слова и амбиции
15 января 2019 г. в 00:34
Чжинхван кладет бритвенный станок на место и мажет лицо лосьоном после бритья. Он чистит зубы, выходит из душевой, сушит волосы феном, спокойно надевает костюм, чуть замазывает темные синяки под глазами от бессонной ночи и вызывает такси. Через несколько минут он проверяет наличие всех нужных документов в своем дипломате, на выходе из квартиры молится и выходит на улицу к подъехавшему автомобилю. Садится в салон и говорит тихо:
— К зданию Верховного Суда, пожалуйста.
Всю дорогу Чжинхван не думает ни о чем, хотя следовало бы. У него трясутся все поджилки от того, что он увидит его на скамье подсудимых. Чжинхван мог это предотвратить. Он знал, как обойти закон. Он знал, как влиять на людей. У него были все ресурсы, чтобы не допустить этого, но он вовремя не воспользовался ни одним из них. Да и не вовремя тоже.
На скамье подсудимых сидел Ким Ханбин — его коллега, обвиняемый по статье «взяточничество».
Коллега? Ха, скорее бывший любовник и по совместительству любовь всей жизни, ни больше, ни меньше.
По дороге к зданию суда Чжинхван думает о том, что было между ними двумя, и к чему это могло бы привести. В стеклянных глазах отражаются какие-то многочисленные мелькающие здания, а в голове только одни мысли, хотя он и пытается их отогнать. Возможно, не было бы всего этого, не было бы слез, не было бы этих ночей без сна, не было бы вообще всего этого; но возможно, Чжинхван бы разлюбил его? Он боялся привыкнуть, он не хотел этого, и если привязаться было не так страшно, то привыкнуть было гораздо страшнее. Он боялся, что поцелуи станут рутинными, объятия — привычными, а секс — по расписанию. Он хотел чего-то удивительного и каждый раз неожиданного, сравнивая это с бегом на полосе препятствий с завязанными глазами. И потому даже расставание было неожиданным финишем, привнесшим что-то новое в их отношения. Они не закончились — стали лишь спокойнее и размереннее.
И когда Чжинхван сидит перед залом суда, он еще держит лицо. Ему не страшно вывалить все то, что он знает, и все доказательства, ведь это все — зов совести. Как адвокат он должен быть беспристрастен, холоден и жёсток, но... но как любящий человек он должен отступить. Чжинхван сидит, уткнувшись лицом в сложенные в кулак ладони, и дышит так, будто сейчас заплачет. Он снова пытается молиться, но ничего не выходит — слова молитвы забываются подчистую, оставляя в голове место лишь для переживаний и тоски.
Ханбин прекрасно знает, что Чжинхван сегодня — обвинитель. Он все прекрасно понимает, и даже на допросе в СИЗО он тогда аккуратно взял руку Чжинхвана в свою и сказал, что он в порядке. Но сейчас Чжинхван не уверен, что сможет собственноручно засадить за решетку того, с кем провел лучшие дни своей жизни, и не уверен, что Ханбин готов попасть в эту западню от того, кого любит.
Это дело было очень прибыльным. Кто-то сверху обратился к мужчине после того, как Ханбин впервые отказался от взятки. Казалось бы, его следовало засудить за все прошлые эпизоды, о которых Ханбин, зачастую, рассказывал ему сам, но на него решили подать в суд за то, что он исправился. Он послушал Чжинхвана, когда тот просил завязать, послушал не на первый раз, но он прислушался. Он решил работать честно. И за свою честность он поплатился.
У Чжинхвана за душой не было ни одного случая преступного превышения полномочий, и за то, что он отказывался обвинять невиновных, его нечем было припугнуть. Он гнул свою линию и действовал по совести, и потому в каждом деле, что он вел, наказание получали те, кто его заслуживал. Он зарабатывал гораздо меньше, чем запуганный Ханбин или, возможно, алчный Хэсу (который выглядел так, будто он был злобным братом-близнецом самого Чжинхвана), но он знал, что его совесть чиста.
Но сейчас внутренний голос орал что-то о справедливости, о том, что Ханбин виноват, зависть кричала, что Ханбин получал больше, и вместе они настойчиво повторяли, что его нужно засадить далеко и надолго за все те миллионы вон, которые он украл. И если адвокатская сторона Чжинхвана почти соглашалась, то сторона влюбленного в Ханбина Чжинхвана тут же тихо подавала голос. Разве можно упечь в тюрьму на несколько лет того, кого любишь? Он не убивал, не насиловал, он был запуган, и разве можно винить его за честность? Он прислушался к Чжинхвану, он послушал его совета и все равно попал в эту передрягу, из которой ни он, ни Чжинхван никогда не выйдут победителями.
Чжинхван приехал очень рано. До заседания суда оставался еще целый час, который мужчина планировал потратить именно на размышления. Но в голову ничего не лезло. Ему хотелось убежать куда-нибудь, что-то сделать с собой, придумать какую-то причину, по которой он не смог прийти, но… потерять все то, к чему Чжинхван так стремился, он просто не мог. Он исполнил свою мечту. Она не исполнилась сама по себе, он исполнил ее сам своими стараниями, своим умом и своими же руками. И потерять это было сродни смерти. Смерти чего-то внутри, смерти амбиций и смерти стремлений.
Целый час, что мужчина сидел под дверью зала, он чувствовал, как его сердцебиение все учащается и учащается. Когда вслед за адвокатом-защитником в двери здания суда начала ломиться пресса, сердцебиение участилось еще сильнее.
Чжунэ подходит к Чжинхвану, и они пожимают руки. Только в этот момент Чжинхван понимает, насколько они у него холодные.
— Мне жаль, Чжинхван, — говорит тот, и мужчина только молча кивает, пока их сопровождают в зал суда.
Когда в зал входит Ханбин, сердце Чжинхвана пропускает удар.
В голове снова крутится что-то, хочется было сказать: «Привет!», но они в зале суда, и жадные к сенсациям фотокамеры журналистов ловят лишь взгляд Чжинхвана, устремленный куда-то в стол. Он не готов начинать. Ему проще продырявить вены карандашом, лежащим на этом самом деревянном столе, чем начать засаживать оппонента, которым являлся Ку Чжунэ. В ушах уже звенит хруст воображаемых вен, но эта тишина, повисшая между ними двумя впервые, заставляет Чжинхвана чуть ли не на стенку лезть.
Ханбин тоже не смотрит на мужчину. Он только отворачивается даже, будто ему… стыдно? Но вряд ли ему стыдно. Ему и не должно быть стыдно. Его вообще не должно быть здесь. Он просто не может поверить, что сейчас, возможно, сядет не на два и не на три года, а на пять гребаных лет.
Чжунэ смотрит на Чжинхвана с сожалением. Тот это замечает и только глубже зарывается куда-то к себе в голову, чтобы вспышки фотокамер и этот проникновенный взгляд со стороны не мешали осознавать весь кромешный ужас ситуации.
Когда Чжинхван своим же ртом произносит что-то вроде «Истец просит для ответчика максимального срока, предусмотренного по данной статье, ваша честь, и, судя по совершенным ответчиком деяниям, они влекут за собой еще и лишение его адвокатской лицензии сроком на 10 лет», ему хочется блевать от самого себя. Он замолкает до самого конца процесса. Он не слышит оправданий Чжунэ, не слышит ложных опровержений своих железных доказательств, но приговор из уст судьи прочно заседает в голове.
«Пять лет тюремного заключения вкупе с лишением адвокатской лицензии на десять лет.»
Мужчина не ждет, пока Ханбина выведут из зала. Под почти в унисон щелкающие вспышки камер он вылетает в коридор здания Верховного Суда, там в беспамятстве толкает огромную дверь, спускается по каменным ступенькам, спотыкаясь, ловит такси и едет домой.
Он хочет посмотреть Ханбину в глаза. Хочет попросить прощения за то, что поставил амбиции выше человека. Хочет извиниться за свой кошмарный характер, извиниться за все, что было между ними, за эти чертовы полосы препятствий… но слов так мало, что их почти и нет. Чжинхван понятия не имеет, что говорить, как извиняться и каким образом вымаливать прощение.
Слова не вернешь обратно, не заткнешь себе же в глотку, лишь бы забыть о них и повернуть время вспять.
Когда Чжинхван приезжает домой, он не закрывает дверь на ключ. Он распускает галстук, расстегивает верхнюю пуговицу рубашки, бросает уже ненужный кожаный дипломат куда-то под комод — с него на ковер валятся какие-то склянки с одеколонами, но мужчине уже все равно.
Он валится на постель почти мертвым грузом и забывается беспокойным сном почти на двое суток, и снится ему только осужденный Ким Ханбин.
«Я в порядке, Чжинхван. Я в порядке.»