Vienna waits for you

Slow down you crazy child Take the phone off the hook and disappear for a while It's alright, you can afford to lose a day or two When will you realize... Vienna waits for you?

Альбус Дамблдор вёл обширную переписку, начиная со своего шестого курса — именно тогда он начал ездить на научные конференции представлять Хогвартс в составе британской делегации. С тех пор он только и делал, что писал: домашние задания, эссе, статьи и, конечно же, письма, много-много писем. Можно даже сказать, что он больше писал, чем разговаривал с кем-то лично, хотя как раз переписка чаще всего была куда более личной и сокровенной, чем любой разговор, и при этом позволяла сохранять дистанцию. Бумагу, в конце концов, можно было сжечь, если сболтнул что-то лишнее, подумать и написать так, как следует, а вот пользоваться с той же целью заклятием забвения было бы верхом неприличия. Кого только не было в числе его корреспондентов. Кто-то был таким же студентом, как и он сам, кто-то был аспирантом при секретной магической лаборатории, был даже один именитый учёный, Николас Фламель, который обратил внимание на его новаторский подход к трансфигурации, потому что эта наука пересекалась с его основным научным профилем — алхимией. Был ещё один человек. Альбус не знал ни его возраста, ни его внешности, и лишь только знание того факта, что тот учился в Дурмстранге, подсказывало ему, что он всё же был мужского пола — девочек туда начали принимать только в этом году, а его адресанту явно не было одиннадцать. Альбус даже полного имени его не знал — его собеседник по переписке всегда присылал свою птицу, прекрасно выдрессированного беркута, который каждый раз терпеливо дожидался, когда же Альбус напишет ответное письмо. Он только надеялся, что птица не говорящая, потому что иначе его друг по переписке — Альбус, правда, не был уверен, может ли называть его другом — был в курсе всех его метаний, а также количества всех порванных, скомканных или сожжённых кусков пергамента. Это началось на рождественских каникулах его выпускного курса, что, признаться, сильно их скрасило. Альбусу с каждым годом становилось всё труднее поддерживать то натужное веселье, царившее дома в это время года, и он приезжал домой лишь по той причине, что чувствовал себя обязанным перед матерью. Вероятно, именно это и задало тон их переписке — почти до неприличия, как казалось Альбусу, откровенной, потому что даже его близкий друг и сокурсник Элфиас не знал тех вещей, которые за этот год Альбус предал бумаге и отправил сам не зная куда. Элфиас, впрочем, не понимал его с полуслова, не задавал точных каверзных вопросов, таких, на которые можно ответить только правду и ничего кроме правды, как перед судьёй, который видит тебя насквозь, вот только Геллерт… Геллерт его не судил. Он был на него похож. А ещё Геллерт опаздывал. Они договорились встретиться в Вене в августе — именно в это время по плану своего кругосветного путешествия Альбус должен был оказаться в столице Австро-Венгерской империи. Но, к сожалению, ему пришлось потратить некоторое время на то, чтобы утрясти несколько семейных неурядиц. Было бы, в конце концов, некрасиво уезжать сразу после того, как он, став совершеннолетним, на правах главы семьи отправил свою сестру в госпиталь Святого Мунго, где о ней могли должным образом позаботиться и где она не представляла угрозы для окружающих. Аберфорт и его мать после этого отказывались с ним разговаривать, но Альбус готов был поклясться чем угодно, что они вздохнули с облегчением. Как и он сам, когда переступил порог дома, планируя не возвращаться туда как минимум год. Кофе в Вене был ужасным — горьким, крепким и в маленьких чашках на пару глотков. Его спасали только щедрые шапочки взбитых сливок и ликёр, которому Альбус не знал названия. Вероятно, дело было в том, что он, как любой порядочный британец, предпочитал чай, но чай здесь почему-то был ещё хуже, чем кофе. А согреваться ему чем-то было нужно, поскольку на дворе был декабрь, и даже в помещении кофейни ему было прохладно. Во всяком случае, Альбус предпочитал думать, что дрожь в его теле была вызвана внешней температурой, а не внутренними переживаниями, ведь это был первый раз, когда он увидит Геллерта, в которого он влюбился, наверное, письма с третьего. Альбусу было решительно всё равно, как он выглядит и сколько ему лет, пусть даже он старше его лет на двадцать, — его разум был прекрасен, остёр и необыкновенен. И он знал, что это взаимно, потому что в какой-то момент, кажется, как раз этим ужасным летом, их переписка стала не просто откровенной, а действительно неприличной. Когда Альбус уже начал переживать по-настоящему и даже перепроверил, на месте ли его подарок Геллерту, который он привёз из Индии, за его спиной раздался звонкий юношеский голос: — Два штруделя за тот столик, пожалуйста. Альбуса обдало морозом с улицы, и напротив него устроился в кресле самый прекрасный человек из всех, кого он когда-либо видел. Геллерт — а это, вне всякого сомнения, был он, судя по тому магическому полю, которое ощущалось от каждого письма — без видимого труда перешёл с немецкого на английский: — Я, помнится, обещал тебя им угостить, ты ведь не против? Альбусу захотелось сказать, что он пойдёт за ним хоть на край света, но вместо этого он улыбнулся. Пожалуй, он задержится на неопределённый срок в Вене, если только Геллерт не отправится в путешествие вместе с ним. Что-то ему подсказывало, именно так и будет.