***
— Я не могу его понять. Это бесит, — стоит по ту сторону от раздевалки, где примеряет очередной наряд Хисок, Ви. — Такое у меня впервые. — А мне это кажется интригующим, — выходит и вертится перед ним в новых брюках друг. — Главное, не влюбись. Сам знаешь, нам нельзя, да и не справишься потом. — Я стараюсь. — Уже? — обеспокоенно смотрит на него Хи. — Порой он меня сильно отталкивает, особенно своим высокомерием, а порой я чувствую, как моё сердце от одного его взгляда раздувается. А ещё я часто по нему скучаю, но сразу же приказываю себе перестать. — И как, работает? Ви на вопрос не отвечает, поворачивается лицом к манекену и с фальшивым интересом разглядывает блузку на нём.***
Хосок заканчивает все основные дела на сегодня и уже собирается покинуть кабинет, как секретарь докладывает о Ви. — Я уже домой собирался, чего ты там не дождался? — с улыбкой смотрит он на вошедшего с рюкзаком на плечах парня. — Я подумал, что никогда не был в твоём офисе, наплёл на входе, что я курьер с очень важной доставкой, и решил посмотреть на твою любимую среду обитания, — осматривается Ви и спускает рюкзак с плеч. — У тебя офис покрасивее квартиры будет, и мебели побольше, — усмехается и достаёт из рюкзака бутылку вина. — Хватит ворчать из-за моей квартиры, — откинувшись на спинку кресла, рассматривает его Хосок. — Знаешь, мы ещё твой стол на прочность не проверяли. Никогда ведь не поздно начать, — он хватает с бара два высоких бокала и, взобравшись на стол, в одной руке с бутылкой, во второй с бокалами и штопором скользит к Хосоку. — Мои договоры, мои документы, — шуточно злится Хосок, наблюдая за тем, как мнёт под собой бумаги Ви, а потом, схватив его под коленями, сам притягивает к себе. Он отбирает у парня бутылку и штопор и, открыв, разливает вино. — За успех моего мужчины, — подмигивает ему Ви и, чокнувшись, подносит бокал к губам. — За тебя, — улыбается ему Хосок и, допив, притягивает Ви ближе к себе и сажает на колени. — Я соскучился, — он внюхивается в ставший уже любимым запах, водит носом по его щеке. — Я тоже. Хосок тянется к спикерфону и, сказав секретарю, что больше никого не принимает, возвращает внимание парню. Ви расслабляет его галстук, медленно развязывает его, не забывает губами его скул касаться. — Я хочу поиграть, — невинно хлопает ресницами. — Разрешаешь? Хосок щурится, пару секунд думает, а потом легонько кивает, даёт «зелёный» свет. Озорные огоньки зажигаются на дне глаз Ви, он, ещё раз чмокнув его, но уже в губы, спрыгивает с колен и, зайдя за кресло, заводит руки Хосока назад и крепко завязывает их его же галстуком. — Почему я не удивлён? — Хей, ты обламываешь, — обиженно тянет Ви. — Я к тому, что знал, что ты рано или поздно мне отомстишь. Ты злопамятный. — Есть такое, — хихикает Ви и, вновь взобравшись на его колени, до конца расстёгивает его рубашку. Он прокладывает мокрую дорожку из поцелуев от горла до сосков, проводит по ним языком, ёрзает, чувствуя, как каменеет член под ним. — Хочу, чтобы вы, мистер Чон, трахнули меня на этом столе. — Твоё желание будет исполнено, — первая попытка освободить руки заканчивается крахом. — Но сперва я покажу вам, каково это, когда тебе не дают свободы действий, — игриво тянет Ви и начинает расстёгивать его брюки. Он тянет вниз бельё мужчины, выпускает наружу возбуждённый член и довольно облизывается. Ви соскальзывает коленями на мягкий ковер и, подавшись вперёд, проводит языком по головке, собирает смазку. Он издевается над Хосоком, нарочно тянет, в рот не берёт: то лижет, то целует, не заглатывает, движения, не успев начать, сразу же заканчивает. Хосок уже сам бёдрами вперёд подается, снова пытается руки освободить, но узел не поддаётся. — Ну же, возьми его в рот, — просит мужчина, а Ви пальчиком качает, вновь языком по всей длине проводит. — Я могу сильно рассердиться, — сквозь зубы цедит, переходит на угрозы. — О, я этого очень хочу, — обильно слюной член смачивает. — Возьми, блять, его в рот, — резко подаётся вперёд Хосок, но Ви не пугается, сразу приподнимается и его целует. Обвивает руками шею, жадно в губы впивается, на мстительные укусы не реагирует. Они целуются целую минуту, задыхаются, и Ви, с трудом от губ оторвавшись, член заглатывает. Хосок издает протяжный стон, следом же поток мата — Ви ликует, головой активнее двигает. За окном уже сумерки, работники покинули рабочие места, в коридорах давно погас свет, в кабинете Хосока безумие с двумя действующими лицами разыгрывается, ему свидетелей не нужно. Они испивают друг друга до самого последнего глотка, пьянеют от своей страсти и желания, пусть в этом огне оба сгорят, всё больше его раздувают. Ви не дает Хосоку кончить, стоит тому приблизиться к кульминации, как он выпускает член изо рта и, прислонившись головой к столу позади, улыбается, распаляет зверя, который, если вырвется, а он вырвется, ибо уже треск ткани, его руки сдерживающей, слышно, сожрёт парня заживо. — Я тебя накажу, — на дне чужих глаз густое, как мазут, желание плещется, радужную оболочку затапливает. — Значит, я тебя не развяжу, — храбрится Ви. — Оставлю на два часа, поеду ужинать… — договорить не получается, потому что Хосок руки освобождает. Ви даже испугаться не успевает, как его, подхватив с пола, животом на стол укладывают. — Тупые брендовые галстуки, — ноет Ви, пока Хосок рывком его джинсы вниз тянет. — Были бы они с рынка… ай, — восклицает, когда его больно, со звуком, от стен отскакивающим, шлепают и сразу же повторяют снова, и снова. — Мой малыш ведь всегда готов, — нагнувшись, в ухо шепчет ему Хосок и кусает. — Я не наигрался! — Ви пальцами о лакированное покрытие впивается и вскрикивает, когда Хосок одним толчком по самое основание погружается. — Сука, — шипит парень. — Согласен, — переходит сразу к размашистым толчкам Хосок. Ви кусает поднятую до груди толстовку, чтобы в голос не орать от того, как его таранят, радуется, что хорошо подготовился, иначе с таким напором долго бы сидеть не мог. Через пару минут он уже сам ему подмахивает, ещё просит. Хосок трахает его, как после долгого воздержания, будто не этим же утром, так же перегнув через кресло в гостиной, заставляя кофе на пол расплескивать, до сорванного голоса его тело не терзал. Ви уже скулит от него, воет, на своих запястьях глубокие укусы оставляет. Он лежит под ним с болтающимися на уровне колен джинсами и задранной уже почти до подбородка худи. Ви уверен, что завтра будут синяки, и не только от рук, так сильно его ягодицы и бока сжимающих, а также от стола, который им же вытирает Хосок. Парень не расстраивается, знает, как от взгляда на каждый синяк в ванной возбуждаться будет. Хосок поворачивает его лицом к себе, отбрасывает джинсы в сторону, ноги на плечи закидывает, откровенно кайфует от того, как его член в задницу Ви проникает, сбавляет скорость, про галстук напоминает, мучает. Ви сам двигается, сам на его член насаживается и, руками о стол опираясь, ускоряется. Хосок ему помогает, придерживая одной рукой за бока, на себя натягивает, второй по его члену водит, Ви самому себе надрачивать не позволяет. Они кончают одновременно, Ви его руку пачкает, а Хосок ему на живот изливается.***
— Всё в этом городе люблю, но пробки ненавижу, — начинает терять терпение Хосок и нервно поглядывает в окно. Шофёр тоже нервничает, говорит что-то про дорожные работы впереди, и только Ви спокоен, он полулежит головой на плече Хосока и дремлет. — Если мы продолжим так двигаться, то мы не на ужин, а на завтрак доедем, — поглаживает его по спине Хосок. — А давай пешком, — поднимает голову Ви. — Пять-шесть кварталов же идти? Пойдём дворами, прогуляемся. — Ты же засыпал, тебе не лень? — с подозрением смотрит на него Хосок. — Я хочу вечернюю прогулку, — твёрдо заявляет Ви и тянется к ручке дверцы. Через пять минут парни, держась за руки, идут по улице. На Хосоке серое полупальто, надетое на костюм, он прямо из офиса, а Ви одет в джинсовую курточку, отделанную белым мехом, поверх ярко-жёлтого свитера, джинсы и бежевые найки. Ужинать парни планировали одни и в семейном ресторане, поэтому Ви особо не наряжался. — Но я очень их хочу, не вредничай, — говорит Ви и тянет Хосока за руку к лотку с жареными каштанами. — Аппетит же испортишь, — пытается сопротивляться мужчина, но каштаны всё равно покупает. Ви с аппетитом поедает вкусность, даже с Хосоком делится. — Никогда их не ел вот так вот, в чистом виде, — теперь уже сам ворует из пакетика Ви каштаны Хосок. — Быть такого не может! — восклицает парень. — Ты из пещеры вылез? — Я их ел, но обычно в еде, — оправдывается Хосок. — Я очень люблю плов с уткой, барбарисом и каштанами. Напомни, отвезу тебя в тот ресторан. — Ты ещё скажи, вкус сахарной ваты не знаешь, — смеётся Ви. — Ну, это ты перебарщиваешь. Через два квартала парни оказываются напротив детской площадки, но в этот раз Хосок на уговоры присоединиться не поддаётся и с улыбкой смотрит на неуклюже взбирающегося на горку и скользящего вниз Ви. Во второй раз внизу катка его ждёт Хосок и, поймав в объятия, предупреждает, что умрёт с голоду. Дорога до ресторана проходит незаметно, потому что весь путь они болтают, много смеются, а один раз Хосок снимает Ви с фонаря и, назвав «обезьянкой», больше не отпускает. Они заваливаются в ресторан покрасневшие, голодные, но счастливые. Хосок не знает, откуда в нём столько счастья, что аж распирает, Ви не понимает, почему, учитывая, что он даже не выпил, хочется залезть на стол и петь и танцевать. Прекрасный вечер завершается вкусной едой и посапывающим на заднем сиденье на плече Хосока Ви. После совместного душа парни еле доползают до постели и в обнимку засыпают. Хосок поглаживает покоящуюся на его груди голову и понимает, что каждый вечер, проведённый с Ви, он мысленно называет лучшим, но потом наступает завтра и доказывает, что может быть ещё лучше. Ви обнимает его, и плевать, что не Новый год и даже не день рождения, загадывает «и в этой, и в следующей». Утро, к сожалению, встречает Ви не только поцелуями спешащего на работу Хосока, тёплыми воспоминаниями о вчерашней ночи, но и звонком из больницы и тремя словами, которые слышать никто не хочет, а услышав, словно воочию, как жизнь ровно на этом моменте надвое делится, видит, никогда прежней не будет, понимает. «Ваша мама скончалась». Он сперва долго на потолок смотрит, так и держит мобильный в руке, три слова через себя пропускает, перед глазами их видит, читает, но не понимает, не осознаёт. Не хочет. Будто бы некто огромный рубильник опустил, весь этот и так постоянно мигающий, еле держащийся свет Тэхёна отрубил, а с ним вместе всё, что до этого момента было. Тэхён стоит посередине чужой гостиной, в чужой одежде, в чужом городе и дышит чужим воздухом, которым мать больше дышать не будет. Осознание не бьет набатом, не заставляет истерить или слезами многоквартирный дом утопить, нет, осознание с сухим треском в нём то, что он надеждой звал и, до последнего цепляясь, выживал, ломает. Хруст. Тэхён слышит этот звук, но не чувствует боли. Он поднимает руку ко рту, впивается зубами в большой палец и что есть силы сжимает, кровь стекает по подбородку, даже в глотку заливается — Тэхён боль чувствует, Тэхён жив. Он берёт со столика ключи от машины, идёт к лифту наощупь, у него ведь не утро, а тьма кромешная — утро, приносящее такие новости, наступать не должно, но оно наступило и загнало Тэхёна обратно в ночь, которая, кажется, уже станет вечной. Кнопка лифта и так горит, и так он к нему едет, но Тэхён жмёт и жмёт, будто бы, долбя её, лифт сразу прилетит, будто бы, дойдя он до больницы — она воскреснет. Он спускается на парковку, слышит, что ему что-то шофер говорит, но не слушает, пять раз ключи у дверцы роняет, в шестой шофёр его на пассажирское сиденье усаживает и, сам не понимая, что происходит, адрес спрашивает. Тэхён сидит в сером холле, ждёт, пока оформляют бумаги, ничего не видит, ничего не слышит. Он даже Хи не позвонил. В одиночестве эту боль глотает, делиться ей не хочет. «Вы должны были быть готовы к этому», — говорит врач, а Ви только видит, как его по лицу бьёт, как эти мерзкие очки в его бесящие поросячьи глаза выбивает. Кто вообще готов к смерти? Как это бывает? Кто эти люди, способные отключить надежду, принять факт того, что кто-то умирает. Надежда ведь всегда остаётся, она ведь и помогает другим выживать, она не даёт загнуться, тащит человека изо дня в день. Она только недавно, час как, рядом с матерью на железный стол легла, и под землю отправится. Ви не думает о своих жертвах, о том, что так и не смог, её не спас. Он думает, что сделал бы ещё больше, на самое бы дно лёг, лишь бы она встала, обняла бы, «всё будет хорошо, мой мальчик» — прошептала. С тех пор, как мама в больнице и этого не говорит, «хорошо» не бывает. Ви уверен, она с собой не только его душу, но и всё хорошее забрала. Он оттягивает ворот водолазки, глубже вдохнуть пытается, но только больничный запах чувствует, кислорода как не было, так и нет. Он верил, до последнего надеялся, сам себе мрачные мысли запрещал, только радужные сценарии в голове проигрывал. А это только больнее сделало. Хорошо тем, кто ничего не ждёт, не надеется, заранее мысленно ко всему готов. Ви так не смог, и боль его сейчас в квадрате. Он сидит с руками на коленях, смотрит в пожелтевшую стену и чувствует, как в нём жгучие слёзы, до глаз добираясь, обратно текут, наружу не выбираются. С тех пор, как мама их квартиру на больничные стены променяла, Ви не плачет, не показывает свою боль, улыбке с лица сползти не позволяет. В первую очередь ради неё же не отчаивался, к ней всегда с улыбкой приходил, даже когда от её состояния выть хотелось, сам себя успокаивал, сам себе обещал, что «мама выздоровеет, домой вернётся, первые сутки с головой на её коленях рыдать буду, а сейчас нельзя». Говорят, люди свою боль и душу только перед самыми родными и близкими обнажить могут, у Ви таких больше не осталось, вот и давится своим горем в одиночестве, на участливые взгляды злится. Он кусает губы, вспоминая, как обещал ей мир показать, как обещал отучиться на отлично, многого добиться, водить её кушать её любимое мясо на гриле, и ничего не исполнил. Не успел. Он всего себя на её лечение положил, но ничего не добился. Он всё равно её потерял. Ви вновь задыхается, будто бы осознание, что её больше нет, как волна, то накатывает, то уходит, даря пару секунд неведения. Телефон в кармане вибрирует, но Ви его даже не достаёт. Он, как потерянный ребёнок, ему что-то говорят о теле, просят что-то подписать, а он еле сдерживается, чтобы не завыть, «оставьте меня в покое» не прокричать. Резко его назад тянут, он знакомый запах чувствует, видит знакомые руки, бумаги подписывающие. Ви словно в тумане, не соображает и, только сидя в автомобиле в его объятиях, понимает, что они не в больнице и у него перевязан палец. — Всё будет хорошо, боль пройдёт, — шепчет Хосок, только Ви ему не верит. Только вздыхает часто, словно надышаться пытается, и в окно смотрит. Всё будет по-другому.***
— И ты не будешь задавать вопросов? — сидит на диване с собранными под себя ногами Ви и держит между ладоней стакан воды. — Как ты вообще нашёл меня? — Я тебе звонил, ты не брал, потом мне шофёр позвонил, — отвечает сидящий напротив Хосок. — Насчет вопросов, я увидел всё собственными глазами, и всё очевидно. Я не знал, что у тебя была мама, и мне правда очень жаль, — делает паузу в пару секунд. — Я даже успел поговорить с врачом, что если бы я знал заранее, то смогли бы мы её спасти с моими возможностями, и знаешь, что он сказал? — горько усмехается, так до сих пор и не оправившийся от ответа врача. — Он сказал, что ты так за ней ухаживал и так обеспечивал всем необходимым, что в деньгах вопрос вообще не стоял. Хосок зарывается пятерней в волосы и вновь возвращается к диалогу в больнице. Ви возил её в Европу, наблюдал у самых лучших врачей страны, держал столько времени подключённой к аппарату в больнице, где сутки стоят, как недельная зарплата, и сделал всё это, положив на алтарь свою гордость и личное счастье. Смог бы так Хосок? Он сомневается. Хосок растерян из-за новостей, переживает за Ви, искренне делит с ним его потерю, но в то же время он в огромном шоке от парня, от его самоотверженности, от того, насколько, оказывается, он глубок. В Ви нырять и нырять, но дна не прощупать. Ви — пример того человека, которым не быть Хосоку. Пример веры, надежды, умения подниматься с колен и твёрдо стоять на ногах, и идти к цели, даже когда по этим ногам хлыстами бьют, даже когда говорят это страшное «безнадёжно». Хосок им восхищается. — Ты не должен себя винить. Ты сделал всё возможное. — Я сижу тут с тобой, а мне надо на кладбище, надо о месте договориться рядом с отцом, — вдруг дёргается Ви. — Я хочу остаться со своим горем, хочу оплакивать свою мать, а мне надо похороны организовать. Как же всё это цинично. — Тебе не надо ничего организовывать, ты просто скажешь, где похоронен отец, и я всё решу. Но знаешь, — встаёт на ноги Хосок и, подойдя к нему, присаживается рядом. — Похороны, вся эта суета — это ведь не просто так придумано. Всё это для того, чтобы твоя голова была занята, ведь первые часы горя самые страшные, и в то же время в первые же часы мы решаем вопрос похорон, разговариваем с родственниками, заказываем службы. Мы этого не замечаем, но мы постоянно в делах в первые сутки, загружены заботами, а когда вся эта суета заканчивается, боль всё так же остаётся, но она уже не такая острая. Поэтому подумай, хочешь ли ты остаться здесь один или хочешь поехать со мной и проводить маму в последний путь. — Я хочу плакать, — массирует горло Ви. — Но я не могу. Мне кажется, у меня под грудной клеткой шар набрался, и если я его не освобожу, не выплачу, он лопнет, — цепляется за его руки и зарывается лицом в его грудь. — Я очень хочу плакать. — Чем больше мы запрещаем себе чувства, тем сложнее их достать, — целует его в макушку Хосок. — Со слезами так же. Ты свои замуровал. На похоронах были пару человек с бывшей работы матери Ви Мелиссы, несколько родственников, Хи и Хосок. Мелиссу похоронили рядом с мужем, Ви усыпал могилу её любимыми белыми розами, так выплакаться и не смог. После похорон Хосок, убедившись, что парень в относительном порядке, уехал на работу, а Ви вернулся в квартиру. Через пару часов ему позвонил Хи, и Ви, одевшись, спустился вниз в кофейню через дорогу. — Глупо будет спрашивать, как ты? — обнимает друга Хи и опускается в мягкое кресло. — Я вещи собираю, — просит себе американо Ви. — Сказано громко, особенно после Алекса, но одежду я в этот раз точно заберу. — Всё-таки ты от него уходишь. — Ухожу. И от него, и от этой жизни. Больше мне это всё не нужно. — А он отпустит? — Конечно, — разбито улыбается Ви. — У нас не было контракта. И потом, Чон Хосок — серьезный и умный мужчина, не будет же он просить остаться какую-то шлюху. — А если бы попросил? — Я бы всё равно не остался, не на таких условиях. Единственное, что меня расстраивает, это то, что тебя буду реже видеть, — кладёт ладонь на его руку. — Я уезжаю из этого города, оставляю всё прошлое позади. Я хочу начать с чистого листа, начать как Ким Тэхён, а потом приезжать сюда к маме и рассказывать ей, каких высот я достиг. — Чёрт, мне без тебя будет сложно, но я готов тебя во всём поддерживать. Так ведь поступают друзья? — смаргивает слезу Хи. — Кто знает, может, когда тебе всё это осточертеет, ты приедешь ко мне.***
Хосок знал, что так будет, но не знал, что так быстро. Он находит письмо на тумбочке рядом с кроватью и прежде, чем развернуть бумагу, наливает себе выпить. «Знаю, как ты не любишь тратить своё время на длинные трактаты, поэтому буду краток. Больше нет смысла. У нас были партнерские отношения, я платил тебе телом, ты взамен лечил мою маму. Она умерла. Я этим заниматься больше не хочу. Я уезжаю в соседний город, планирую поступать, параллельно открою кофейню, не зря ты меня на курсы ведь отправлял, пусть я и сходил всего на пару уроков. Я забрал машину, которую ты мне подарил, подумал, раз уж она на моё имя, то точно подарок. Деньги, которые остались на моём счету и которые я снимал с твоей карты, очень сильно мне помогут. Я постараюсь использовать всё то, чему научился на тренингах. Если будешь здесь, заходи, угощу тебя бесплатным кофе. Тэхён». «Тэхён» с улыбкой повторяет про себя Хосок. Поразительный Ви, прячущий под собой ранимого, но такого же сильного Тэхёна. Он столько времени купался в грязи, и вот так вот легко, просто отказавшись от неё — очистился. Хосок потратил годы, менял города, квартиры, кожу — до сих пор никак не отмоется. Он бы тоже плюнул на всё, и свой аппетит в первую очередь, открыл бы хоть так же кофейню, но грязи в нём ещё слишком много, чтобы встать рядом с таким, как Тэхён. А главное, Хосоку эта грязь, скрывающаяся под лоском и дорогими костюмами, уже как родная. Хосок допивает коньяк залпом и валится спиной на постель. На ту самую, на которой Ви ему больше не обнять. Пусто. Будто бы кто-то одним чётким ударом отправил Хосока на два месяца назад, к тому самому моменту, пока он не поднялся в лифте в ресторан и не встретил парня-Мальвину, отсасывающего его пистолет. Пустота, значит, никуда не уходила, она была заполнена Тэхёном, а он ушёл, и в Хосоке снова ветра завывают, уши закладывают. Тэхён — это бомбочка, которая могла взрываться по несколько раз на дню и с каждым взрывом окрашивала мир Хосока яркими красками. Он тот, из-за кого Хосок возвращался в эту квартиру, кем были заняты его мысли и в чьих объятиях так сладко спалось. Тэхёна здесь больше нет, и Хосоку вновь делить эту постель с пустотой, которую ни один человек в этом мире больше не сможет заполнить. Первый день проходит весь в работе, Хосок почти о нём не думает, вплоть до того момента, как вечером в автомобиль садится. Он понимает, что домой не хочется, что дома нет того, кто таскает его одежду или голым дефилирует по гостиной, макая круассан в прижатую к груди банку нутеллы. А ещё Хосоку звонят из компании, где он ремонт заказал. Он Ви сказать не успел, но собирался всю квартиру в бежевый выкрасить, даже мебельные каталоги в офис потребовал. Теперь не для кого, так и оставит её серой и пустой, как и его собственная жизнь. Без Ви не спится, Хосок злится на себя и, отшвырнув на пол подушки, идёт на балкон — курить. И похуй, что, вроде, бросить пытался. На следующий день улучшений не наблюдается, он на автомате варит для Ви кофе и, стукнув себя по лбу, злым выезжает на работу. Хосок больше не просит, чтобы его холодильник заполняли сладкими йогуртами, пирожными и вредной едой, которой у Ви всегда было вдоволь в запасе. В конце месяца после душа он находит в трюмо свой первый подарок Ви и понимает, что с ума сходит, больше без него не может, и просит своих найти ему адрес парня.***
— Место я наконец-то выбрал и сразу вот тебя набрал, чтобы показать, — поворачивает камеру на телефоне и показывает пустой зал другу Тэхён. — Тут была раньше пекарня. Я много где смотрел, обдумывал, и в итоге беру место в аренду на улице, где ещё восемь кофеен, — смеётся. — Ты идиот? — отвечает ему лежащий на спа-процедурах Хи. — А как же конкуренция? — Чувак, спокойно, пусть я и мало занятий посетил, но понял, что главное — креативность. У меня будет не просто кофейня, а кофейня-пекарня. То есть я не буду сносить печи, и вся выпечка будет выпекаться тут же, — торжественно заявляет Ви. — Представь, ты забегаешь утром за кофе, и тебе круассан не в микроволновке, как в Старбаксе, разогревают, а свежевыпеченный, только из печи подают. Я просто отделю пекарню и закрою её наполовину стеклянной стеной, чтобы посетители видели процесс выпекания. — Отлично придумано, — присвистывает Хи, поправляя сползающую маску. — А с финансами как? — Отлично, спасибо Хосоку, — грустно улыбается Ви. — Мне хватает и на аренду, и на ремонт, и на персонал. Я ведь машину продал, пересел на старенький Ниссан, не жалуюсь. — Пусть мой свалит из города, и я прибегу к тебе! — загорается Хи. — У вас там кто местный король? Кому надо показать мою накачанную задницу? — Боюсь, со здешним королём ни у кого нет шансов, — смеётся Ви. — Король здесь один — Чон Чонгук зовут, но знаешь, видел бы ты его пассию, тут без вариантов. Красивый нереально просто, а как говорит, как двигается, он просто разок тут в одну кофейню заходил, всю улицу тогда перекрыли, я, как завороженный, за ним наблюдал. Я так особо подробностей не знаю, но судя по сплетням, этот Чон Чонгук его сперва застрелил, а потом полюбил. Короче, мутная история, и любовь там больная, на грани одержимости. — Эх, жаль, раз уж ты отступаешь, то у меня подавно шансов нет, — театрально вздыхает Хисок.***
Месяц спустя Тэхён сидит за столиком, поставленным на тротуаре в кофейне через дорогу и следит за тем, как продвигается работа в арендованном им местечке, когда видит остановившийся на обочине мазерати и вышедшего из него Хосока. Сердце Тэхёна замирает. Он вглядывается в до боли родные черты, борется с разбушевавшимися чувствами, войну с которыми ведёт каждую ночь в своей постели, и снова, в который раз проигрывает. Бой с Хосоком ему никогда не выиграть, потому что у Тэхёна к нему первое и самое сильное. У него с ним первый поцелуй, первые объятия, первая прогулка под луной, держась за руки. У него с ним безумно, до дна и совсем по-детски. У него с ним сквозь года, сезоны, эпохи. У него с ним до самого конца, пусть даже по отдельности. Всё, что было до Хосока — стёрлось, забылось, исчезло. Всё, что было до Хосока, было ненастоящим. Именно с ним Тэхён понял, что сердце в груди может раздуваться и это можно чувствовать, понял, что порой голоса одного конкретного человека достаточно, чтобы почувствовать, как покой наполняет все внутренности. Понял, но не принял. Не полагается. А сейчас сидит, лихорадочно по карманам в поисках сигарет шарит, что угодно, хоть так взгляд убрать, чтобы на него не смотреть, руки занять, чтобы не потянуться, лишь бы то, насколько же без него на самом деле плохо — не показывать. Он неосознанно выпрямляется, с третьего раза только закуривает и, дым выпустив, на него глаза поднимает. — Привет, тебе идёт этот цвет, — Хосок кивает на выкрашенные в шоколадный цвет волосы Тэхёна и, выдвинув стул, садится напротив. — Можно я возьму? — тянется к пачке на столе и тоже закуривает. — Я скучаю. Так сильно, что не могу обратно в колею вернуться, — переходит сразу к делу, затягивается, смотрит на мастеров через дорогу и продолжает: — Что-то пошло не так, сбой в системе, но без тебя мой дом оказался пустым. Я оказался пустым. Я звучу сейчас даже для себя отвратительно, меня аж коробит, но чёрт, не получается. Без тебя не выходит. У меня к тебе не только секс, я с тобой только будто и живу, я чувствую. Вернись ко мне, начнём сначала. — Я не ожидал, — с трудом усмехается Тэхён, дрожащими пальцами сигарету к губам подносит. — Ты ведь грязью меня называл. — Ты никогда не был грязью, а я ею и остался, хотя бы потому, что повесил на тебя ярлык сразу же. Вернись, всё будет по-другому, обещаю. — Я не могу сейчас, — стряхивает пепел на тротуар Тэхён. — Я хочу попробовать другую жизнь, хочу проверить свои силы. Ты ведь сам мне говорил, что мне нужна уверенность в завтрашнем дне, что я должен вкладывать во что-то, а не только в своё тело. Вот я этим и занимаюсь. Видишь, — пальцем показывает на свою кофейню, — для меня её готовят. — Я так сильно хочу тебя вернуть, что готов на всё, — смотрит на него Хосок. — Я куплю тебе лучшую кофейню города, две кофейни, ресторан, что ты только захочешь! — Ты так и не понял, что дело не в деньгах, — грустно улыбается Тэхён. — Понял, но ты мне очень нужен. — Почему же? — У меня к тебе чувства. — Или привычка. — Перестань, — злится Хосок. — Так я бы ко всем привыкал, с тобой всё по-другому. Я люблю тебя. — Знаешь, ты ведь не Ричард Гир, а я не Джулия Робертс, и слава Богу, — громко смеётся Тэхён, но смех выходит слишком наигранным. — Иначе я бы возмутился, где лимузин и цветы. Я не верю в сказки. И не позволю себе поверить. Ты тот, кто всегда будет хотеть большего, и я тебя не сужу. Как же твоя предвыборная кампания? Как идея баллотироваться? Твои планы? Будущее в политике? Я вернусь, и мы будем вместе на время, ведь госчиновнику бывшая шлюха, тем более мужского пола не полагается, — достаёт вторую сигарету Тэхён. — Тебя любить очень легко, правда. Ты красив, умён, богат — полный набор. Меня любить очень тяжело. Быть со мной, учитывая моё прошлое, очень дорого тебе обойдётся, если ты всё же решишь уйти в политику. Плюс ко всему, ты знал и общался с Ви, настоящий Тэхён вовсе не такой, с ним тебе будет скучно, и ты сам уйдёшь, — горечь, в горле собравшуюся, проглатывает. — Поэтому давай сделаем так, если это и правда любовь, ровно через год, в это же время, в четыре часа дня, в этот же день, двадцать восьмого апреля я буду ждать тебя уже в своей кофейне. Если я погорю и кофейни не будет, то прямо тут на тротуаре. Если ты придёшь, мы попробуем начать заново, ведь ничто так хорошо не проверяет чувства, как время. Ты окончательно решишь, чего ты хочешь от жизни — меня или новые высоты, а я тем временем создам что-то своё, открою своё дело и почувствую, каково это быть свободным. Я оставил всю грязь позади, теперь твой ход. — Я с трудом вынес этот месяц без тебя, год я не протяну, — хмурится Хосок. — Кто знает, — улыбается Тэхён. — Я так тобой горжусь, — осматривается Хосок. — И ненавижу себя, что был настолько слеп, что до жемчужины внутри раковины так и не добрался.Год спустя.
Двадцать восьмое апреля солнечно и тепло. Тэхён уже с конца марта распорядился открыть террасу в своей кофейне. Он сидит за столиком на улице, попивает кофе, и только небольшая дрожь в руках и постоянное подглядывание на часы выдают, что он нервничает. Надежду в Тэхёне не убили чуть ли не письменные доказательства врачей в больнице, что мама умрёт, надежду на то, что Хосок не придёт — Ви убьёт ровно в пять часов самолично. Пока он сидит, постукивает пальцами по столу и, несмотря на всё то, что знает, — ждёт. В прошлом году в это же время они сидели через дорогу с Хосоком, разговаривали, курили. Сейчас на месте той кофейни японский ресторан. Сейчас за столиком через дорогу сидит только один человек. Этот человек прожил год, полный дел и забот, ночи, занятые счетами и постоянными переживаниями за своё детище, но несмотря на всё это — для Хосока было место всегда. Каждое утро Тэхёна начиналось с воспоминаний о том, кто так прочно осел в его сердце, каждую ночь его смех в голове служил колыбельной. Тэхён любил и в одиночестве провёл эту любовь через столько месяцев. Стрелка безжалостно ползёт вверх, забирает по крупицам у Тэхёна последнюю надежду, заставляет в очередной раз убедиться в том, что верить не стоит. Уже без пяти пять, но он всё равно надеется, не сдаётся. Он не оглядывается, не хочет выдавать приехавшему Хосоку, как сильно его ждёт, и от нервов пальцы раздирает. Он придёт. Он ведь точно придёт. Ещё пара минут, и Тэхён его увидит. Он в это верит. Нервная улыбка застывает маской на красивом лице, когда стрелка останавливается на пяти. Хосок не пришёл. В груди слева что-то трескается, а в ушах звон осыпающегося стекла стоит. Витрины целы, вокруг ничего не изменилось, просто у Тэхёна впервые в жизни сердце разбилось. Душу его и так мать, умирая, с собой забрала. Ви отодвигает чашку, думает подняться на ноги, если он, конечно, сможет, как на его столик ложится букет жёлтых тюльпанов. — Я-то точно знаю, какой цвет твой любимый, — улыбается ему Хисок, и Ви, подскочив на ноги, его обнимает. — Знаю, ты не меня ждал, но я тут. — Знаешь, я никого не ждал. Я ждал, когда стрелка остановится на пяти и я окончательно закрою дверь в своё прошлое, — с грустью поглядывает на часы на запястье Ви. Хосок тоже смотрит на часы, только в своём кабинете в перерыве от встреч. Смотрит и чувствует, как в груди щемит, как сердце словно раскалёнными щипцами удерживают. С каждым следующим движением стрелки на настенных часах дышать всё сложнее, но возможно. Тэхён говорил, что без любви умирают, Хосок его переубеждал. Сейчас Хосок думает, что лучше бы Тэхён был прав, а не он. Хосок его любит, всё так же скучает. Ничего в его чувствах к Тэхёну за двенадцать месяцев не поменялось, но всё остальное изменилось. Хосок уже думает, что после одного срока мэра дальше пойти, может, даже в Сенат податься, и именно поэтому снова Тэхёна пачкать не будет. Даже просто один совместный выход с Тэхёном, и последний вновь на самом дне окажется, ведь Хосоку ему, кроме грязи, дать нечего. В их обществе с их устоями ему всё равно выбирать придётся, и выбор всегда будет не в пользу Тэхёна. Пусть всё закончится здесь, даже если ничего и не закончится. Хосок останется грязным, а Тэхён, как оказалось, никогда таким и не был. Хосок добровольно в неё нырял и дальше выныривать не планирует — Тэхёна в неё жизнь окунула, но он нашёл в себе силы выбраться. Хосок вертит в руке мобильный, чувствует, как его сердце, которое рядом с синеволосым пареньком в бешеном ритме билось, еле стучит, каменной стеной обводится, в себе память о Мальвине хранить и никого больше внутрь не пускать, клянётся. Хосок просит помощника впустить следующих гостей, мысли о Тэхёне на ночь оставляет, ведь с тех пор, как он ушёл, он всё равно мысленно с ним засыпает и с ним просыпается. В реальности грязи не место рядом с ангелом. Не в этот раз. — Я знал, что он не придёт, и поэтому приехал, хочу разделить с тобой твою грусть, — кладёт на плечо друга голову Хи. — Я тоже знал, я ведь… — осекается Ви, чувствуя, как с ресниц соскальзывает пока ещё одна слезинка и катится по щеке вниз. Он незаметно утирает её и продолжает: — Я раз в два месяца езжу к маме и за новостями слежу. Он своего добился, его избрали мэром, у него теперь другая жизнь. — А любовь? — грустно спрашивает Хи. — Столько столетий в жертву любви приносили чьи-то амбиции, цели, порой даже жизнь, а теперь жертвой стала она сама, — слёзы текут и текут, Тэхён не знает, ему радоваться, что наконец-то эта горечь, год как изнутри его выедающая, наружу вырвется или грустить, что выплакав её, в нём одна пустота останется. — Он теперь госчиновник, — солёные губы облизывает, — ему даже любовница не полагается, не то, чтобы любовник. Пронюхают, его карьера, не успев начаться, на дно пойдет. Я ведь говорил тебе, он очень расчётлив и проницателен, говорил, что он, как таран, к своим целям идёт, всё на пути сносит, как тут любви-то выжить? Она оказалась самым слабым звеном, — он уже почти ничего от слёз не видит. Тэхён уверен, что Хи не замечает, а тот на капающие на стеклянный столик слезы смотрит, нарочно голову с плеч друга не поднимает, его не смущает, позволяет ему душу освободить, сам своими слезами давится. — Хосок не из тех, кто в омут чувств бы бросился, и именно поэтому я придумал эту штуку с годом. Я дал ему время, чтобы он определил свои приоритеты, а в итоге и сам за этот год понял, что Хосок — это моё прошлое, что жить с ним — это невозможность забыть всю ту грязь, в которой я вертелся эти годы. Всё правильно, всё так и должно быть, и даже сердце со временем успокоится. Должно, — утирает рукавом рубашки нос и усмехается. — Мне ничего не давалось легко, и было бы странно думать, что любовь бы далась. Я сделал тату, что «любовь — это ультранасилие», не вникая в суть, но теперь я понимаю весь смысл. Я прошёл этап «насилия», — подносит чашку к губам и, глотнув холодного кофе, ставит на блюдечко, задерживает взгляд на своих пальцах и задумывается. Жизнь по существу ведь долбанный поезд, который мчится не только по железнодорожным путям, а часто слетает с них и пробирается там, где не пройти: сквозь леса, скалы, ухабы, как-то прокладывает сам себе путь. И любовь, настоящая любовь, которая к себе — это когда человек сам становится у руля поезда, когда сам его направляет, а не пускает на самотёк, потом жалуясь, что его опять скинули с путей. Хосок скинул поезд Тэхёна в непробиваемую чащу, и тот с него спрыгнуть не может. Зато он может поднажать на педали. Может построить свою жизнь так, как сам этого хочет. И он уже это делает, стоит просто поднять голову и посмотреть на своё творение, в котором он сейчас и пьёт кофе. Тэхён занимается любимым делом, получает образование, у него много планов — посмотреть мир, научиться чему-нибудь новому, он даже французский изучает. Ошибаются те, кто говорит, что любовь и есть смысл жизни, нет, она всего лишь её составляющая. Главное, как эту жизнь прожить, а Тэхён проживёт её именно так, как мечтал, прячась за маской Ви. И ни о чём жалеть не будет, даже о встрече с Хосоком. Ведь его чувства к нему были самыми чистыми и светлыми, и, вспоминая его, он будет вспоминать только то, как ему было хорошо рядом с ним. Ведь именно любовь, а в особенности та, которая без счастливого конца, и бывает мощным толчком и началом больших достижений. Её не оплакивать и в себе зарывать надо, на ней, как на самом мощном огне, обжигаться, твердеть и дальше большую часть жизненных невзгод легко принимать. Тэхён не уйдет в себя, не будет оплакивать несбывшиеся мечты, на которых держался год — он придумает новые. Он не будет жалеть себя и вспоминать те пары секунд, когда стрелка перевалила за четыре, и он окончательно понял, что Хосок не придёт. Он будет вспоминать их разговоры, ужины, долгое валяние в постели, его пальцы в своих волосах и такую редкую, но самую красивую улыбку из всех. Хосок показал Тэхёну, что не важно, откуда ты и что у тебя есть на тот момент, при желании ты можешь добиться всего и даже большего. — Жизнь не сказка и не голливудский фильм, она намного интереснее и глубже, ведь ты никогда не знаешь финала, и это прекрасно, — смотрит Тэхён на друга. — Я любил Чон Хосока, он любил меня. Но я выбрал свободу, он — остаться в грязи. Единственное, о чём я жалею, я так хотел ему показать и рассказать, чего я добился, — с горечью улыбается. — Я ведь уже вторую кофейню открываю в соседнем районе. — Тоже именем мамы назовёшь? — Думаю, что «Мелисса» будет название только этой кофейни, остальные, а я надеюсь, их будет больше двух, я буду называть по-разному. Ту назову Violet. Как насчет моего фирменного эспрессо? — Давай уж тогда двойной, и коньяка плесни, потому что я всегда мечтал стать учителем математики, и ты знаешь, что у меня способности, — поднимается за другом Хи. — Я ведь правда хотел быть тем самым учителем, из-за которого дети не будут ненавидеть предмет. Кажется, мой поезд застрял где-то в дебрях и покрывается мхом. Может, мне пора залить масла и тоже двигаться. Говорю, как какой-то философ, может, мне новое тату с умной цитатой на заднице набить? — Завтра я лично начну набивать себе новое тату, и на шее — «не в этой, так в следующей», присоединяйся. Да, я всё равно надеюсь, и это то, что у меня никто и ничто не отберёт, — хлопает его по спине Тэхён и пропускает первым в кофейню. Он ещё раз замирает на тротуаре, оглядывает всё так же пустую улицу, перекатывает на языке битые крошки того, что принадлежало тому, кто не пришёл, и, прикрыв веки, отпускает: — Значит, в следующей.