Жёлтые глаза

Зверь стоял весь взмокший, глаза пылали удивительно ярко, освещая лучше всякого фонаря пустоту двора. Шерсть на спине стояла дыбом, а по бокам свисала длинными патлами, липкая, и с неё капала болотная вода; по морде, ужасной, с широким злобным оскалом, открывающим все зубы и длинный язык, текла кровь. Резвяк скулил всеми тремя головами, лежа на руках испуганной девушки, та, беззвучно и больно всхлипывая, скользила пальцами по грязной шкуре, надеясь успокоить замученного пса и себя, веря в его бессмертие. Ельник потемнел, птицы молчали в ужасе, небо ночной свинцовой тучей нависло над домом, где-то выл и плакал весь лесной народец, надрывно, испуганно; они столпились за спиной хозяина, прячась в тени, и боялись дышать, только бы не нарваться на его гнев. Собаки обступили весь дом кругом и не пускали к жене разгневанного мужа. Птенец лежал перед хозяином безвольной бездушной тушей, крохотный, бледный… Клео подняла Резвяка на руки и взгляд на Пика. Его спина и грудь ходили ходуном, а каждый выдох сотрясал дом и ближайшие деревья, она же была каменной, хищной, злой, и смотрела. Тихая ярость страшнее любой другой.       — Прощай, — разнёсся эхом чудный тихий голос и девушка ускользнула от общих взглядов куда-то вместе с трехглавым зверем. Когда на городской окраине в тумане появился этот дикий силуэт, солнце вылезло из-за горизонта уже наполовину. Следы запутаны, потери оплаканы, и ничего не оставалось, как найти кого-то знакомого тут, у самого леса. Домики, тесно прижатые друг к другу, казались страшнее всех нежителей ельника, а люди, зло или испуганно глядевшие из тёмных пройм окон, крысились и скрипели недовольно и неприветливо. «Ещё одна ведьма, — шипели, — ещё одна» Столбы и пепел казались роднее всего. Устало опустившись на землю, Змейка чуть не рухнула в сон, но Резвяк тихо и болезненно скулил под боком. Всё таяло, петляло и темнело, пока кто-то не хлопнул широкой ладонью по хрупкому плечу.       — Тут ходит стража. Рыжий. Философ! Помнит, помнит измученная голова людей, их виды и глаза… Карие, близкие… Че-ло-ве-че-ски-е. У Хозяина они не такие. Лучше. Видят лучше. Кивок. На большее не хватило. Он протянул ладонь, широкую, сухую, с мелкими шрамами и тяжелыми пальцами. Её тоненькая скользнула как ящерка в норку, ухватилась, поднялась и уложила на руки хромого любимца. Шли молча и в доме действовали бесшумно; Клео быстро уснула, а Данте занимался врачеванием Резвяка. Проснулись на следующий день, к сумеркам. Молока, хлеба и разговоров хватило до туманов.       — У всех есть губители, — говорил рыжий, — у людей, у волков, у нежителей. Они необходимые, важные, кажется, для ведущих, губят неугодных для них и себя. Безвольные тряпки, ничегошеньки не могут, глупцы! Самим горько от родственной крови. Знал я тут одного стража, дак он после костра украл у дохлого гадальщика ишака или осла, не помню, нашел рыжую кошку и поехал куда-то, говорит, звезды считать. Каждый день письма пишет, а потом мне отсылает. Стыдно, пишет, за то, что случилось. Уже до мильона дошел.       — Как же можно, родных-то губить? Свои же, свои! — ревела девушка. Змея ревела!       — Через силу. Или по желанию. Или по приказу, хотя желание — тот же приказ, только самому себе. Не реви. Ему тоже плохо. Вскоре Резвяк стал имени соответствовать. А в один из туманных рассветов из леса вышел больной, хромой мужик, желтоглазый и тёмный. Фигура, могучая, двигалась криво, каждый шаг отдавался с большим неудобством. Следом шли собаки и бурый конь, от которого несло тухлой водой и тиной, тащили утварь. Резвяк выскочил к ним с большим рвением и Змейку вытащил.       — Виноват.       — Знаю.       — Люблю.       — Знаю.       — Не умею.       — Научу. Рыжий фыркнул и улыбнулся по-кошачьи.       — Змей, вы только в другой лес едьте, а то тут налезут всякие.       — Мне новое озеро дали, — отметил хозяин. — Туда пойдем. Возьмём сироту воспитывать. Будем жить как нормальные.       — Не ешь кого не попадя, — хмыкнул парень. Хозяин нахмурился и тут же радостно взревел, услышав тихую речь Жены.       — Не надо сироту. Свой будет. Нежители с собачьим караваном скрылись за холмом к полуночи, а философ с черепичной крыши звезды считал: «Мильон два, мильон три, мильон пять…»