Императрица.

Будуар Императрицы повидал немало на своем веку... Немало... однако, свидетелем подобной сцены ему, пожалуй, становиться ещё не приходилось. Двое слуг недюжинного телосложения в красных ливреях, расшитых золотом, с трудом втащили в святая-святых покои Императрицы темноволосого мужчину, судя по одеянию, гусара грузинского полка. Сидя на банкетке с резными ножками в виде львов, Государыня Всея Руси даже не обернулась, продолжив пристально рассматривать собственное отражение в зеркале с роскошным золотым окладом. Натужно кряхтя, они с трудом водрузили бесчувственное тело на высокую кровать с голубым балдахином и поспешили удалиться прочь, дабы лишний раз не вызвать гнев Императрицы. После их ухода она еще некоторое время не двигалась, продолжая невидящим взглядом буравить своё отражение в зеркале, но потом все же обернулась и взглянула на раскинувшееся на кровати мужское тело. Медленно, с присущим Императрице величием, которое не покидало ее даже наедине с самой собой, она встала и подошла к кровати с золотыми амурами в изножье. Вновь посмотрела на мужчину. Темные кудрявые волосы, лоб с глубокими бороздками морщин, ровные ряды густых коротких ресниц, нос с небольшой грузинской горбинкой, щеки с проступившей щетиной, но самое удивительное − причудливо резко очерченные губы. Таких не видела ни у кого. Взгляд карих глаз тут же смягчился. Из него исчезла привычная холодность и надменность. Со скромностью, отнюдь не свойственной царской особе, присела на самый край кровати, тихо шурша пышными юбками, наклонилась совсем низко над ним, ноздри нервно встрепенулись, жадно втянув в себя его запах. Усилием воли отстранилась от него, изящным пальчиком аккуратно убрала кудрявую прядь, упавшую на лоб. Если бы кто-то из верноподданных увидел бы её сейчас, то наверняка с большим трудом признал державницу Всея Руси. Холодная, надменная императрица исчезла, осталась просто женщина, сильная, слабая, обуреваемая страстями и чувствами. Отпустила себя, с жадностью прильнула к нему вновь, терлась щеками о щетину, намеренно желая оцарапать нежную кожу. Нравилось! Раскрытыми губами широкого чувственного рта задевала его губы. Решительно скинула туфельки с пряжками так, что они разлетелись по разным углам комнаты, высоко задрав юбки, забралась на постель, оседлала его, прильнула к его губам. Целовала, кусала, засасывала безучастные губы, которые казались вкусными подобно дикому меду. Настойчиво проникала язычком. Насытилась нескоро. Оторвавшись от губ, осыпала поцелуями лицо, кусая щетинистые щеки. − Гриша... − прошептала на ухо, но получила в ответ лишь мерное дыхание. Дрожащими жадными пальцами развязала кушак с золотыми кистями, расстегнула круглые пуговица жилета и белоснежной рубашки, отделанной кружевом. Запустила руку под белую ткань, ощутила тепло его груди, поросшей волосами. На мгновение замерла, потом встрепенулась, покрепче зажав его бёдра ножками. Рванула края сорочки в разные стороны и уткнулась носиком в шею, с жадностью вдохнула его запах, от которого закружилась голова. Жарко припадала то к губам, то к шее, спускалась к груди, целовала, несильно кусала и снова возвращалась к таким желанным губам. Расстегнула две пуговицы кюлот и запустила руку, нащупала то, что хотела сейчас больше всего. От восторга охнула, сжав пальчики еще больше, так хотелось ощутить его твердость, но жаркие ласки не помогли разбудить в нём желание. Сколько бы ни пыталась, сколько бы ни целовала, все бесполезно! Оставался безучастным. Не вздрогнул, дыхание не участилось. Была виновата сама, получила то, о чем просила (скорей, приказывала), − его, опоенного зельем за вечерней трапезой, бесчувственного и безучастного. По-другому добиться этих сладких губ не смогла. Насытилась, утолила первый сумасшедший порыв, думала, будет достаточно. Ошибалась! Получив это, тут же захотела большего − его упрямый, твердый характер и такой же твердый член. Вместо этого получила большой, но вялый мужской придаток, который никак не реагировал на нее. Разозлилась, хватала за грудки, хлестала ладонями по щекам, которые только что нежно целовала. Окатила холодной водой из фарфорового кувшина. Кажется, начал приходить в себя, смотрел непонимающим, затуманенным взглядом и даже в нем уже проглядывало неприятие. Пыталась добиться его долгое время: сначала пряником, − щедро жаловала земли и звания, отказывался, оставаясь при этом равнодушным; потом кнутом, − осерчав не на шутку, приказала заточить в каземат одного из бастионов Петропавловской крепости. С трудом выдержала разлуку, спустя пару недель под покровом ночи, облачившись в плащ с капюшоном, пришла к нему сама. Горячо прижимала к сырым, холодным стенам, шептала о том, как соскучилась, сладострастно целовала… Обессилевший, но не сломленный, отворачивал голову. Собрав по крупицам остатки гордости, нашла в себе силы оторваться от него, презрительно выплюнув: − Ты смердишь хуже дворового пса! На следующий же день приказала доставить его к себе, встретила в растопленной бане. Намеренно долго не появлялась, давая ему время взмокнуть так, чтобы дыхание спёрло, и вышла сама в одной рубахе в пол, прилипшей к телу. Забыл поклониться, смотрел во все глаза, задерживал взгляд на груди, вздымающейся от дыхания, на затвердевших сосках, на покатых бёдрах. С трудом взглянул ей в глаза и, наконец, пришел в себя. Поклонился. − Помоги мне, - сказала, вздёрнув подбородок. − Не служу в бане, Ваше Величество! − Тогда я сама тебе послужу. Стоял как истукан, пока раздевала его. С трудом держала себя в руках, лишь бы вновь не потерять голову и не прильнуть к нему, целуя. В ту ночь от души отхлестала такое желанное тело березовым веником. Желанное тело, которое нисколько не желало её. Не желало тогда, в бане, и не желало теперь, в постели.