Жёлтые глаза

Он был человеком. Она была его женой. Какая наглая ложь. Они, волей судьбы, делили небольшой домик в самой гуще леса. Он стоял на четырёх мясистых лапах из лиственницы, закаменевшей от сырости и времени. Ко входу подставлен ящик вместо ступеньки, потому что Клео не могла запрыгнуть прямо на порог с земли. Под домом жили собаки. Их было много, и все ходили без привязи. Кто-то сбежал, кто-то всю свою жизнь провел бродягой, пока не полез в ельник в поисках еды. Они все были безымянные. Когда Клео пришла в этот дом, ей было страшно. Она очнулась на чьей-то шкуре, пахнущей клюквой и хвоей, укрытая перьяком, сверху — темные сырые доски. Услышав, видимо, движение, собаки на улице звонко залаяли, и в девичьей голове забился жуткий страх, хотелось бежать, но тело не слушалось, и всей силы воли не хватило, чтобы его поднять. Скрипнула дверь, и в комнате показался сам хозяин, в два шага он оказался рядом. Молодой мужчина, сухой, желтоглазый, помог гостье сесть и всучил в сонные слабые руки глиняную чашку с чем-то душистым и горячим.       — Пей, — голос хриплый, но ничего злобного в нем не слышалось. Скорее, усталость. Темные волосы стояли дыбом, лицо рассекал длинный кривой шрам. Он выглядел зверем, замученным зверем. Девушка принялась пить, осторожно, чтобы не обжечься, а он сидел рядом, смотрел, молчал. Вечером человек, представившийся хозяином, оставив целый котелок отвара, ушёл. Впервые, когда в двери дома ломился серый зверь, девушка, запуганная инквизицией, обрядами, угольными столбами, заперла двери и спряталась в самом дальнем углу. Поднялся шум, и только в рыке, одновременно и злобном, и ласковым, она узнала местного хозяина, собаки даже не рычали, только выли. В тот день Клео поняла, куда попала. И поняла, что не сможет уйти. Хозяин был не против, и она осталась в его доме, придумывала имена собакам, готовила и иногда принимала заблудших путников. Собаки стали для Клео настоящей отдушиной. Они целыми днями вертелись под ногами, играли или спали, не важно. С ними хорошо. Трехголового, непонятного цвета зверя с двумя белыми носками и странным нравом, Клео придумала называть Резвяком. Эта несуразица её очень любил, и девушка кормила его с рук, отдавала что-то со стола. Резвый же с любой охоты тащил ей по три мелких птицы или одну жирную утку, которую, ловко приготовив, получалось растянуть на три дня. За это, кроме хозяйской ласки, ему наливали ежевичного пунша, по пол стакана на голову, а иногда перепадало и еловой каши, душистой, от кашля. Тогда трехголовый Резвяк даже плясал под окнами. Он стал её любимцем. В доме всегда было ужасно холодно и Клео мерзла, сколько бы не заворачивалась в шкуры и перьевики. Особенно по ночам, когда после заката на охоту выходил Хозяин и собаки. Весь лес ходил ходуном, ветер раскидывал ставни, бил по крыше еловыми лапами. Не дай бог оставить на кухне воды — всё зальет. Девушка ложилась на шкуру, заворачивалась в перьявик и представляла, что всего этого страха нет. А после возвращался злой, окровавленный и сырой Хозяин и всё замолкло. Девушка пускала его в дом, и он заваливался спать. В одну такую ночь, когда пошёл снег такой, что собакам пришлось по возвращению рыть норы, сон особенно не шел. Клео смотрела на тушу Хозяина, тяжело сопевшего от свежих ран, сырого и спящего. Какой-то звериный жар шел от него, от самого сердца, по тяжёлым рукам и спине. Девчонка, совсем не чувствуя ни ног, ни рук, подползла к нему и легла подле, как жены ложатся к своим мужьям. Закрыла глаза, поджала ноги и накрылась с головой, пытаясь согреться. Сначала было страшно, после стыдно, но когда тот во сне ткнулся холодным носом ей в макушку и случайно обхватил и прижал к себе, то страх куда-то навсегда исчез. Это было как признание, и после желтоглазые сдружились ещё больше… Он был теплый. Клеопатра прижилась в доме среди ельника, будто так оно и надо. Как плодовая ветка. И привитая хижина стала жить полной жизнью. Хозяин полюбил девушку. Привязался. Они могли часами сидеть на кухоньке и болтать о звездах, травах, дорогах и нежителях. О чудиках, которые были так похожи на него самого. В комнате на полках виднелись его трофеи: зубы, крылья, чешуя, сердца, волосы и полные головы. Хозяин не терпел неповиновения своего народа и сгрызал с собаками своих же полностью. Сначала гложило, потом привык и теперь частенько он, перекинувшись в огромного зверя, дерет русалок, фейри всех мастей, троллей, оленей и лисиц. Один страх остался на лице самым ярким шрамом — предательство. Именно его боялся больше всего Хозяин. Оно болючее, страшнее любого капкана или ряда зубов. Оно сжигает изнутри. У Клеопатры было что-то похожее на лбу, ряд шрамов напоминал собой глаз. Слепой и закрытый. Он тоже остался от предателей. Они искали замок для закрепления верности. Узнали и нашли случайно, изучая собственные тела. Можно ли их было назвать их собственными, если одним овладевал зверь, а вторым — змея? У них ничего не вышло, несмотря на несколько лет попыток. Только женские уже слезы, которые приходилось слизывать с смуглых щек и губ. Она жаждала победы, когда замок принесёт необходимый результат, и ревела, когда опять находила красные пятна на еловой шкуре. Их приходилось оттирать с особым рвением и мылом, эта кровь, в отличие от нечисти, смывалась чрезвычайно тяжело. Их ключом стал птенец, в один из страшных вечеров влетевший в окно. Это был мальчишка-нежитель, ещё требующий материнского молока. Молока у них не было, но травы собирались так, что отвары точь в точь его повторяли. Детеныш полюбился всем и стал частью… Чего? Семьи? Общины? Пары? Наверное, частью дома. От них пахнет сыростью, хвоей и ягодами. Девчонка стала женщиной. Хозяин стал любимым. Детеныш — частью их жизни. Они были семьёй. Странной, неправильной, не похожей на то, что ей называют. Но семьёй.