклончиво отвечает Саймон. — Из-за отца, из-за страха. Накопилось.       — Ральф странный и пугает людей.       — Что ж, я тебя не боюсь.       Ральф прячет взгляд.       — Ральфа никто никогда не полюбит.       Он роняет голову на грудь.       — Ты что? — удивлённо вздыхает Саймон и почти в испуге прижимает ладони к его впалым щекам. По бледным пальцам тут же скользят еле заметные горячие капли. — Ральф, ты...       Он заглядывает в его белый, заволоченный туманом глаз.       — Никогда так не говори. Я люблю тебя. Слышишь? — он гладит большими пальцами его кожу и ничуть не смущается, когда задевает шрам. Его заботит только то, что Ральфу от этого не больно. — Ты ведь слышишь меня?       Ральф всхлипывает и кивает, а Саймон осторожно смахивает слёзы с его лица.       — Сейчас, подожди, нужно вернуть тебе повязку, — говорит он, будто это так же, как повязать галстук.       Когда Саймон убеждается, что повязка надёжно закреплена, он прижимает его к своей груди: растрёпанного, заплаканного ребёнка; он позволяет ему промочить ткань белого халата и только перебирает светлые рассыпающиеся пряди у него на затылке. Ральф не помнит, как давно он здесь и приходилось ли Саймону его стричь. Всё же ему кажется, что-то с его волосами было не в порядке, когда он пришёл. Кажется, их не хватало кое-где — такое бывает, когда волосы выдирают клоками.       Но чувство благодарности к Саймону переполняет его всё сильнее. Ральф жмётся к нему, и они сидят так ещё долго — Саймон даже начинает обрабатывать себе руку прямо у него на спине: по крайней мере, Ральф слышит чёткий йодированный запах.       Вдруг до Саймона долетает приглушённое бормотание. Различить можно только имя.       — Что, прости?       Ральф приподнимается и высвобождает рот.       — Ральфа теперь не отпустят в Комнату? За то, что он сделал?       Саймон моргает и разглаживает эмблему больницы у него на спине. По идее, Ральф прав, глупо было бы его отпускать к другим, ещё навредит кому.       — Саймон?       — Конечно, отпустят. Можешь сходить, — неожиданно разрешает Саймон и прикасается к его голове, будто прощая все грехи, которые он успел наделать. — Ты же не будешь бедокурить, правда?       Неужели кто-то поверит, что Ральф может навредить? Ну, если не рваться к его повязке.       — Саймон! — как обрадованный ребёнок, Ральф тут же срывается с места и прыгает рядом с ним, пока штукатурка продолжает осыпаться на пол. — Спасибо! Спасибо! — восторг так велик, что сперва даже непонятно, как поступать и куда идти; он топчется на месте, поглядывая то на санитара, то на дверь. — Спасибо, Саймон!       Он вылетает в коридор, едва не цепляясь одеялом за дверную ручку.       В коридоре Ральф встречает только одного санитара, степенно везущего тележку с препаратами, низко склоняя над ними бритую голову, и считает это хорошим знаком, потому что санитары могут утащить на процедуры — тогда приходится звать Кэру или Саймона, но и те не спасут, разве что за руку подержат. Наверное, страшные про-це-дуры (все дети любят ругаться) неподвластны им.       В Комнате всегда кто-то есть, будь то по чужим рассказам знакомые санитары или Невинные, листающие книжки с акварельными картинками и катающие пластилиновые колбаски, сидя на разноцветных стульчиках, — это кажется скучным, но на деле разрезать податливую вязь зубчатой пластмассой успокаивает получше Книги Саймона, которую он приносит иногда и читает шёпотом, плотно завешивая шторами окно. По вечерам здесь немного пустовато, но Ральфу нравится, когда так — никто не мешает и наборов хватает на всех.       Он готовится занять местечко в углу, подальше от дремлющей возле стенки Норт с высоким тугим хвостом, как вдруг понимает, что его стул уже занят: незнакомый парень сидит, подтянув под себя ноги, и сосредоточенно растирает между указательным и большим пальцами белые крошки; укрытая чёрной шапкой голова опущена ниже плеч.       Ральф останавливается рядом с ним и не знает, что делать. Парень продолжает раскатывать крошки, ставшие пыльцой, и кажется, что он усмехается чему-то своему — должно быть, давно его заметил, но старался не подавать виду.       Тогда он вряд ли удивится его словам.       — Это место Ральфа, — выходит совсем неуверенно.       Парень прерывается и поднимает на него прищуренный взгляд. Ральфа сразу до костей пробирает — так он посмотрел, как будто проверяя его на прочность. Между губами у незнакомца тонкая щёлка — непонятно, от того это, что он сейчас улыбался, или он всегда так делает, — за ней блестящие от слюны передние зубы. Теперь он слишком похож на хорька.       Парень словно слышит его мысли и, вновь усмехнувшись, опускает голову, да так, что его больше нельзя разглядывать.       Вверх взлетают соединённые пальцы с чем-то на подушечках.       — Попробуй, — требовательно чеканит хорёк. Его голос неожиданно оказывается высоким, почти мальчишеским, но в интонации есть что-то холодное. Ральф опять думает, что он его испытывает, и уже хочет вернуться в кровать и смотреть на еловую ветвь, пока не стемнеет, как вдруг парень поднимает забавно искрящиеся глаза. — Испугался?       Ни звука. Чем дольше Ральф молчит, тем выше взлетают его брови — кажется, рыжие? Или свет так падает? Чем дольше, тем сильнее в его взгляде проявляется это вызывающее: «Испугался? Чего выжидаешь?»       Никто из Невинных не был настолько живым, настолько настоящим. Он смотрит на этого человека всего несколько секунд, а уже кажется, будто все люди до этого были какими-то плохими копиями людей.       И когда этот самый настоящий из ненастоящих хочет сказать ему, что он струсил — это слово уже формируется у него во рту, — когда он собирается опустить соединённые пальцы, Ральф не выдерживает и всё же касается кожи языком, слишком быстро, чтобы почувствовать что-то, кроме шершавых подушечек. Но удивлённое выражение лица хорька запомнится ему надолго.       Рука падает на коленку ладонью вверх. Парень с интересом заглядывает ему в лицо.       — Ну?!       — Что это? — Ральф не может отогнать ощущение, что над ним жестоко подтрунивают, но интерес подавляет страх — это неверно, судить по первому впечатлению, однако этот человек напомнил ему кого-то из прошлой жизни: то ли друга, то ли интересного соседа, то ли вообще персонажа сна.       — Кусочек стены из палаты. Забрал, пока Маркус отворачивался, — он самодовольно улыбается, пока Ральф опасливо отступает назад. — Да ничего тебе не будет. Это же типа… пыль? Все едят пыль. Ей даже дышат. Мы бы не стали тебя травить.       Он смотрит на него уже более миролюбиво, как будто Ральф прошёл какое-то неведомое испытание.       — Кто такой Маркус?       — Наш санитар. Не умеет улыбаться, постоянно хмурый, пьёт кофе без сливок, много молчит, а ещё у него гетерохромия и веснушки. Можно вопрос?       Ральф не успевает за ним, но кивает, незаметно для себя подступая ближе.       — Почему именно этот угол? Тебе принципиально? Ты ради него, что ли, готов всякую дрянь пробовать? И, пока ты не убежал, наше имя Джерри.       Увидев, что Ральф совсем испугался и не двигается, он сам берёт его руку и качает вверх-вниз, медленно, словно замеряя что-то. Его ладонь сухая и горячая, как свежеиспечённый хлеб. Когда Ральф всё же сжимает её в ответ, Джерри одними губами говорит: «Приятно познакомиться», а глаза искрятся всё сильнее — живые зелёные глаза.       — Ральф всегда сидит здесь, — сбивчиво объясняет он. Ральфу кажется, что кто-то, похожий на этого парня, должен вечно перебивать и смеяться над ним, но Джерри внимательно слушает. — Это тяжело — менять что-то.       — Звучит... разумно, — кивает Джерри, всё ещё не издеваясь. — Но неужели раньше твоё место никто не занимал?       — Так не бывает.       — И что ты делал?       — Ральф просто уходил.       — Хорошо. А почему сейчас не уходишь? — Джерри улыбается, видя его замешательство, но, когда он пытается уйти, останавливает (хватает взгляда). — Может, мы выглядим приветливо, как считаешь? Из-за них, — он надувает щёки, будто зная, что Ральфу это понравится — прямо как детям.       Ему приходится прятать улыбку, чтобы не показаться совсем дураком.       — Может быть.       — А может, мы всё-таки очень страшные? Тебе сейчас страшно?       Ральф не знает, про каких «мы» идёт речь, но мотает головой: ему волнительно, но не так уж и страшно.       — Что же ты молчишь тогда?       Джерри ободряюще улыбается, и в груди теплеет. Как будто заполняется глубокая дыра.       На самом деле, Невинные почти никогда так осознанно не улыбались. И уж точно никогда не улыбались ему.       — Ох, — Джерри вдруг оглядывает себя, — ты молчишь, а мы сидим. И так, и так не очень хорошо получается.       Джерри выпрямляется, оказываясь совсем чуть-чуть выше. Его лицо напротив лица Ральфа — и в голове вдруг так много непонятных, запутанных мыслей-проводов. Оно и раньше так было?       — Ух ты. Красивый какой, — негромко замечает Джерри, и Ральф чувствует, как краснеет до самых ушей — и даже под повязкой что-то загорается.       Почему-то ему кажется, он не в издёвку, а от чистого сердца так сказал.       — Ага, — выдыхает Ральф, — ты тоже.       И прикусывает язык — это ещё что такое?       Если Джерри сейчас поднимет его на смех, он умрёт со стыда на месте. Но тот лишь одобрительно хмыкает.       — Надо же, Ральф. Место твоё. Сиди, сколько хочешь.       — За что? — дрожащим голосом переспрашивает Ральф, не зная, от чего так звенит в голове: от того, что он ведёт себя как полный идиот, или от того, что Джерри назвал его по имени.       — За бесконечную вежливость. Ну, будь здоров.       В груди ёкает сердце.       — Стой…       Джерри кидает на него вопросительный взгляд: Ральф хватается за его запястье, что уже странно для первой встречи с чужаком, но ещё более странно — ему явно не хочется, чтобы этот человек растворился в толпе и больше никогда с ним не встретился.       — Джерри может остаться.       С секунду ему кажется, сейчас он услышит нечто вроде: «Ты идиот», но Джерри только прыскает.       — Завтра. Иначе Маркус весь изойдётся.       — А Маркус не читает тебе на ночь?       — Нотации, ты имеешь в виду?.. У тебя такой же нетипичный санитар, как и ты сам, Ральф. До встречи.       Рука выскальзывает из ладоней.       Холодает.

***

      — Почему Саймон ушёл? — не скрывая разочарования.       Кэра уже успела нагнуться над нежно-розовым ночником — последним источником света в затенённой палате. Ральф примчался назад быстрее ветра, но застал лишь её, застилающую ему свежее постельное бельё, пахнущее больничным порошком, раздражающим нос; нужно представить разочарование, когда оказалось, что вся та гора новостей, которую он бережно нёс домой, останется при нём, нерасказанной, оставленной на потом и забытой.       Кэре можно было доверять, но только Саймон знает «хорошо» и «плохо» — с ним случалось и то, и другое.       — Он сегодня не дежурит. — Кроватные пружины взвизгивают в густой тишине комнаты, когда она опускается на кровать рядом с ним. Тень заливает стену вместе с материками облетевшей штукатурки. Ральф заунывно поскуливает, кусая уголок подушки. — Подумай об этом так: он устал и отдыхает дома.       — Почему Саймон оставил Ральфа? — он пропускает мимо ушей предложение Кэры. Она с материнской заботой заправляет спавшую на глаза прядь волос ему за ухо. — Ральф скучает.       — Закрой глаза, и он тут же тебе приснится.       Ральф с силой зажмуривает здоровый глаз, и Кэра вздыхает.       — Спокойной ночи, Ральф.       Дверь за Кэрой закрывается легко, как смыкаются крылья бабочки, но Ральф вздрагивает, зная, что теперь точно один — и ему не спится.       Он считает удары сердца: раз, два, пятнадцать… на двадцатый натягивает одеяло на голову и поджимает колени к груди; может, если он притворится, что спит, голос не придёт.       Ральф считает удары сердца: раз, два…       Перестань вертеться, тварь.       Язык нащупывает застарелую болячку, и зубы с готовностью вонзаются в неё, разгрызают тонкую кожицу, откусывают какие-то ниточки, тянущиеся по всему рту — у него паутина в глотке, — и кровь заливает дёсна. Не бейте Ральфа. Не делайте Ральфу больно.       Тебе полезно.       У него полосатая спина: он вертелся перед зеркалом, чтобы взглянуть на побагровевшие следы кожаного ремня с железной бляшкой — её бешеный свист не забудешь. Одеяло смягчает удары, но оно слишком маленькое; Ральф заматывает голову во влажные тряпки — защищать глаза, не слепнуть.       Он всегда боялся потерять зрение.       Ральф впивается взглядом в материковую стену, и в темноте душно, страшно — у двери бряцают сапоги с обточенными каблуками.       Уши надеру.       Ладони на заалевших раковинах — собственный вой не расслышать за толщей льда, но зато чётко: «Убери руки»; да, он слышит чёртов приказ и визг ремня, выезжающего из последней шлевки, растянутой до того, что вместо пальцев туда может пройти большой кулак.       У него на предплечьях лиловые синяки, потому что не закрываться — страшнее. Встать прямо, не двигаться, ждать, терпеть.       — Саймон! — взрывается он приступом плача, пытаясь спрятаться от пляшущей на его костях тени.       Ральф продолжает звать Саймона на помощь, пока горячая ладонь не накрывает его рот, до боли крепко сжимая челюсти; дыхание над ухом: «Тихо». Он не смог бы закричать, даже если бы захотел, и от осознания беспомощности перед кем-то — Саймоном? — он замирает и почти что теряет сознание — Ральф частенько отключается прямо на руках у санитаров.       — Эй? — шёпотом. Ральф чувствует, как он, тяжело дыша, склоняется над ним.       Пальцы пауком перебираются на его шею и уверенно нажимают куда-то вбок.       — Ральф! Зачем так пугать?!       Не Саймон.       Ральф резво перекатывается на спину: уперев руки в бока, Джерри стоит возле его кровати в седом луче лунного света.       — Это комната Ральфа, — рассеянно бормочет он под нос, ничего, впрочем, не имея в виду.       — Ага, — Джерри садится на кровать, уверенно занимая место, и густая тень захлёстывает его с головой. — И часто ты кричишь по ночам?       Ральф уязвлённо молчит.       — Тебя даже в коридоре было слышно. Но ты не волнуйся, Маркус с Норт всё равно громче спорят. Кошмар, да? Что он, что она — глухие совсем, даже не заметили, что их пациент куда-то смылся.       Ральф оживляет в голове образ Маркуса: никогда не улыбается и не читает на ночь, суровейший санитар с этой странной гетеро-чем-то; сердце сжимается от страха — за чужого человека.       — Джерри лучше вернуться домой. — Он нервно усаживается на подушку, подминая под себя одеяло.       — У нас нет дома. И нам казалось, тебе не терпится повторить нашу встречу?       — Конечно, — торопливо оправдывается Ральф, напуганный внезапно грозным выражением Джерри, и тот сразу же расплывается в одобрительной ухмылке и по-простецки хлопает его по плечу, пока не замирает, сжимая пальцы на пижаме и будто вслушиваясь в него. Ральфу неуютно — его оценивают.       — Ты весь дрожишь.       — А… — он думает, как оправдаться, но в голове ни единой мыслишки.       — Щас устроим! — Джерри отворачивается и встряхивает ногами, с удовольствием вслушиваясь в звук улетающих в противоположную стену резиновых тапочек. — Двигайся!       Он предприимчиво выдёргивает из-под него бедное измятое одеяло и накрывает им их обоих, соприкасающихся теперь плечами; тело Джерри пышет жаром, как печка, и Ральф отогревается за жалкие секунды, неожиданно для себя не избегая контакта с чужаком, а прижимаясь к нему ближе. Ему кажется, Джерри можно доверять.       — А от тебя ёлками пахнет.       Ральф кивает и принюхивается: Джерри пахнет влажной штукатуркой, но так пахнут все, кто хоть раз ходил в местный полуразвалившийся душ — ничего особенного. Но отодвигаться от него не хочется — что-то тёплое разливается по венам, когда он такой: почти что носом в щеке, плечом к плечу, под одним одеялом; успокоившись, он поднимает взгляд и замечает, что шапка пропала, и луна серебрит наскоро приглаженные вихры волос.       Ральф думает, рыжие они или нет и подстригал ли его Маркус? А он причёсывает его по утрам или доверяет расчёску? Как оно, у других людей в больнице, так же или по-другому?       Ральф думает о многом и завороженно запускает пальцы в мягкие волосы — луна скачет по израненным костяшкам, прядки щекочут ладонь; он думает, если Маркус и расчёсывает его, то ему — Маркусу — ужасно повезло.       Джерри начинает тихо, но отчётливо хихикать.       — Какого цвета твои волосы? — спрашивает Ральф. Ему как-то легко говорить, как будто воздуха в лёгких стало больше.       Джерри неопределённо пожимает плечами.       — В медкарточке написано, что каштановые, но ты думаешь, тут кто-то видел каштаны?       Ральф молча соглашается, потому что да — он никогда не видел каштаны, но потом пропускает очередную прядку сквозь пальцы и думает, что, наверное, они красивые — эти каштаны цвета волос Джерри.       По коридору проносится громко топающий ураган: так ходят только санитары. Джерри печально вздыхает и встряхивает головой; к сожалению, это значит, что Ральфу пришлось убрать руку.       — Это Маркус. Нас ищет, — поясняет Джерри. — Наорался с Норт, хочется теперь с нами поорать.       Пятки Ральфа обдувает сквозняком — Джерри приподнял одеяло.       — До завтра? — с надеждой.       — Если удастся убедить этого мистера Унылость, что мы только недавно в туалет вышли, то да. И не думай, что для встречи обязательно так страшно кричать. И вообще спать ложись, тебя от штукатурки глючит, что ли?       Ральф легко хихикает.       — О, а вот так почаще делай.       — Ты про что? — не понимает Ральф, но Джерри хитро улыбается и взъерошивает его волосы. Не сказать, что Ральфа это сильно раздражает, всё-таки он сделал то же самое с ним. Тогда Джерри поднимается с кровати и, оглянувшись ещё раз на него, срывается с места и почти всасывается в коридор — только и слышно, как шлёпает босыми ногами по полу.       Комната резко пустеет.       Ральф потерянно касается рукой разлохмаченных волос, бросает взгляд в сторону брошенных у стены тапочек и вдруг тихонько, совсем как Джерри, начинает хихикать, сползая вниз по нагретой подушке.       «Хорошо», — думает он, — «так можно делать и почаще». ____