Ритмы жизни.

      Палочки в руках лениво постукивали по подоконнику. Глубокая ночь, но как-то не спится и пойти в зал возможности нет. Совершенно нет желания ложиться и втыкать в потолок, рассматривая трещинки в побелке, да и матрас, ей-богу, полное дерьмо. О воспитанниках в этой шараге заботились не так чтобы. Мебель не меняли чертову прорву лет, и, несмотря на то, что пожертвования вроде как были — деньги явно текли мимо. Особенно это очевидно по столовке. О ней вспоминать не стоило, не то подкатит тошнота к горлу.       Глеб открыл глаза и, оставив палочки на подоконнике, потер шею. Курить хочется, ведь вечером не было времени, а теперь, после отбоя — есть. Типа нельзя, конечно. Но если очень хочется — то можно. Поставив стул с состояния качелей на все четыре ножки, он неохотно поднялся. Выглянул в окно: темнота. Уже ближе часам к двум ночи, наверное, проверяющий вечно халявит, а охрана может и сигареткой угостить, при расположении. Глеб расположением пользовался, так как в особо тоскливые предрассветные часы иногда приходил вниз, к омеге-охраннику (господи, кто придумал брать омегу в охрану? Вахтершабля…), и гадал с ним сканворды. Чем не хорошее занятие?       Завязав волосы в небрежный хвост, накинул ветровку. Зима, и в интернате херово топят. Не, в помещениях администрации-то все заебись, а в жилых комнатах, классах и тому подобном… Выглянул в коридор. Вроде тишина, только храп чей-то. Храп — индикатор спокойствия.       Хмыкнул, притворив дверь аккуратно. Ноги почти бесшумно несут по коридору до лестницы: годы, проведенные в подобных заведениях, делают походку почти бесшумной, особенно — если ты не слишком желаешь проблем. А проблем парень не желал совсем.       Точнее, не был в них заинтересован.       По пути вниз ему так никого и не попалось. Вон — большой круглый холл, справа от двустворчатой двери — старенький стол и тусклая лампа. Да, персонал тоже не слишком-то балуют. За столом — клюет носом омега лет шестидесяти, маленький, белый такой, обнимает куртку сменщика, чтобы хоть немного согреться. Вроде и не минус тут, конечно, но… неуютно.       — Кто спит на посте? — Глеб шепнул на ухо дремлющему, легонько тряхнув за плечи, и рассмеялся, когда тот вскинулся, весь перепугавшийся. Но только услышал знакомый голос — расслабился.       — Ну чего тебя принесло опять? Если не спится, то мне хотя бы не мешай… — Ольха всегда ворчал, но и не прогонял ни разу, в отличие от своего сменщика. Тот моложе, и тот альфа. Можно было и по шее получить. — Но ты вовремя. Тут вот… — потыкал ручкой в газетке на столе, трет глаз другой рукой. — Документ-вездеход?       Парень пристроился на край стола, заглянул в сканворд. Там не отмечено еще ни одного слова. Смеется тихо.       — Сначала плата, а потом погадаем-посидим.       Ольха наморщил нос, но поднялся, отпер небольшую дверцу, что незаметно притулилась правее двустворчатых. Служебный вход, так сказать, да не намертво запертый на ночь, как эти, большие двери.       — Ладно, пошли… — подождал Глеба.       Вместе вышли, сели на порожках. Омега угостил его сигаретой и закурил сам. С полминуты дымили в молчании.       — Чего не спится-то? — затянулся посильнее маленький белый омега. Он почти уже не пах, точнее, сигаретами в основном. В отличие от Глеба, курил Ольха, как паровоз. Куда только влезает столько никотина в маленькое сухое тельце? — Беспокоит что-то? Ладно тебе, с кем тут еще поговорить, не с местным психологом же… — закашлялся своей удачной шутке.       Парень тоже ее заценил. Вытянул длинные ноги, хотя сидеть на порожках — пиздец холодно. Да и хер с ним.       — Завтра день — пизда просто. Все не хочу. Думаю, если не лечь спать, то он не наступит, как думаешь? — поежившись, потер бедро ладонью и стряхнул пепел по ветру.       — Родительский-то? Да, ты, видно, любишь его очень. Тут далеко не у всех есть родня, а у тебя целый папа, да ни один родительский день не пропускает. Радовался бы, а ты куксишься, как маленький. Так уж он и мог тебя обидеть, — машет рукой, действительно не понимает подростка. Вот на этих порожках многие воспитанники ревут навзрыд, воют от тоски, что у них нет никого, или есть — а не навещают. А этот, странный, нос воротит. Вроде вымахал уже, вон лбина какая, даром что возрастом мал еще, может, поэтому звериный альфячий подростковый характер пока не вылазит.       Вообще, и самому «вахтеру» здесь не особо есть с кем поговорить. И такой неожиданный собеседник… Почему бы и нет.       — Не читай мне проповедь, скажи лучше: новых привезут? Комнат почти не осталось, наши нервничают. Пока все, что тут хорошего, это что комната у каждого своя, но, походу, эта херня закончится скоро? — выпустил дым сквозь зубы. Поднялся. Не, зад отмерзнет, это Ольха на куртке сидит. А мне мои почки пригодятся еще.       — Может и привезут. Вообще говорили, да. Переводят кого-то, один из интернатов на западе расформирован, там со зданием что-то, — сам особо не знает, все это на уровне слухов. — Ну, в обед и узнаешь. Ты мне лучше про вездеход расскажи…       Они гадали сканворд почти до шести утра. И еще трижды выходили перекурить. До рассвета еще много времени, но омега скоро сдает смену, да и подъем довольно близко. Может, получится прикорнуть на полчаса. Глеб возвращается себе в комнату так же неслышно, как и уходил, ни включать свет, да и раздеваться бессмысленно. Плюхнуться на матрас, выматериться: каждую ж, блядь, досочку спиной почувствовать можно, как эти доски еще живы и не навернулись — ваще не понятно. Сука, так уж дорого хоть матрас поменять? Но местный директор — еще та сука, сука злая и, видимо, не траханая. Зато машина у суки ваще такая не паршивая. А был бы он мягче — тачки бы не было. Понятно? Да куда еще понятнее…       Глеб общался с ним только один раз, когда его сюда перевели из детдома. И больше, встречаться с этим маслянистым ублюдком желания не было никакого.       Сон бродил вокруг да около, а забирать никак не хотел. Картинками вспыхивали прогоняемые воспоминания, обрывки мыслей, тексты песен. Точно. Песни. Надо просто слушать внутри головы тексты близнюков, такая себе будет репетиция. В родительский день неизвестно, когда припрутся наши драгоценные, потому репа может сорваться, а отвести душу на своей установке было бы весьма недурно, послушать странные голоса близнюков, послушать гитару… Гитару. Какую гитару? Вот гитаристов у них не вагон. И это слабо сказано.       Ничего, это дело наживное. Вон, завтра, вроде как, обещают новеньких, надо глянуть будет.       Картинки мыслей становились ярче, а тест мыслей замирает, дыхание выравнивается, приходит покой, неуверенно расслабляя мышцы, баюкает, почти на руках и…       Звон по всему корпусу. Охуенный будильник. Спишь ты, не спишь, спишь ты полчаса или сутки — все равно ты ПРОСНЕШЬСЯ и будешь разбит, как судьба местных беспризорников. Этот ужасный вой, как сирены, разрывал перепонки и, что интересно, спрятаться от него было невозможно нигде: ни в подвале, ни на крыше, ни в саду снаружи даже, за полтора года здесь, парень экспериментировал, как мог.       Ну что ж. Скатился с постели, полотенце на плечо — в душевые, пока там не битком. Раньше он ходил в душ ночами. Но месяца три назад там повесился кто-то из выпускников, и после этого душевые стали на ночь запираться. А жаль, было очень удобно.       Сейчас же, в обшарпанном помещении уже было несколько помятых и зевающих рож. Здесь народ только с двенадцати лет, до этого душевые — детские, общие, у них отдельное крыло. Малышей больше, чем старших, несмотря на специфику заведения, их часто усыновляли и забирали отсюда. А что? Выглядят прилично, и директор заливается соловьем, какие тут гении учатся. Усыновляли только сирот, понятно. Сироты здесь и правда были только талантливые, за которых похлопотала администрация их детдомов, чтобы, вроде как, дать счастливый билет в место получше.       Глеб не считал это место лучше. Впрочем, и сиротой он, к сожалению, не был.       —Че, харя бледная, опять мечтал всю ночь? — сильный толчок в плечо. Это из старших, выпускник. И нет, он не задирает, он так общается.       — Ты руки после своих мечтаний вымыл или о меня вытер? — беззлобно огрызнулся Глеб, шатнувшись для вида.       Своего типа утренний ритуал. Все, теперь слышны дежурные «Здарова!», «Отъебись!» и всякие шуточки выше и ниже пояса. Молодые альфы — горячие, в интернате часто бывали драки. Глеба первое время пытались бить, по его долговязой подростковой фигуре вообще никак спортсмена не засечешь. Пока другие альфы расправляли широкие плечи, играли наливающимися мускулами, выплескивали внутренний огонь в драках, ссорах, спорах и беспорядочном сексе с кем подвернется, Глеб не отставал разве что в росте. Высокий, худой и жилистый, плечи уже разворачиваются, но то ли от плохого питания и ухода, то ли батя такой был (кто ж его знает, каким был батя?), но короче, горячим взбалмошным красавцем-альфачом он не был. Зато, характер спокоен и размерен, удар поставлен и на ударной установке тоже неплохо справляется. Потому парня по-своему уважали и не трогали.       Душ быстрый, сполоснуться, смыть ночной пот и запах сигарет. Которые, кстати, жесточайше закончились, и это было проблемой. Умыться, почистить зубы — и к себе, так, в полотенце. Нельзя, но все позабивали, можно было наблюдать и голых воспитанников, и внезапный секс выпускников на столе в столовой. Короче, не соскучишься.       Столовая встречала запахами отнюдь не аппетитными. Как, впрочем, обычно. Новички часто блюют прямо здесь, но местные привыкли, тут без вариантов. Либо ты будешь жрать это либо сдохнешь. Сегодня это напоминало опилки, замешанные в ПВА. Ну и компот. Опилки и компот. Не так и плохо. В компоте хоть сахар должен быть. Вон от дальнего стола машет руками один из близнюков и Глеб двигает к ним, особо не вслушиваясь в чужие разговоры, протиснулся, плюхнулся на припасенный для него стул.       Миро и Рино — омеги, его ровесники. Одни из первых ребят, с которыми он здесь сдружился. Тогда, несколько лет назад, Глеб, исследуя неизвестную территорию, нечаянно наткнулся на актовый зал, и на барабанную установку в нем. Древнюю, конечно, но в детдоме была еще более древняя, это не смущало. Он уже занимался ударными, как мог, показывал учитель, что-то показывали старшие по видео из сети. У самого Глеба телефона не было, и компа — тем более. А на информатике не разгуляешься… так вот, слуха у парня — ни на грош, зато чувство ритма оказалось вполне себе. Вибрация заставляла кайфовать, выбрасывала из головы мысли. Так и произошло в тот день. Паренек отчаянно лупил ветхими, пыльными палочками по пыльным, ветхим барабанам, когда в древний микрофон запели неизвестно откуда появившиеся близнецы.       Они почти не изменились с тех пор, хотя стали, конечно, интереснее. Короткие стрижки, не свойственные омегам, Много черного карандаша и туши, красные пряди в темных волосах. Одинаково миловидны с лица. И одинаково внезапно охуенно скримят.       — Ну где ты топчешься, теперь это остыло и жрать вообще невозможно, — Миро отломил кусок теоретически жидкой каши и сунул в рот.       А вот Рино немедленно перебазировался на колено к альфе.       — Будешь компот? Я не могу, честное слово, моча директора вкуснее будет, наверное, — паренек скривился, но тоже ест.       Качать права могут все, но и есть будут все.       — Буду, че. Ты можешь и прохалявить, тебе может быть сока привезут, — взъерошил волосы омеги небрежно, жует, тот смеется, дурашливо отбивается, но с колен не слазит.       — Кто знает, отец может и не приехать, — Миро задумчиво смотрит в окно. — Мало ли, в какой он сейчас стране. Если все-таки здесь — тогда да. Ты заходи вечером, будет чего — угостим. Может, даже сигарет тебе привезет. Ну как тебе… — омега смеется. Ну конечно, они кивают на несчастного Глеба, которому курить нечего, а папаша их ведется. Молодцы, мелкие сучки. — …и тебе тоже. Да, в любом случае, заходи.       — Обязательно, я найду чем угостить, — Рино влажно провел языком по уху Глеба и отстранился.       Миро возвел глаза к потолку, но смолчал. К своеобразным играм Рино и Глеба он давно привык.       — Жаль, репа в пизду летит с этим родительским днем, — молодой альфа сделал два больших глотка компота и… и блядь, чуть не выплюнул все обратно. Там точно сухофрукты? Челюсть свело просто от этой кислоты. — Ыаааааааа, когда этого дебила отстранят от директорства?       — Да никогда, — близнюки вздохнули на редкость единодушно.       И это, похоже, было чистейшей правдой.       Занятия закончились далеко после обеда. И начали подтягиваться первые родители. Сначала Глеб тусил в холле, наблюдая за чужими радостными или равнодушными встречами. В основном — радостными. И да, отец к близнюкам таки приехал, долго кружил обоих на руках, смеясь.       Безусловно, он уверен, что отдал своих детей в одно из лучших мест данного профиля.       С каждой минутой внутреннее напряжение и раздражение возрастало, и альфа уже не мог мерить шагами холл, а от чужой радости уже тошнило. Может у него там служба, а?       Может, не приедет?       Желание сбежать усилилось, и парень поддался ему. Зайти к себе, забрать палочки — и в зал. Прикрыть дверь, сдернуть ткань с установки, проверить звук. Хорошо. И долбить, почти как в драке, выливая все эмоции, всю злость и нежелание встречать такого родного папочку, в вибрацию. Сначала держать ритм, но быстро уйти в импровизацию. Сколько это продолжается? Кайф ушей и сердца, пустота души? Пять минут? Полчаса? Час?       Но дверь открывается, заглядывает худой, болезненно бледный омега чуть за тридцать. Сухие, светлые волосы, голубые глаза. Папа когда-то был красивым. Что же его так иссушило? Ненависть?       — Глеб… Глебушка…       Он зовет, и тихий голос перекрывает гремящую установку. Парень опускает руки, надевает улыбку. Поднимается. Идет к родителю, обнимает его. А тот щебечет-бормочет, радостный такой.       — Я пришел к тебе, а тебя нет… ну где ты еще можешь быть? Только вот это, бум-бум твое… как у тебя голова выдерживает, мой маленький? Я так рад тебе… Папа ему по грудь. Глеб усмехнулся, конечно я маленький, я всегда маленький для тебя.       — Привет. Я уж думал, не придешь.       — Как можно? — омега взял сына за руку, радостный, такая улыбка от уха до уха, счастливая, тащит его в Глебову комнату. — Я тебе подарков привез, такое все красивое, вот увидишь, тебе понравится!       Дверь закрылась, отрезая их от коридора, будто снова возвращая парня в старую, затхлую квартиру, в которой он провел часть детства. Вечная набранная вода в ванной, в которую его часто макали головой, пустой холодильник, церковные книги на полу у матраса…       Не. Тут его комната. Старая мебель, текущий потолок, но чисто, а по стенам вместо распятий — постеры любимых групп, рисунки близнюков и некоторых других интернатских друзей.       Садится на пол у своей постели, сейчас папа будет показывать, что он такое привез. Может, плеер? Или магнитофон?       Цветущий омега достает из большого мешка… омежье платье. Нежное, голубое платье и много белых и голубых лент. У Глеба комок встает в горле, как обычно. У него весь шкаф в этих… нарядах.       — Посмотри! Ты посмотри, какая красота! Милый, тебе так пойдет! Конечно, оно немного помялось, но можно было бы на какой праздник, или… ты не любишь, знаю, знаю, но нужно же быть красивым, вечно черное все носишь, — омега вздыхает сокрушенно и садится на постель сына. Распускает ему волосы и начинает нежно и бережно вплетать в них ленты.       Глеб закрывает глаза и каменеет, пока его папочка выплескивает скопившуюся нежность и любовь.       Папа считает, что у него не мог родиться альфа.       Папа ненавидит альф.