Мирок

Сколько себя помню, я всегда был застенчив. Моя скромность и боязнь общества образовали вокруг меня небольшой мирок, в котором я проживаю свои жалкие будни. Я уже не книжный червь, а нечто гораздо большее этого никчёмного существа. У меня хорошо развита фантазия, я наделён математическими способностями и я воспитал в себе любовь как к своей, так и к зарубежной литературе. Я помню любой момент из истории, дату события и мельчайшие подробности, знаю законы, но.. всё это мне ни к чему. Я одинок, зажат, непонятен обществу и семье. Я настолько сильно боюсь общения, что лишний раз я не стану здороваться. Как вы знаете, я хорошо воспитан, но придя в помещение или встретив знакомого человека, я просто пройду мимо. Несмотря на то, что отец частенько затыкал мне рот, он совершенно не так меня воспитывал. Я стал настолько закомлексованным, что теперь даже боюсь попросить кусочек хлеба, хотя прекрасно знаю, что мне не откажут. В нашей семье никогда не было четкого распорядка . Мы ели тогда, когда хотели и спали тогда когда в этом была нужда. Отец не запрещал мне класть еду к себе в тарелку и спокойно есть, а даже наоборот, ведь из-за своей работы он часто не успевал меня покормить. Но я боюсь. Я боюсь спуститься и открыть холодильник чтобы достать кастрюлю супа и разогреть его. Я иду есть тогда, когда меня позовут. Это бывает лишь два раза в день. Я всегда голоден, и чуть ли не плачу от осознания того, насколько я всё-таки жалок. Вся жизнь, ненужно изжитая, Пытала, унижала, жгла: А там, как призрак возрастая, День обозначил купола; За одним столом с отцом, я чувствую себя лишним. Я боюсь попросить ещё, или взять лишний кусочек хлеба. Я не знаю, почему у меня такая странная фобия. Посмотрев в интернете, я узнал, что у моих страхов есть названия. Я страдаю: социофобией, гаптофобией, сингенесофобия, никтофобией, алгофобией, антропофобией, ксенофобией, атихифобией, аутофобией, панофобией, демофобией. Как вам букетик? С такими данными я точно найду друзей. Все эти страхи были для меня как высокие каменные стены, отделяющие меня от реального мира и здорового сознания. С их помощью я создал вокруг себя иную реальность, где мне комфортно. Отец не раз пытался сломать стены моего мира и вытащить меня в эту реальность, но стоило мне уединиться, как мирок снова возвращался, окутывая меня теплом и тем, что я создал. В часы отрадной тишины Не знают сна печальные очи: И призрак милой старины Тесниться в грудь со мраком ночи; Крепко сжав ложку, я набирал в нее картошку и ел максимально тихо, словно делал что-то запрещенное. Отец оторвался от чтения и посмотрел на меня так, словно мои действия были неправильны. — Тебе плохо? - спросил он, поставив на блюдце чашку кофе. Я отрицательно помотал головой, глотая образовавшийся в горле ком. Я был готов заплакать и еле сдержался. Отец протянул ко мне руку, приложив тыльную сторону ладони к моему лбу, нахмурившись. — Ты горячий, дорогой. Тебе нехорошо? - снова спросил он. Я всё так же отрицательно мотнул головой. Он переместил свою руку с моего лба на подбородок и поднял мою голову. — Не лги мне и самому себе. Если тебе не здоровиться, я вызову врача. — Нет, не надо. Я нормально себя чувствую, - сказал я, хотя моё самочувствие было отвратительным. Меня тошнило и в голове словно вместо мозгов была жижа. — Германия, мне не нравится, когда меня обманывают. Тем более, мой родной сын, -поднимаясь со стула, ответил отец. Я поднял на него глаза. Он отошёл в ванную за аптечкой, которая по непонятным причинам хранилась именно там. Есть мне совсем не хотелось. Отодвинув тарелку, я закрыл глаза и тяжело выдохнул. Неужели я настолько хлюпик, что умудрился заболеть находясь в четырёх стенах? Да, я не Россия, пышущий здоровьем, которому ни морозы, ни ветра не страшны. Сколько бы градусов термометр не показывал, он с расстегнутой курткой и со съехавшей на бок шапкой, будет опустошать свою бутылку. Причем он делает это так, словно там вода, а не водка. Я пробовал эту дрянь. Мне тогда сильно обожгло горло, словно это была серная кислота. А вот и отец вернулся с этой самой вместительной коробочкой. Поставив её на стол, он стал искать антибиотики в таблетках или капсулах. У России всё просто: то, что его не убивает, делает его сильнее. Да, это я про купание в снегу и запои по-чёрному. Я никогда не видел, чтобы он всерьёз болел. — Расскажи, что у тебя болит? - сказал отец, остановив поиски. — Ну.. кроме головы ничего, наверное. Тошнит и совсем нет аппетита. Ещё горло немного.. колится, что ли? Есть нечастые приступы кашля. — Ясно. Простудился. - сказал он, достав из аптечки сироп, пару таблеток и какие-то упаковки. Сев передо мной, он словно врач выписывал мне сколько и когда нужно пить. — Ты у меня уже взрослый, и, я надеюсь, ответственный. Жалко хилый такой. В общем, пей свои лекарства и иди ложись в кровать. К сожалению, я с тобой сидеть не смогу, у меня дела. Если станет хуже, позови. И я тебя прошу, если будет совсем плохо, не бойся звать меня, или звонить скорой. Я твой отец, ты не должен бояться просить меня о чём-то. Я кивнул, хотя сам понимал, что никогда не попрошу у него что-либо. Умирая от жажды, я не попрошу у него стакан воды, потому что боюсь, что ему не до меня. Но какая-то часть меня понимала, что он переживает за меня, а я своей замкнутостью делаю только хуже. Он боится потерять меня, а мне кажется, что без меня ему будет лучше. Конечно же я был не прав. Родной ребёнок для него важнее всего. Когда я не говорю ему ничего о своей жизни и замыкаюсь в себе, оставаясь наедине со своими проблемами, он чувствует боль и свою вину во всем. Ему не объяснишь, что это не так. Он слишком сильно любит своё чадо. А мне больше некому рассказать о своих проблемах. Как страшны жизни сей основы Нам в одиночестве влачить. Делить веселье - все готовы Никто не хочет грусть делить. Лежа в кровати, я корчился от сильной головной боли и мне было ужасно жарко. Я начал чуть ли не задыхаться. На голову давила температура и темнота. Я боюсь темноты до слёз. Мне хотелось кричать, кричать что было сил, сорвать голос, чтобы голос сильно охрип, чтобы говорить шепотом было больно. Но я держал себя. Я крутился в постели, держась за голову и чувствуя, будто туда накачали воды. Мне душно. Я оглядываюсь по сторонам своей комнаты, и чувствую на себе чужие взгляды. Штора вздернулась и я чуть не потерял сознания. Я принял свой светильник, на который я повесил пиджак, за человека. Тело похолодело словно у покойника. Я перестал дышать, чувствуя, словно по всему телу прошёлся небольшой электрический разряд. Темно, тихо, страшно.. надо встать и открыть окно, чтобы не задохнуться. Совсем побороть страх мне не удается. Я протянул руку, схватив за выключатель светильника и включил его, сняв свой пиджак. Комната наполнилась слабым светом. Освещена она была только в стороне кровати и тумбочки, на которой и стоял источник света, всё остальное ещё было погружено в некий мрак. Но не смотря на тусклый свет, я отлично различал где шкаф, где окно и где мой стул-шкаф, на котором была сложена одежда. Встав, я ощутил стопами мягкий ковёр. Почему-то когда я болел, все чувства обострялись. Но и терялись. Например, я потерял чувство вкуса, так как нос был заложен, я не чувствовал вкус еды и не ощущал запах. Зато я отлично различал разные предметы, лишь потрогав их. Одеяло я потащил за собой. Накинув его на плечи, я босыми ногами прошёл к окну, и взяв за ледяную ручку, повернул её и дернул на себя. Прохладный воздух лениво проникал в комнату. Подоконник был широкий. Нередко я залезал на него, читал книги, делал уроки, или просто наслаждался жизнью. За окном шёл дождь. Слабый, но влага ощущалась. Я снова залез на него, укутавшись в любимое одеяло, и уткнулся лбом в холодное стекло. В такие моменты все неприятное и страшное пропадало. На этом подоконнике случалось всё только самое хорошее. Это был мой островок умиротворения в океане холодной реальности. Тут нельзя было думать о плохом. Здесь невозможно думать о плохом. Так прежнее ночной порою             Мою волнует грудь, И думы, сжатые тоскою,             Мешает мне уснуть. И тут я вспомнил про отца. Точнее... наш первый раз. Я помню, как он касался моего тела... как прижимал к себе, оставлял следы на шее, помню, как я в блаженстве закрывал глаза, ощущая жар в нутре... Flashback Меня окружает теплая мыльная вода, пена щекочет мою спину, мягкая мочалка в руке отца, которой он водил по моим плечам, прижимая к себе, как малого ребенка, целуя раковину моего уха. Я сидел на его бедрах, и постоянно соскальзывал, так что ему пришлось сесть в позу лотоса, чтобы я не падал. Ванна широкая, он вполне может себе это позволить без каких-либо неудобств. Мне так нравятся его объятья... Когда он меня обнимает, я чувствую себя в безопасности, словно мне ничего не угрожает. Он - моя великая немецкая стена. Отец опускается ниже, больше для того, чтобы смутить меня, а не искупать. Я краснею и вжимаюсь в плечи, а его это забавляет. Он откладывает мочалку, и притягивает меня ближе к себе. Я ощущаю, что что-то упёрлось мне в копчик. Что-то мягкое и приятное. Отец развернул меня к себе лицом, и немного спустив в воду, усадил меня на свой торс. Я обнял его за шею, опустил голову ему на плечо, и чувствовал его руку на своей голове. Его губы на моем виске, целуют с нежной страстью. Руки отца опускаются на мои ягодицы, поглаживая их. Я прикусил губу и уткнулся носом в его шею, обжигая его своим горячим дыханием. Тогда я не знал, как выглядит возбуждение, но уже смог наглядно ощутить его. Пальцы отца прошлись по моему нутру, и стали проникать внутрь. Я округлил глаза, чувствуя, как глубоко он проникает. Ощутив моё волнение отец свободной рукой поглаживал мою макушку, успокаивая, и уверяя, что всё будет хорошо. Я верил ему, ведь он никогда не сделает мне больно. Когда первый палец был достаточно глубоко, в меня начал входить и второй. Тут мне стало больнее. Я всхлипнул на ухо отцу: "Больно.." на что получил ответ: "Потерпи, дорогой." Я ощущал, как моё тело сопротивлялось его воле, но и это продолжалось недолго. Мыльная вода позволила проникать в моё тело без вреда для меня. В добавок к этому, отец налил мне на спину жидкого мыла, который постепенно опускался на копчик и ниже. Благодаря этой густой жидкости, отец без боли смог войти в меня. Я вскрикнул, напугав отца. Он подумал, что мне больно, но я крикнул от неожиданности. Вся длинна его была во мне... боже, сногсшибательное чувство. Я хотел большего, ещё... отец улыбнулся мне тогда. Целуя меня в губы, он поднимал мои бедра, сжимая их до синяков. Так сильно он был возбужден... и я. Мне стало вдвойне приятно, когда его рука обхватила мой член, грубо массируя и большим пальцем растирая головку. Я тогда кричал от всего этого безумия,задыхался от страсти и жара в ванной.. Я кончил первым, а отцу понадобилось ещё несколько толчков, чтобы заполнить меня. End Flashback Ощутив душой жизнь земную, Смотрю я робко в темную даль; Не зная сам, о чём тоскую, Не зная сам, чего мне жаль. Мне почему-то стало тоскливо. Без отца и его крепких объятий я ощущал себя заложником в этом доме. Мне хотелось взвыть волком, но я сдержался. Отец спит за стеной, и я не хочу его волновать. Глядя как по окну катится одинокая капля дождя, я сжал губы, чувствуя как и по моим щекам тоже побежит одинокая, солоноватая капелька. Я глубоко выдохнул, поджав к себе ноги. Так я просидел минут двадцать, если не больше. Голова уже не так болела. Комната уже не была душной баней. Моя боль меня сломила. Я поднялся, и замотанный в одеяло, вышел из комнаты. Время на часах позднее, я уже должен был спать. Но сон не шёл, душа болела. Тихонько надавив на ручку двери отцовской комнаты, я открыл ее, оглядевшись. Отец спал на двуспальной кровати, как я называю, "По-царски". Он спал по середине, в окружении больших мягких подушек, хотя ложился всегда на маленькую. Я тихонько зашёл, прикрыв дверь, и шурша одеялом. Я подошёл к его кровати и сел рядом. Он спал чутко, потому тут же открыл глаза. — Германия? Что такое, сынок? Тебе плохо? - взволнованно спросил он, включив лампу. — Нет пап... мне... немного страшно. - сказал я, отведя взгляд. Отец знал о моих фобиях, потому никаких упреках по поводу возраста не было. — Иди ложись ко мне, трусишка. - фыркнул он, подвинувшись на правый бок. Я улыбнулся и залез к нему под одеяло, не расставаясь при этом со своим. Он укрывался тяжелым, большим пледом, по материалу напоминавший мне плюшевых игрушек. Очень старых. Я такое не любил. Моё одеяло было пышным и приятным на ощупь. Я на нем и спал, и им укрывался. Оно у меня многофункциональное. Как только я лёг под плед отца, он потушил лампу, и прижал меня к своей груди, выдохнув и закрыв глаза. Теперь всё так. Теперь, моё сердце ничего не волнует. Всё вливает тайно радостью, Чувствам снится дивный мир, Сердце бьётся, мчится младость На любви весенний пир;