Эрос и Танатос

i

Синяки бледнели – голубой, жёлтый, нимб фиолетового и зелёного – она чувствовала ноющую боль, он улыбался. Когда она закрыла глаза, мысленно снова оказалась в лесу, и могла видеть его; он возвышался над ней, он спас её, он проклял её огнём, горящим глубоко внутри, заставляющим задыхаться и желать большего. Впервые за всю свою жизнь она почувствовала её смысл, нашла своё в ней место и точно знала, чего хочет. Она не знала точно, хорошо ли это, плохо ли. Но теперь она чувствовала себя живой. Настоящей.

ii

Эрос и Танатос. Любовь - жизнь - и смерть, согласно древнегреческой мифологии. А кем был он? Эти мысли увлекали её, она часто задумывалась, пытаясь понять, что в нём перевешивает. Был ли он Эрос? Был ли он разгоревшимся в ней огнём, жидким теплом, разливающимся вниз по телу каждый раз, когда она мысленно возвращалась к событиям той ночи? Был ли он смертью? Он убивал – и убивая был великолепен. Он был больше, чем сама жизнь. Возможно, он был и тем, и другим. Возможно, они оба были.

iii

Жёлтый в ореоле бледно-голубого и зелёного. Её кожа исцелялась, цветы распускались, и она всё еще горела. Когда она прижимала бёдра достаточно плотно друг к другу, небольшое трение создавало иллюзию облегчения (освобождения). Но она не хотела этого. Она заставляла себя чувствовать это, гореть, и не искать свободы. Он был проклятием и освободителем. Он улыбнулся ей из сада так, будто бы догадывался обо всём.

iv

Шёлк мягко касался кожи, приятно холодил разгорячённую кожу. Этот шёлк был предназначен для той ночи, после которой она впервые надела его. Ей стоило больших усилий не сводить ноги и сидеть ровно на стуле за ужином. Её мать была пьяна. Она не видела. Она не могла увидеть. Он не просто мужчина. Он Эрос, он Танатос; он был меткой на плоти; нет, проник ещё глубже. Чарли пил вино так, будто знал, как она поставила ноги под столом. Может, быть он знал. И может, её пульс участился, и новая волна тепла заставила кровь прилить к щекам; потому что он точно знал.

v

На кухне стояла посудомоечная машина, но Чарли не любил ей пользоваться. Она иногда наблюдала за ним, когда после ужина он закатывал рукава рубашки и притворялся нормальным, занимался домашними делами. То, как люди упускали это, не видели его настоящего, было за гранью её понимания. Он был каким угодно, но только не нормальным –совсем как она сама. В тот вечер, после ужина, он попросил её помочь. Она кивнула, во рту у неё пересохло, её сердце билось в грудной клетке, она чувствовала, как бежит кровь по венам, и увидела прекрасную сеть, которую плёл паук в углу комнаты под потолком. Он ухмыльнулся, она облизнула губы. Он повторил её движение, и на мгновение она смогла уловить его вкус: кровь и мята, и вино, и сладость смерти.

vi

Теперь синяки были жёлтые и розовые по краям, кожа горела. Они стояли рядом так близко, что касались друг друга локтями – лимон и горячая вода, дуэт на фортепиано и холодный пол под ногами заполнили все чувства. Она задержала дыхание. Она пылала изнутри. А он наблюдал за ней, он всегда это делал. Он подал ей бокал, который нужно помыть, и провёл пальцами по её руке. Он посмотрел на закрытую дверь, что была справа от него, и улыбнулся. Он был проклятием и освободителем. Он знал, что она горела желанием, и что освобождение таилось за той закрытой дверью. Стекло треснуло в её руке; крови не было; она была полна желания. Он взял её запястье и осмотрел порез на ладони. Конечно, он сказал что-то, но всё, что она могла слышать – это ритм собственного сердца и то, как капелька воды катится вниз по его запястью. Его прикосновение лишь подлило масла в огонь; её дыхание сбилось, она чувствовала запах мыла и шоколада.

vii

      Шёлк ночной сорочки так мягко касается её обнаженной кожи; ткань прикрывает почти сошедшие синяки, и ей так жаль выцветания этих видимых отметин. Её мать спала внизу на диване, а может, отключилась. Пол холодит ступни. Тишина была жуткой, на языке чувствовалась жизнь: адреналин, кровь и вино во рту. Дверь была заперта. Она могла вернуться к себе в комнату; могла сесть там где-нибудь, сжать бедра вместе пока не почувствует, что дрожь выцветает так же, как и синяки. Она могла ласкать себя пальцем, стоя под душем, и притвориться, что разрушила проклятие. Либо… Либо могла отворить эту дверь. Кого тогда встретит: Эрос или Танатос?

viii

      Она открыла дверь позже той же ночью; было так же тихо. Темнота не пугала её. На самом деле, ничто и никто. Странно. А возможно, и нет. “Закрой глаза,” - сказал он, когда она заперла за собой дверь. Это была команда, произнесённая нежно. Она не могла видеть его, но знала, что он улыбается; знала, что он видит её, всегда видел. Всегда мог. Как никто другой когда-либо раньше или после. “Иди сюда.” - продолжил он. Его сладкий, тягучий голос; это была команда и предложение. Всё вместе. Неизбежно. Довольно забавно -- она точно знала, где он стоит, даже во тьме; тем не менее, словно следуя какому-то сценарию, произнесла: “Я не знаю, где ты.” В ней и всюду, в её венах, в её бледнеющих синяках. Знал ли он? Конечно, знал. И поэтому она оказалась здесь. Поэтому они были в темноте. Она ненавидит, когда к ней прикасаются другие, но он - исключение. Когда он коснулся её, она почувствовала себя проклятой и исцелённой; как будто пламя и сырая земля под кожей. Его тёплые пальцы сомкнулись на её запястьях, и она наконец покорилась ему: закрыла глаза. Тьма во тьме. Подходяще, не так ли? Он не сказал её быть осторожной, просто направлял. Всего несколько шагов, но её это не беспокоило. Сейчас она последовала бы за ним и в забвение.

ix

Он был проклятием, он был навязчивой мыслью, которую уже никак не выбросить из головы, не извлечь; нотой, что она не могла установить в мелодию, которую играла на фортепиано. Он -- во плоти. Он -- её плоть и кровь, но это уже не важно. Он был больше этого. Он был тьмой: тёплой, манящей и таинственной; он был её подавленными желаниями, стыдящий и всепрощающий. События той ночи в лесу были явью -- огонь жёг взаправду, а жажда, что она чувствовала, -- такая инородная, столь несвойственная ей -- означала, что это совсем не игры воображения. Он возвышался над ней, пока она на земле душила ремнём жизнь того глупого мальчика. Произошедшее после тоже было реально. Это пламя, жажда двух -- крови; того, как угасает взгляд; одновременный прилив адреналина и того, что следовало за этим; как он освободил и проклял её; как пламя охватило её, а он только помог ему разгореться. Её синяки были доказательством тому, что произошло; и то, как он теперь касался её, когда она была прижата спиной к холодной бетонной стене, было ещё одним свидетельством. Губы -- его -- на её шее, ключицах; она помнила это; тот электрический разряд, прошедший через всё тело: она ожила, узрев только важное, чувствуя каждую деталь. Её губы, язык, вкус его кожи: солёный, чистый, как солнечный свет -- здесь, в сырой тёмной комнате, подвале с холодильником и перегоревшими лампочками. Она сбивчиво дышала, пылая. Он улыбался в её кожу, наслаждаясь самим фактом, что она не может сдержаться -- только не здесь, не теперь, когда она решила открыть дверь. Она дрожа, вздохнула, втягивая живот и подавшись вперёд. Она услышала, как мягко шёлк упал на пол. Она обнажена, он -- нет. Он -- пламя и тьма. И она стояла с закрытыми глазами, как он ей велел. Он целовал её той ночью -- после. И сейчас, но уже иначе. Она горела, но и он тоже. Они могли уничтожить друг друга в поцелуе: деля воздух и вкус. И ей нужно было ещё. “Индия... “ – он выдохнул в её губы, разорвав поцелуй. Его тело -- твёрдое, пламенеющее - реальное, она чувствовала это кожей. Он был в одежде, и ей нравилось чувствовать ткань кашемира. “Индия” – повторил он. В том, как он произнёс её имя, был оттенок вопроса. Разве он не знал, чего она хочет? Он должен был - ведь он был проклятием, истиной, больше, чем сама жизнь. Он был Танатос, он -- Эрос, он -- здесь, ласкающий её, пробующий, оставляющий следы, которые станут новыми синяками на её коже во тьме. Когда его бёдра толкнули её, она потеряла контроль над телом; а тогда она расставила ноги под столом, она отказывала себе в разрядке, даже на микрон, потому что это было сладкой пыткой. И сейчас это было мучительно нежно -- то, как он касался, зная, что этого недостаточно. Его руки обвивали её талию, направляя, а она была поглощена чувствами. Да. Да. Эта мрачная комната хранила тайны, которые только Чарли и ей были известны. Темно, в воздухе едва ощущается вода, пыль; бетон холодит спину. Неприятно? Только не когда всё тело стало тягучей лавой. Она не могла разглядеть его лица во тьме, но знала, что он смотрит на неё. И когда она нашла его губы пальцами, он улыбался. “Я,” – выдохнула она. Она попыталась высвободиться, и он позволил, но лишь слегка. “Я не могу больше.” – прошептала Индия. Как и тогда, в лесу, он ответил поцелуем. Глубоким, влажным, лишающим дыхания. “Закрой глаза.” – произнёс он. Приказал. В какой-то момент она открыла их, и он знал. И он держал её, сильный. Охваченная пламенем, она повиновалась. “Расслабься.” Она расслабилась. Должна была; это даже не палец внутри неё - он же едва её касался, но это было именно то, чего она хочет – чтобы он разрушил проклятие, чтобы огонь в животе взорвался и позволил ей мыслить – после. Она прерывисто дышала, и он тоже. Происходящее казалось ирреальным - давление нарастало больше и больше, и она смутно осознавала, что на спине останутся царапины, а на талии синяки, потому что он и не думал ослаблять хватку. Она была его – во тьме, хоть это и не было так, как она себе представляла. Но действия Чарли нельзя предугадать. Дядя Чарли, появившийся из ниоткуда и перевернувший её жизнь с ног на голову, сейчас только позволял ей освободиться из жарких оков мучений, разрешая прижиматься к нему бёдрами. Он не касался её, потому что они были не в лесу, и он только что не удушил того глупого мальчишку своим ремнём. Не делал этого, глядя на неё. Нет. Он был проклятием и освободителем; Эрос и Танатос, а они не подчиняются мольбам. Но она так хотела. Боже, так желала. Он отстранился, точно в тот момент, когда она была уже не в силах остановить покачивание бёдер даже если бы хотела (а она не хотела. Она желала видеть крошечные белые искры закрытыми глазами, она хотела, чтобы кровь, её, неслась безумно быстро по венам; и она хотела попробовать Чарли), она не сразу открыла глаза. “Не шевелись.” – произнёс он. Его голос тёмный, как ночь, шоколад и вино. Она замерла и попыталась представить себя сейчас – обнажённую у стены, с раздвинутыми ногами, чувствительными сосками – и однажды она восстановит это в памяти, детали, которые видеть могла лишь она; она сыграет это на фортепиано: крещендо, оборвавшееся с одной-единственной нотой. И теперь его ладони на её ягодицах: невозможно горячо и стремительно она поцеловала его. Его губы на её губах, без предисловий, и она тихо всхлипнула – он улыбался в её живот. Напряжение росло, и казалось, ощущалось, будто он везде одновременно: вокруг неё, в ней (физически так не было, но кровь бурлила ощутимо); затуманенным разумом она осознавала, что слишком сильно стёрла кожу на спине, но мысль, что её кровь смешивается с чистым наслаждением заставила выгнуться навстречу ему. Он был беспощаден, растягивая удовольствие даже когда её накрыла первая волна удовольствия. Оргазм. Не просто снятое напряжение, как той ночью, в машине, или потом, в душе. Более ярко, полно – она даже не могла подобрать слова. Слова – были лишь слова и образы, звуки и запахи. И был он: поцелуями поднимающийся выше, нежно касаясь зубами сосков, а она всё ещё вздрагивала, дрожала и выгибалась по инерции. Её пальцы в его волосах .И она знала, что должна ответить взаимностью. Но когда она опустила руки, потянулась к ширинке, он мягко, но решительно отстранил их. “Развернись.” Его голос звучал незнакомо – не так, как раньше. Интересно, сгорал ли он так же, как сильно? Она повернулась. Она сжала пальцы в кулаки, когда услышала звук расстёгивающейся молнии. Сухость во рту. Да. Этого она хотела. Хотела так долго. Он слизывал кровь с ссадин на её спине, плечах. Она не знала, видит ли он или чувствует это; не могла сдержать стонов, когда влажный язык касался кожи. Хлопок его футболки по коже спины – в следующий раз будут плоть к плоти. Разве не забавно? Хоть это и был первый раз. Она по своей воле пришла сюда, её трясло от предвкушения, и она уже знала, что это только начало. Он тоже. Его голос словно пророчество, новое проклятие, произнесённое на ухо: “Я трахну тебя только когда ты придёшь ко мне.” Он знал её. Знал, что она никогда этого не сделает. Всё дело в темноте, они были в темноте. В темноте она молила о помощи, потому что была охвачена чем-то неведомым ей самой (страсть? жажда крови?). Он знал, что больше она не придет. Пусть даже он и горит заживо, и желает её. Она не ответила, не сказала ни слова; не то чтобы ей нравилось, как он тёрся о её ягодицы; это близость, её недостаточно – такое несовершенное создание. Но она отметила, как ему нравится, когда она двигается навстречу, как он ускорил темп, когда она нашла его руку в темноте и поочерёдно посасывала его пальцы, один за другим. Пока он не утратил себя; его движения, всегда исполненные элегантности и самоконтроля, теперь стали хаотичными. Он произнёс её имя, почти прорычал – будто это она была его проклятием и освободительницей. Она не ожидала такого. Она не думала, что почувствует, как между ног снова разливается жидкое тепло, что то, как он двигается между её ягодиц будет настолько приятно. И он, должно быть, ощутил это или почувствовал, потому что когда она выпустила его указательный палец из влажного горячего ротика (а ей так нравились эти звуки и его вкус), он накрыл её руку своей и направил ниже, к её животу. Пальцы, её и его, двигались, надавливали, дразнили, пока он кончал, и она чувствовала почти то же – ещё чуть-чуть. Я трахну тебя только когда ты придёшь ко мне. На коже появятся синяки, и она будет осматривать их, ощупывать пальцами. Царапины на плечах и огонь, горящий внутри неё. До следующего раза. Пока не сойдут синяки.