Потому что любит

      Ненавидеть свою работу Одасаку мог только за то, что возвращаться домой в большинстве случаев приходилось ночью, когда без малейшей капли света дальше собственного носа не увидишь. Но за хорошую зарплату он был готов это терпеть, тем более в пустынных и узких подворотнях, коими он обычно шёл, в это время суток было отчего-то даже романтично.       Неспешно закурив, он отпнул в сторону жутко загремевшую алюминиевую банку. Кажется, банка случайно попала в кота — подворотню тут же озарил обиженный мяв. В воздух попросив прощения, Ода в кои-то веки улыбнулся и начал высматривать сквозь редкую листву на деревьях во дворе окна своей квартиры.       Там было темно, только в окне комнаты бледно светила настольная лампа. «Учится, значит», — подумал Одасаку, но «дурья башка» по старому обычаю почему-то не прибавил. Наверное, потому, что дурьей башкой Куникида вовсе не был — только казался первую пару месяцев, пока они ещё только учились жить рядом и друг другу не мешать.       В эти пару месяцев было не так напряжно, как Одасаку ожидал. Неизвестный, нашедшийся через трёх знакомых студент оказался вполне адекватным молодым человеком, с которым на удивление приятно было разговаривать не только о насущном быте. Косячил он, конечно, но объяснять по триста раз не нужно было — понятливый оказался.       Совершенно странным и необъяснимым образом пущенный ненадолго пожить студент поселился не только в квартире, но и в сердце. Сел в уютный уголок широкой души Одасаку да там и остался — начал потихоньку пускать корни уступчивым, но покладистым характером и невероятной простотой в общении.       Вспоминал это время Одасаку всегда с улыбкой. Тогда он только начинал понимать, насколько проще и желаннее жить, когда есть человек, который поддержит и поможет хотя бы как-то. Он вспоминал, как помогал ему Куникида, готовя вкусный кофе по утрам и поддерживая квартирку в чистоте и порядке. А его педантизму не знаешь, завидовать или сочувствовать…       Над головой почти осязаемой волной прокатился мощный раскат грома. Буквально за минуту на улице начался настоящий ливень — благо, Одасаку успел забежать под козырёк. Давно он не попадал под дождь, и было даже интересно смотреть, как резко затуманившееся небо то там, то там вспыхивало яркими молниями.       Тлеющий кончик сигареты побелел от сильного порыва ветра, и пепел сам слетел в сторону. До фильтра оставалось не больше двух затяжек, и можно будет укрыться от непогоды в тепле и уюте родного дома. А на кухне наверняка пахнет сладким чаем, и на укрытом тонким пледом диванчике валяется пара маленьких шоколадок, принесённых из института.       Но по велению злого рока ли, по стечению обстоятельств Одасаку почему-то вспомнил одну такую же непогодливую ночь, в которую было всё как раз наоборот.       Он стоял на балконе, сигарета в руках тлела так же быстро, а из-за шума дождя собственное дыхание было почти и не слышно. Куникиды дома не было, а стрелки часов неумолимо мчались к полуночи — время уже даже и не взрослое. Скурив до фильтра эту, Одасаку вынул из пачки новую сигарету — не помогали.       Он отчего-то страшно волновался за Куникиду, который не сказал ничего о том, куда ушёл и когда вернётся. Неужели за полгода доверять не научился? А чёрт его знает — и его, и где он, и как он, и что с ним… Перебрав все варианты, Одасаку не нашёл ничего лучше, чем просто ждать, отчаянно пытаясь перебить тревогу сигаретами.       Его уже начало клонить в сон, когда входная дверь наконец открылась, впустив в квартиру подъездный холод и мутный свет от старой лампочки. На резиновом коврике в прихожей страшно хлюпали кроссовки вымокшего до нитки Куникиды. А в уголке его рта почему-то багровела засохшая кровь. Его кровь…       — Ода! — только успел вскрикнуть Куникида, прежде чем больно сжали его челюсть и вжали спиной в стену. Хмурым взглядом Одасаку осмотрел разбитые губы и только начавший проявляться синяк на носу.       — И кто до тебя с побоями снизошёл? — по-отечески строго спросил он, наконец отпуская и так ноющую челюсть. А после буквально приказал. — Переоделся в сухие шмотки и на кухню. Быстро.       В аптечке странным образом нашлись и перекись, и моток ваты, и заживляющая мазь на все случаи жизни, и даже двух видов. Чайник согрелся чуть медленнее, чем хотелось бы — под Куникидой успел скрипнуть старый кухонный диванчик, а он сам уже пытался кое-как обработать боевые раны.       — Рассказывай, — начал Одасаку, ставя перед ним на стол две кружки с чаем. Сам он сел рядом, отобрал смоченную перекисью ватку и стал сам осторожно стирать с лица присохшую кровь. — Я внимательно слушаю увлекательную историю о том, как и где ты встрял.       — Да… — пытаясь ткнуться куда-то взглядом, неуверенно протянул Куникида. — Да даже и не я встрял… На однокурсника наезжать начали…       — А ты сразу спасать кинулся? — полным скептицизма голосом перебил Одасаку.       — Не спасать. Этим если один раз отпор нормальный дать — на всю жизнь запомнят. А коли уж я знаю, куда и как бить…       — Только сам почему-то побитый, — Одасаку отложил грязную ватку в сторону и пододвинул одну кружку ближе к нему. — Пей давай, герой…       И только сейчас почему-то подумалось о том, что от горячего чая будет щипать разбитые губы. Ничего, запомнит зато, что с кулаками кидаться только в крайнем случае надо.       А ведь и не скажешь по Куникиде, что драться умеет — весь такой из себя приличный, аккуратный… И только когда его тонкие пальцы, крепко держа кружку, поднесли её к губам, Одасаку увидел, что костяшки на руках у него тоже в крови, но уже в чужой.       Одасаку не мог описать то, что чувствовал в этот момент — какая-то странная смесь из укора, волнения и гордости овладевала душой. А содранные руки — на самом деле очень красивые — почему-то хотелось побыстрее обработать.       Жёлтая мазь на носу смотрелась умильно. А вот потихоньку проявляющийся под ней синяк выглядел почему-то неуместно, неправильно — не должно быть его на аккуратном лице с умными глазами, смотрящими так понимающе.       Куникида искренне раскаивался. В чём — не понятно, но раскаивался совершенно точно, потому смотрел, как побитая собака, и только отпивал чаще чай — и чёрт с ним, что горячий.       Его руки Одасаку по одной всё же обработал, помазал какой-то белой мазью с приятным запахом и почему-то лишний раз подержал за запястье, ласково оглаживая косточку.       — Я за тебя волновался, — после долгой тишины сказал Одасаку. На него посмотрели виновато — так, что рука не поднимется ударить и язык не скажет слова в укор. Но рука у Одасаку на слабый подзатыльник всё же поднялась. — В следующий раз ночевать не пущу.       — Следующего раза не будет, — с полной уверенностью сказал ему Куникида. Ему не нужно было читать воспитательные лекции — он сам прекрасно понимал, во что ввязался и чем за это может поплатиться.       Давить на него и не хотелось вовсе. В его взгляде, пусть и туманном, было чётко видно ход мыслей — и Одасаку поверил в то, что следующего раза точно не будет.       Руки Куникиды постепенно отогрелись, с губ почти сошла холодная синева. Мокрая чёлка отлипла ото лба и теперь лежала на краю оправы очков, почти прикрывая тонкую царапину на стекле.       В ушах у Одасаку гулким набатом стал отдавать пульс. Что-то внутри отчаянно кричало о том, что слишком мало сейчас просто держать Куникиду за руку. Его, замёрзшего и вымокшего, хотелось прижать к себе как можно сильнее и долго-долго не отпускать.       А смелости хватило только на то, чтобы поднять руку к царапине на его шее, медленно провести по ней пальцем и почувствовать мурашки на его коже. А потом, когда царапина кончилась, Одасаку поймал себя на одной страшной, но волнующей одновременно мысли…       Кончики пальцев осторожно подползли под тонкую, насквозь мокрую резинку. Надавить на затылок понадобилось совсем немного — Куникида сам подался туда, куда тёплая ладонь направляла его, пусть и не зная, для чего.       Локоть пришлось опереть на его плечо, и Одасаку думалось, что это совершенно плохо — он будто отрезает пути отхода в том случае, если до Куникиды всё же дойдёт, ради чего всё это. Но пока не доходило — в его глазах не отражалось наличие хоть одной догадки.       Его губы всё ещё были холодными, и Одасаку осторожно дыхнул на них, прежде чем коснуться. Он не ждал ничего в ответ — только хотел выразить то, что вдруг разыгралось в душе. И он не ждал, что Куникида сильнее прижмётся к его губам и положит холодную ладонь на рёбра — почти туда, где в груди гулко билось сердце.       Одасаку крепче сжал его ладонь в своей, кончиками пальцев вляпываясь в не впитавшуюся ещё мазь на костяшках. Вторую руку он запустил глубже в мокрые волосы и надавил на затылок сильнее, чтобы точно не сбежал. А Куникида сбегать и не собирался — скользнул рукой по его спине вверх, прижался ближе и ответил на нежный поцелуй со всем своим юношеским жаром.       Вспоминалась эта ночь слишком уж ярко — в груди тёплым клубком сворачивались ровно те же самые чувства, и ровно так же хотелось обнять, прижать к себе, поцеловать… Вот и сейчас, когда на улице было так же паршиво, своё единственное утешение он видел в мягких губах, которые хоть и коротко, но поцелуют прокуренные его.       Он выбросил непотушенный окурок в успевшую натечь лужу, выдохнул в последний раз и посмотрел на не собирающееся успокаиваться небо, озарённое вдали яркой вспышкой молнии. Всё точно так, как и тогда.       В квартире было темно и тихо. Одасаку свет включать не стал и прислушался. Нигде не капала вода, не работали ни радио, ни маленький телевизор на кухне. Не шуршала об бумагу шариковая ручка, не листались страницы старых учебников. Только одиноко гудел системный блок.       Зайдя в комнату, Одасаку по-доброму фыркнул и широко улыбнулся. Куникида лежал на столе, уткнувшись носом в сгиб локтя, очки были подняты на макушку, а на почти потухшем экране старенького компьютера был открыт документ с дипломной.       — Доучился, — себе под нос сказал Ода, подходя ближе. Да, Куникида спал — только слышалось из-под локтя громкое сопение и поднимались при дыхании плечи. Одасаку мельком глянул на экран. — Таким образом, бла-бла-бла… Дописал, что ли?       Но ему не ответили. Даже после лёгкого тормошения Куникида не поднялся от стола — спал крепко, просто так не разбудишь. Одасаку только цокнул, аккуратно отодвинул в сторону несобранные волосы и нежно поцеловал Куникиду в выпирающий позвонок на шее.       Недовольное бурчание откуда-то из-под локтя обозначило этот способ как действенный. Кое-как подняв голову от стола, Куникида приветственно кивнул и широко зевнул, как зевают обычно только проснувшиеся коты.       — Доброе утро, — вяло протянул он, протирая заспанные глаза.       — Двадцать три сорок шесть. Выспался? — Одасаку снял с его макушки очки и легко потрепал его по голове, взъерошивая и так торчащие во все стороны волосы. Ему не ответили — только убрали руку с головы на шею, на то самое место, где когда-то была полученная в драке царапина.       Но долго тёплая ладонь на шее не пролежала — Одасаку повернул его к себе за щёку и, прервав недовольное мычание, поцеловал. Просто потому, что может его сейчас поцеловать.       Совершенно странным и необъяснимым образом пущенный ненадолго пожить студент поселился не только в квартире, но и в сердце. Сел в уютный уголок широкой души Одасаку да там и остался. А Ода и не против — любит ведь его, дурью башку. И знает, что Куникида просто так никогда не уйдёт и не оставит его с разбитым сердцем. Потому, что Куникида его тоже любит.