Holy Branches

      В прошлом, по утрам, если Ральф не вытягивался по струнке, едва заслышав за дверью грохочущие шаги, он мог проснуться уже на полу, мокрый и сидящий в луже ледяной воды. Страшная фигура стояла над ним с пустым ведром и грозно зыркала глазами. «Скажи спасибо, что я не положил туда лёд». И в другой раз, если Ральф опять не просыпался вовремя, в ведре были кубики льда.       Он привык жить как оголённый нерв. Поэтому так странно просыпаться от того, что кто-то щекочет твой нос пером из подушки, и жмуриться, и невольно улыбаться. Быть с утра ленивым, а не застывшим, как солдат на построении.       Так странно слышать над собой смешок, полный нежности, и растерянно оглядывать залитую солнцем постель.       — Ты прямо как совёнок. — Саймон тепло улыбается, встречая его ошалелый, как всегда, взгляд. Он пристроился рядом с его боком, сложил на коленях бледные мягкие руки и, кажется, совсем расслабился в его присутствии. Так непохоже на других санитаров. — С добрым утром, соня.       Совсем проснувшись, Ральф вешается ему на шею, прячется в неё, как детёныш. Одеяло сбивается в ком между ними, но Саймон не ругается, а только гладит по спине и хохочет.       — Ральф скучал, — такое невнятное, преданное бормотание.       — Знаю. Я тоже скучал. Хочешь что-нибудь рассказать?       Саймон отстраняется и так бережно поднимает его правую руку, будто одно неосторожное движение заставило бы её рассыпаться в песок. С той же заботой он укладывает её и растирает кожу смоченной ваткой. Это рутина, но Саймон никогда не торопится и не злится. Не делает ему больно.       Взамен Ральф притворяется глухим, когда слышит, как воздух покидает шприц. Поднимает взгляд к потолку и рассказывает как бы сам себе:       — Разве что про новичка.       — Что за новичок? Их многовато.       — Джерри.       — О, — понимающе, — это подопечный Маркуса. Вы с ним подружились?       — Может быть.       Ральф и впрямь не знает, подружились ли они с Джерри. С ним всё как-то быстро, непонятно; но это приятное чувство — как когда Кэра разводит створки большого окна в стороны, и всё, что лежит рядом, разлетается от ветра. Сногсшибательно.       — Саймон знает Маркуса? — переключается Ральф. Уголки губ Саймона взлетают вверх, а взгляд по-прежнему сосредоточен — ангельское выражение.       — Ты что-то про него слышал?       — Джерри сказал, он никогда не улыбается, пьёт кофе без сливок, а ещё у него… — Ральф замолкает, когда игла пронзает кожу, но ощущение кажется далёким, ненастоящим, словно воспоминание из сна, — …гетеро-что-то.       Саймон прыскает.       — Гетерохромия. — Он отставляет шприц и накрывает руку Ральфа, как если бы хотел забрать боль. Но боли нет. — Это когда глаза разного цвета. И Маркус улыбается, поверь мне, просто не всем.       Саймон поднимает взгляд и лихо подмигивает.       — С тобой всё. Ты только не думай плохо о Маркусе: у него сейчас не всё просто в жизни.       — Хорошо, — то ли вслух, то ли про себя. «Молодец», — слышно с глубины колодца. Саймон хлопает его по плечу и предлагает погулять.       Скоро рука об руку они выходят из больницы. Колючий ветер треплет английский воротник Саймона, и он ёжится и шмыгает, широко улыбаясь, ведь ещё чуть-чуть — и зима. Кажется, что его голова торчит из бархатного пенька, расшитого пуговицами: Саймон всегда легко замерзает.       Ральф не помнит, как много раз они выходили на больничный двор, но всё здесь кажется привычно и нестрашно. Люди рассыпаны по туманным дорожкам, если кто близко, в глаза не смотрят — не принято; разговаривают тоже мало. И всё на своих местах, даже лужи.       Саймон высматривает кого-то в тумане и на то время выпускает его руку. А когда вспоминает, то уже не берётся за неё снова и щёлкает языком.       — Ты зачем это сделал опять, а? — беззлобно спрашивает Саймон.       — Она такая мягкая и тёплая становится, — с трепетом шепчет Ральф, пропуская грязь сквозь пальцы. — Из неё можно лепить.       — А что, пластилина в Комнате уже нет?       — Есть, — и суёт сжатый кулак в карман куртки. Саймон поднимает глаза к небу, чтобы не видеть эти чёрные ошмётки, летящие во все стороны.       — Слава Богу, тебе уже недолго до душа осталось.       Ральф не разделяет его радости и молча отряхивает кисть, догадавшись, что Саймону грязь не очень понравилось. Но тот даже не видит этого, пристально глядя на скользящий сквозь туман силуэт. Должно быть, кто-то знакомый. Кто-то, кого он до этого высматривал.       — Постой здесь.       Вслепую Саймон сжимает его плечо и отпускает, вдруг такой хмурый, сосредоточенный. Ральф смотрит в ту же сторону, что и он, но не видит причин для беспокойства. Мало здесь гуляют, что ли? Но Саймон уходит, быстро вышагивая сквозь туман, а Ральф остаётся его ждать: потому что слушаться Саймона — первейшее из правил.       От недавней шалости у него под ногтями чёрные ободки: дождливые полулуния с унылыми подтёками. Ральф подносит их к носу — бережно, будто держит в руках одуванчик. Он вдыхает туман и осень, живущие на коже, и крепко жмурится от удовольствия. Стоять бы здесь вечность, дышать и ждать Саймона — и точно знать, что он вернётся с минуты на минуту. Всегда возвращается.       Дышать, дрожать, жить. Благоухать, как взрощенный дождём цветок. Так спокойно.       — Лови его, чёрт тебя..!       Ральф удивлённо распахивает глаза — как раз тогда, когда мимо пролетает нечто, шумно бьющее крыльями по воздуху и роняющее перья за собой. И через секунду, будто притянутый этой птицей, перед ним появляется розовощёкий, запыхавшийся Джерри с наглой ухмылкой наготове.       — Т-ты зачем ругаешься? — нервно бормочет Ральф.       — А ты зачем спишь посреди улицы?       — Ральф не…       —Да ты бы видел лицо своё, — отмахивается Джерри, пытаясь отдышаться.       — Какое? — Ральф с подозрением отнимает руки от лица — травли он больше не потерпит. Но Джерри быстро успокаивает его:       — Спокойное такое. Сосредоточенное. Прям реинкарнация Будды. — Он задумчиво чешет чёрную шапку и окидывает его заинтересованным взглядом. — Быстро бегаешь?       — Что?       — Отлично! Тогда поможешь, — радуется Джерри и стремительно утаскивает его в заросли кустарника, без отвращения хватаясь за извазюканную ладонь. Ни приветствий, ни объяснений — очень в его стиле.       — Смотри, — он останавливает его возле аллеи, причём так резко, что Ральф удерживается лишь благодаря веткам. Глаза Джерри горят энтузиазмом. — Вон там — голубь.       У потемневшего от влаги бордюра, куда указывает палец, и вправду скачет, припадая на один бок, серая птица. У неё торчащие перья, на шейке — россыпь грязно-бурых пятен, и вся она какая-то больная, некрасивая. Поэтому, когда Джерри озвучивает свою просьбу, Ральф очень удивляется.       — Помоги поймать.       — Зачем?       — Он же мучается, Ральф, — пришёл черёд Джерри удивляться. — Не видишь? У него на лапке проволока: тут ведь рядом свалка, влетел, может, в забор со всего маху. Как есть оставишь — умрёт.       — Ты откуда знаешь?       — Не в первый раз такое. И всем плевать. Возле свалок всегда одно и то же, — вздыхает Джерри, но быстро приободряется. — В общем, надо выловить. Усёк?       Ральф долго не отвечает. Вдруг Саймон вернётся, а его нет? Но ведь это доброе дело, а Саймон бы отпустил его на добрые дела, да, обязательно. Или нет? Голубь — грязная птица? Может, ей плохо помогать?       — Струсил, что ли? — с подозрением тянет Джерри, и Ральф вспыхивает: нет, нельзя, чтобы он в нём так просто разочаровался.       — Нет!       — Тогда: три… два…       Подошвы страшно скользят по грязи, но Ральф держится, не падает, хоть и шатается, как отломанная в шторм мачта; голубь пялит на него ошалевшими, тупыми глазами и сейчас же взбивает крыльями воздух, пытаясь сбежать. И сбежал бы, если б не врезался сдуру в человека, вставшего позади него — в Джерри: а тот времени зря не теряет, крепко хватает его беспокойное тельце и поднимает повыше.       — Чёрт-тебя-дери-идиот, — шипит Джерри, пытаясь увернуться от яростных крыльев, и воздух наполняется перьями. — Ты видишь… — он отплёвывается, а голубь издаёт странный звук, наверно, нецензурщина на птичьем, — …проволоку?! Ах ты, ах ты…       На секунду в мешанине рук и перьев сверкает что-то серебристое.       — Ральф, вот! — рычит Джерри сквозь плотно сжатые зубы. Распутать в такой мешанине?       — Я не могу!       — Так смоги! — выкрикивает Джерри, у которого рук не хватает отражать яростные атаки. — Чёрт, давай уже!       Впервые Ральф слышит, чтобы к нему обращались с такой решимостью. И она, будто вспышка энергии, вдруг оглушает его — он одним шагом подскакивает к безумной птице… Отогнуть кончик, обернуть вокруг пальца, ни в коем случае не тянуть — то ли Джерри диктует ему это, то ли он сам догадывается, и давно, ох, давно у него так мозги не работали: не было повода. И даже когда крыло ударяет его по щеке, он не чувствует боли, только отфыркивается и дёргает серебристый узелок в стороны — затем на себя и…       — Всё! — Ральф выбрасывает кулак с проволокой в воздух. Джерри дважды повторять не нужно.       Голубь, ощутив свободу, взбивает крыльями с такой силой, что людям — его странным спасителям — приходится разбежаться в стороны и закрыться руками от вымотавшего их буйства. Они так и не видят, как улетает серенькая, неказистая птица, лишь слушают хлопанье крыльев — то, как оно стихает в бескрайней вышине. Когда Ральф отнимает ладони от лица, в небе уже маячит маленькая чёрная точка, едва заметная среди хмурых облаков.       — Ну, — задыхаясь, изрекает Джерри, — в глубине души гадёныш нам благодарен.       Они пересекаются взглядами: лохматые, раскрасневшиеся, но довольные собой. У Джерри на плечах перьев с сотню — голубь постарался исхлестать его на славу, но, к счастью, не навредил.       Да, перьев с сотню или около того — но Ральф не считает их. Скорее, он просто пялится на Джерри, точно так же застывшего напротив него; в таких случаях надо что-то сказать? Например: «Я не пялюсь!»       Ральф открывает рот, и Джерри изображает, что сейчас запихнёт туда пух.       — Сам такой!       И оба покатываются со смеху.       — Спасибо, блин, за помощь, это было ужасно.       — «Чёрт-тебя-дери-идиот», — припоминает Ральф, наподобие конфетти выбрасывая перья в воздух.       — А ты чего ругаешься? Понравилось?       — Прости…       —Дурак, что ли? Ругайся, сколько влезет. Взрослый уже. Уф…       Джерри стягивает с головы шапку и принимается обмахивать ею красное вспотевшее лицо. И Ральф, не стыдясь, любуется на рыжие растрёпанные волосы.       — Ну, молодец. Дай пять! — вдруг он поднимает ладонь, будто сигналит невидимой машине. Ральф переводит взгляд на неё, затем на лицо Джерри: «Чего ты хочешь?» — Ты не знаешь, что такое «дай пять»?       И ему становится так стыдно, что он не знает. Ему кажется, он рушит момент, один из самых лучших моментов, какие только могут быть. Но Джерри совсем не винит, как Саймон не винил за плохие слова, сказанные ненарочно.       — Смотри, — он хватает Ральфа за запястье и поднимает его руку на манер своей. — «Дай пять» — это когда вот, — их ладони соприкасаются, — так. Понимаешь?       Ральф отстранённо кивает, а сам смотрит, кусая щёку изнутри: фаланга к фаланге, как зеркальное отражение, как роботы одинаковых моделей. Джерри что-то объясняет, а он вслушивается в тепло, растекающееся от сердца, и скользит пальцами между его распрямлённых, почти сжимая кулак; всё замолкает. Происходит что-то сакральное: либо раскол, либо воссоединение.       Он смотрит на него: удивлён. Растерян.       Джерри выжидает немного и переплетает их пальцы окончательно.       Растроган.       — Так вот ты какой, Ральф, — негромко, без тени осуждения, — ты выдумщик. Ты выдумал своё «дай пять», верно?       — Ральф просто…       — Ничего не «просто». Ты выдумал что-то круче, чем «дай пять», — Джерри улыбается и крепко сжимает его руку, — такой выдумщик.       Ральф смеётся, сам того не замечая, и склоняет лоб к их соединённым рукам — безбожно испорченному жесту дружбы. И всё же он не расстроен: Джерри смотрит на него, и у его глаз сверкают лучики морщинок.       — Когда ты напугался, — говорит он, легко покачивая их сцепленные руки, — ты сказал: «Я не могу». Не «Ральф не может», а «я не могу». Почему так?       Ральфов восторг гаснет резко и испуганно, как спичка, опущенная в чашку; он несчастно смотрит в лицо Джерри, думая найти там отвращение. Но находит понимание.       — Джерри иногда говорит: «Мы». Почему? — делится замечанием Ральф, надеясь, что ответ закроет оба схожих вопроса. Но Джерри не смущается и не робеет, напротив, расправляет плечи и поднимает голову, многозначительно улыбаясь.       — Потому что я не один, Ральф. Никогда не один, — низко шепчет он, и что-то меняется в спокойном взгляде, будто тень пробегает перед зрачками, мимолётно, как призрак из потустороннего мира. За внутренним трепетанием Ральф успевает заметить, что тела их сближаются, хотя владельцы и шага лишнего не сделали — мистическое, необъяснимое притяжение, центр которого — руки: покрытые грязью и чистые, нетронутые ничем и никогда.       Вдалеке раздаются крики. Напряжение лопается как пузырь, оба поворачивают головы в сторону кустов.       — Ральф! — узнаётся беспокойный голос Саймона.       — Джерри! — сразу вслед за ним, как в хоре, незнакомый, с более низким тембром; заместо беспокойства — пока что маленькая, несерьёзная угроза: «Выходи сейчас же, а не то..!»       С расстроенным вздохом Ральф отпускает тёплую руку и ощущение полноценности, к которому успел привыкнуть. Джерри кажется втрое прежнего сосредоточенным, всматривается в свою шапку, словно новые нитки надеется увидеть. Они всё те же, но что-то упущено определённо.       — Ещё раз спасибо за помощь, Ральф.       Он вздрагивает от печали, пронизывающей прощание, и перетирает засохшую на пальцах грязь, о которой и позабыл на какое-то время.       — Джерри.       Тот поворачивает голову и слушает, прожигая взглядом. Ральф сглатывает.       — Джерри хороший, — вырывается изо рта.       Эмоцию на чужом лице он увидеть не успевает и бросается галопом через кусты. «Быстро бегаешь?» Ветки царапают куртку и не дают задуматься.       Саймон озадаченно кружится посреди первой аллеи, прижимая покрасневшие от холода пальцы ко рту; эгоистичный голосок внутри предлагает постоять в тени ещё немного, посмотреть на его тревожное ожидание, ведь так особенно видно, как сильно нужен ему Ральф, но он стряхивает это с себя.       Ральф напрыгивает на него со спины, прижимаясь щекой к мягкому ворсу. Саймон вздрагивает, но сейчас же обнимает его руки, оглаживая шрамы, заученные наизусть, и шепчет так ласково:       — Вот ты где, Ральф… Слава Богу…       — Прости.       — Ничего, — похлопывает Саймон по рукавам куртки, беззлобно усмехаясь, — ничего.       Они встают друг напротив друга. Саймон осматривает его с ног до головы и вдруг вскидывает светлые брови.       — Вот здорово, — присвистывает он, выуживая голубиное перо из волос Ральфа, но тут же расплывается в улыбке, мол, неважно. — Ладно, пойдём.       И они уверенно направляются к умывальнику.

***

      Палата купается в мягком вечернем свете, когда Саймон садится на кровать, чтобы почитать вслух. Домашний сиреневый свитер выглядывает из-под халата, как отголосок уюта и большого внешнего мира, принадлежащего санитарам; на коленях лежит толстая книга с затёртыми уголками. В ней нет картинок и нет пёстрой обложки — таких в Комнате не водится.       Ральф опирается бедром о подоконник и изображает внимательного слушателя. Время от времени он пододвигает гранёный стакан под уплывающий солнечный луч — чтобы вода для ветки вдоволь насытилась лаской неба. Или фотонами. Пусть уж чем-нибудь насытится, пока там Саймон читает… стихи? Или ритмичную прозу?       Переводит взгляд на него: взволнованное лицо будто светится изнутри. Будто жизнь питается от шелестящих страниц, как дерево, растущее на благодатной почве.       Саймон был бы великолепным церковным чтецом.       Ральф прикрывает глаза и представляет: накрахмаленная рубашка, застёгнутая под самое горло, белые руки, мирно устроившиеся на небольшой трибуне, прямая спина. Голова, окутанная тусклым свечением одинокой лампы, чуть наклонена, как положено, чтобы показать покорность. Молитва разносится под громадными сводами.       Ральф встряхивает головой — зачем же Саймону читать с таким талантом?       И он представляет его в хоре, в объемлющей гармонии, в ангельском сонме, и вот уже не лампа выхватывает смиренно сложенные ладони из глухой тени, а яркие лучи прожекторов. Но в ровных одинаковых рядах Саймон выделяется, стоит на шаг вперёд — солист, причём самый главный.       Только трудновато представить голос — Ральф же не слышал никогда ни пения других, ни, что важнее, пения Саймона.       Замечтавшись, он не сразу понимает, что чтения вслух давно не слышно.       — Ральф?       Открывает глаза: Саймон внимательно смотрит на него.       — Расскажи мне, о чём я сейчас читал?       Ральф не начинает мямлить, как будто ему два годика и он глупенький маленький мальчик, но молчит, не притворяясь, что знает ответ. Саймон всё равно не злится, только снисходительно качает головой и вздыхает. Книга закрыта, вместо закладки — палец.       — Ральф, внимание — обыкновенный навык. Ты можешь развить его, если захочешь, но ты ведь даже не пытаешься!       — Прости.       Саймон косится на виноватое лицо и доброжелательно хмыкает. Во взгляде — ни капли разочарования.       — Как тебя ругать, Ральф? Ты же мечтатель, настоящий выдумщик. Не можешь не витать в облаках.       — Выдумщик? — переспрашивает Ральф, цепляясь за знакомое слово, но Саймон смеётся.       — Знаешь, ведь Выдумщик и Творец недалеко друг от друга ушли. Если подумать, то и вовсе…       Он прерывается и вскидывает голову: взгляд пустой, ни за что не цепляется, как у слепого. Былое вдохновение ушло.       — Ты слышал, Ральф?       Крик. Далёкий, хриплый, на перекрученных связках. Ральф не просто слышит, он видит и чувствует: истерику, съехавшую крышу, перекошенное жуткой гримасой лицо; видит: боль, мольбу, вознесённые к серому потолку руки; чувствует: вонь. Гнильцу. Перегар.       Такой знакомый запах перегара.       — Опять он… Жди здесь.       Саймон наскоро заворачивается в халат — возиться с пуговицами нет времени, — и на ходу отбрасывает книгу.       — Постой…       Но тот слишком торопится, чтобы услышать, и Ральф остаётся в комнате один.       Совсем один.       Знаешь, кто это кричит, тварь ты мелкая? Знаешь, да?       Он всхлипывает и вжимается всем телом в подоконник: еловая ветвь возвышается над головой, как силуэт человека.       Это я пришёл за тобой. Заберу домой, чтобы мы снова могли быть семьёй.       — Неправда, — шепчет Ральф и обнимает ладонями нагретый стакан. — Ты уже не вернёшься. Саймон сказал, ты за мной не придёшь. Тебя нет, тебя…       А ты ещё и зрячий, гад? Подожди, я тебе и второй глаз выжгу…       Прерывистый вдох. Стакан рассыпается по полу светлыми льдинками, и звук запаздывает за ним: звон стоит в воздухе, не переставая, пока пол темнеет от воды. Ральф падает на колени и опирается ладонью на осколки: само собой так получается.       Что ты делаешь? Совсем с ума сошёл?       Ральф только сильнее прижимает руку к стеклу и дрожит; он смотрит на стеклянные льдинки: кровавый, красный лёд — у него под ладонью.       Звон затихает, растекается по полу.       — Ральф не сумасшедший, — приговаривает он, пытаясь ухватиться за торчащий край простыни, но замирает, когда слышит ответ:       — Нет, не сумасшедший.       Джерри стоит в дверях, подцепив карманы большими пальцами. Господи…       — Давно ты здесь?       — С тех пор, как Саймон пробежал мимо нас на помощь Хэнку. Наверно, вся больница слышала, как он орёт. У него там, э… — Джерри почёсывает голову через шапку, — …сложные отношения с прошлым, ага. Таким лучше вообще не пить, а он вот пьёт… А ты — давно так?       — С тех пор, как…       —…закричал Хэнк? Это из-за него всё?       На это нечего ответить.       Джерри вешает шапку на дверную ручку. Теперь его ничто не отличает от других: такая же, как и на всех, пижама, и такое же немного грустное лицо.       — Покажи-ка руку, — тихо, но требовательно чеканит Джерри, с хрустом проходя по осколкам. Так мог бы сказать санитар, никак не другой пациент.       — Ральф не… Нет! — он хмурится. — Зачем ты это делаешь? Зачем ты пришёл?       — Как зачем? — удивляется Джерри и опускается на корточки. — По-моему, это уже наша работа — приходить, когда нет твоего санитара. Покажи руку?       Ральф вздёргивает кулак.       — Видел? — огрызается он, но внутри всё сжимается: Джерри не должен был встретить его таким снова.       — Что, так больно?       — А?       — Тебе так больно, что ты злишься на нас? Разожми, ничего ведь не видно.       Ральф не слушается. Если бы не Джерри, он бы уже замотал рану в простыню и забился в угол, чтобы никто не мог трогать его — такое бывало раньше.       — Разожми кулак или увидишь, что будет, — почти умиротворённо повторяет Джерри, но глаза у него сверкают.       — И что же будет?       Ральфу нужно было выдернуть руку ещё когда Джерри коснулся его. Когда он взглянул на него — спокойный и просветлённый, словно монах в медитации, — и вдруг улыбнулся с хитринкой. Теперь его ладони крепко обнимают кулак, и расслабленные губы касаются окровавленных костяшек. Выдох застревает в горле, как осколок стекла.       Ладонь раскрывается сама собой, будто бутон цветка, оживший под чужим поцелуем.       — Спасибо, — бормочет Джерри, отстранённым движением стирая кровь с желобка под носом. Ему всё равно, какой он: чистый или грязный. Брезгливости в нём нет. — Н-да, распорол как следует. Даже стекло, может, осталось, сложно сказать… — он сверлит взглядом прибывающую кровь и щурится, — …но звать кого-то не вариант, ага, не вариант… Шумиха будет…       — Джерри, — выдыхает, наконец, Ральф, и тот поднимает голову: взгляд из-под ресниц вязкий, тягучий.       — Ральф? — с мягкой улыбкой. Ему нравится видеть его смущение. — Прости, нам нужно было, чтобы ты показал ладонь.       — Саймон так никогда не делал.       Джерри пожимает плечами и улыбается ещё ярче.       — Может, если ему рассказать, что это работает, то он…       — Нет! — вскрикивает Ральф, и Джерри немедленно поднимает палец ко рту. — Да, точно… Просто… Саймон расстроится, если узнает, что Ральф опять так сделал.       — Опять?       — Ральф не псих! — он снова повышает голос.       — Конечно, не псих. Мы ведь уже говорили. — Джерри поднимается на ноги и оглядывает комнату. — Вот ты слышал, как кричит Хэнк. Он, конечно, здесь работает, но мы слышали, что многие его за глаза «психом» называют и «старым алкашом»; а ведь у него сын умер, представляешь?       — Сын? — тупо повторяет Ральф, тоже поднимаясь с пола.       — Его убил накуренный врач, — говоря об этом, Джерри дёргает плечом, — того, кстати, «психом» не называют. А Маркус, наш санитар? Слышал, у него отец слёг после встречи со вторым сыном? Лео Манфред его звали.       — Нет, — Ральф хмурится, — не слышал…       — Как же? У Саймона спроси, он расскажет. Лео Манфред сейчас среди людей гуляет, наверно, кофе пьёт из именного стаканчика, и люди с ним здороваются, доброго дня ему желают. И никто не назовёт его психом, представь себе? А он ведь чуть не убил отца. Теперь понимаешь? — Джерри оборачивается и смотрит на него почти что ласково. — Вокруг нас одни маньяки, а психами мы зовём их жертв.       Ральф как бы случайно касается повязки на глазу.       — Ты многое знаешь, — шепчет он, и Джерри хмыкает.       — Пустяки. Что есть, так это большие уши, а остальное само получается. Тебе нужна помощь?       Взгляд скользит по жалким остаткам стакана.       — Надо убрать этот бардак, пока Саймон не вернулся, — шепчет Ральф, и вина плещется в его голосе. Ему удалось прожить без происшествий несколько часов, но вот опять, нет никаких улучшений.       Задумавшись, Джерри ерошит волосы на затылке.       Или есть.       — В Комнате много здоровских штук для уборки. Одолжим парочку ненадолго, и следов не останется. А насчёт руки… — Ральф виновато ёжится, — …промоем рану под напором умывальника. Нужно посмотреть, вдруг чего.       — Спасибо.       — Пока оберни в одеяло — лучше тебе не оставлять кровь в коридоре.       Он делает всё, как велит Джерри, и следует за ним, невольно крадясь.       По приближении к Комнате становится слышен разговор.       — Не хчу! — ноет кто-то, смазывая звуки: Ральф догадывается, что это Хэнк, ведь только пьяница может звучать так жалко и угрожающе одновременно.       Джерри прикладывает палец к губам: «Тсс!» Они замедляются возле поворота.       — Поезжайте домой, сэр.       Глаза Ральфа округляются — он не ожидал услышать утомлённый голос Саймона, от которого так старательно прятался сейчас.       — Ага, ща-а-ас… Как только ты уедешь нахер.       — Сделаю вид, что не расслышал.       Оба парня выглядывают из-за угла: Ральф — с тревожным опасением, Джерри — с бесстрашным интересом.       Хэнк — седогривый лев, усевшийся на салатовом стульчике. Белый халат на нём весь перекручен, а из большого кармана, в котором Саймон носит транквилизатор на опасные случаи, торчит болотное горлышко бутылки.       Ральф сталкивался с ним раньше — невозможно не столкнуться, — но тогда серебристые пряди были собраны в конский хвост, а неопрятная борода с застрявшими кусочками вяленого кальмара — расчёсана и вымыта. Наверное, у Хэнка тоже никаких улучшений.       — Достал, — недовольно буркает он, поглядывая на Саймона, сложившего руки на груди.       — Вы, — палец строго останавливается в центре груди Хэнка, — не имеете права распивать спиртные напитки здесь.       — Свои права, — он прерывается, чтобы угрожающе рыгнуть, — я устнавливлавлию сам!       Саймон вытирает вспотевший лоб.       — То ты, то эти… федералы со своим «культ РА9 уже в вашем регионе», «распространяется лесным пожаром». Нормально, а? Говорят: «Не имеете права отказывать в расследовании». Это чтобы шныряли здесь? Разнюхивали? Вот увижу сам этого РА9 — тогда да. А так…       — Сэр, я отлично понимаю Ваш стресс, но пойдёмте со мной.       Джерри гладит замотанный в одеяло кулак и беззвучно говорит: «Пора»; в блёклом освещении он кажется бледным и даже напуганным.       На пути в туалет Ральф останавливается и прислушивается — слишком интересно, кто одержит верх.       —…На чьи деньги, по-твоему, построена эта дырень, а?! — рычит Хэнк.       — На деньги Камски, — Саймон предельно спокоен и холоден.       — Вот! Вот! А меня как зовут?       — А Вас зовут Андерсон.       — Точно… — опечаленно затихает Хэнк. — Прости, приятель.       Ральф торопливо удаляется: боится потерять Джерри из виду.       Руки у него мягкие, гладкие, и только самые подушечки шершавые. Ещё никто, кроме Саймона и Кэры, не помогал промыть раны и тем более никто не помогал отстирать одеяло от кровавых следов.       — Сейчас важно соблюдать тишину. Проберёмся назад и всё уберём, никто не заметит, — нервно бормочет Джерри, вытирая его ладонь о рукав пижамы. Кровь давно остановилась. — Про стакан Саймон ни за что не вспомнит: санитаров всегда несколько, и кто-то другой мог забрать его, тут не уследишь. Странно, да? Санитарам гораздо труднее смотреть друг за дружкой, а не за нами. Мы-то никуда не уйдём.       — Джерри.       — Прости, больно? — он прекращает вытирать его руку.       — Что такое «культ»?       — А, вот ты о чём. Эти люди объединились вокруг РА9, своего божества. Должно быть, их стало слишком много, — Джерри беспокойно хмурится, — и это привлекло внимание. Будут искать. Сейчас Хэнк никого не пускает, но вряд ли это надолго.       — Зачем ищут РА9? Он опасен?       Джерри постукивает пальцами по раковине.       — Это только тебе решать. Ты его боишься?       — Нет, ты же здесь! — срывается с языка. Ральф густо краснеет, а Джерри прыскает и закрывает лицо ладонью. — Что смешного?       — Да так. Одна старая шутка вспомнилась.       — Расскажешь?       — Может быть. Если узнаем тебя получше, — Джерри усмехается и бойко подмигивает ему. — Для этого необязательно ронять стаканы. Достаточно приходить в Комнату. Ты ведь придёшь?       Они говорят ещё долго, замолкая только возле Комнаты, где могли бы быть Хэнк с Саймоном — но их там, к счастью, уже нет. Джерри помогает ему убрать палату и заверяет, что позаботится о том, куда деть отходы.       Напоследок, он останавливается у двери и поднимает руку:       — Дай пять?       И Ральф, недолго думая, крепко его обнимает. Он запоминает тепло, идущее от него, и негромкое хихиканье над ухом. И, когда Джерри уходит, внутри не становится пусто: он увидит его завтра, послезавтра и через неделю. Ничто не заставит Джерри исчезнуть.       Счастливый, Ральф засыпает, не дождавшись Саймона, и так же легко просыпается от его шагов у кровати.       — Ты спи, спи, — шепчет он из темноты, садясь на краешек кровати. — Прости, что меня долго не было, у Хэнка там…       — Ральф знает.       — Знает? — недоумённо. — Что ж, наверно… Наверно, ты слышал… от других санитаров.       Ральф мычит что-то в ответ и уже проваливается в сон, когда Саймон встаёт с кровати и спрашивает:       — А почему ты не полил свою ветку?       — Забыл, — бормочет Ральф.       — Ты ведь никогда… — начинает Саймон, но прерывается, будто заговаривая с самим собой. И его шаги — медленнее, чем обычно, — исчезают за дверью палаты. ___