Последнее плавание капитана Моргана

Море серебрилось под неярким солнцем на многие мили вокруг, представляя собой пейзаж пустынный и безынтересный, и взгляды всей команды корабля, включая и офицеров, прикованы были к капитану, вещавшему с возвышения у носа «Старого Ника». Голос был самый что ни на есть гневный, и оттого на обычно шумной верхней палубе стояла мертвенная тишина, разрушаемая только звучным голосом капитана и шелестом парусов да скрипом канатов. — …это экспедиция в нашу колонию, а не увеселительная прогулка, господа! И я никому не позволю вести себя так, как вы надеялись, плавая невесть с кем, рассчитывая на одну судьбу и на вашу удачу. Строгая дисциплина должна войти у вас в привычку, и я сделаю все возможное от меня, чтобы привычка эта выработалась у вас поскорее! Джонс! — Джонс, один из офицеров, испуганно обернулся. — Вас это тоже касается. Потрудитесь слушать меня, не отвлекаясь на светские беседы! Так вот, к тем, кто не сможет следовать моим правилам, будут применяться меры, и самые суровые — вплоть до телесных наказаний. Это не минует никого, кто не сможет понять и выполнить моих требований. Команда молчала; «Пусть начнет, а там посмотрим!» — думали в этот момент про себя многие. И неодобрение выражалось в волчьих взглядах и в их позах. Впрочем, открыто выступить против пока не решался никто. Единственный влюбленный взгляд среди десятков злых и испуганных принадлежал Сиду Мортимеру, кают-юнге, отправившемуся со «Старым Ником» в первое плавание; в силу детского почти еще возраста Сид оценивал личные качества Лероя Моргана не слишком критически, но зато и вся подтянутая высокая фигура капитана, и чистый новый его мундир, и горевшие на солнце, как золото, ножны его сабли, болтавшиеся на поясе, и развевавшееся на ветру перо в шляпе — все это заставляло сердце Сида заходиться в священном трепете. Он даже ни на секунду не позволял себе допускать мысли, что когда-то его тощее, как у кошки, тельце, сможет надеть на себя то же облачение, а сам он достигнет того же величия, и будет стоять на мостике, посматривая на суетящуюся команду; однако все, чего он желал — это стать хоть немного на Моргана похожим. Конечно, у него не было ни таких красивых темных кудрей, а собственные волосы напоминали выгоревший на солнце лен, и не было такого умения единым словом поставить на место любого, живо согнав веселость с чужого лица, и потому юнга полагал капитана кем-то вроде собственного божества и желал служить ему беззаветно до конца дней, ну, а все придирки и наказания, выпадавшие на его долю и сказанные устами его кумира, он полагал за счастье. Парень он был вежливый и воспитанный в законах христианской морали, так что раз за разом уговаривал себя смиряться. «Капитан заботится о твоем благе и не потакает твоей лени, Сид, — говорил он себе, — так исполняй же все его требования». Временами он, набегавшись за день, уставал так, что без сил падал в своем закутке у кухни, засыпая мертвецким сном, чтобы наутро снова проснуться от пинка кого-нибудь из офицеров, желавших с утра пораньше видеть свои сапоги начищенными. Сид не обижался. Половина экипажа считала его странным. Чего его в море-то понесло? С такими замашками надо было в семинарию. Парень был добрый, но не слюнтяй. Гнев ему был неведом вовсе, он был исполнительный и очень выносливый. Тихий и кроткий, настолько силён был в нём свет, что даже офицеры, дававшие ему затрещины, выходя из офицерской кают-кампании, нет-нет, да и звали: — Эй, Сид! Иди сюда! — и тот, кто ещё утром пинал его в бок, чтобы разбудить, смущённо смотрел вдаль, стесняясь проявить, эмоции, говорил: — Ну, ты… Это… Ну, прости, что подвернулся под горячую руку, — и протягивал парню лишний кусок говядины, да фрукты какие-нибудь. Иногда доставались парню и пряники. Его любили. Любили все: мичманы и боцман, матросы и корабельный лекарь, и старый ворчливый кок. Наверное поэтому, когда вошедший в раж капитан почти что запорол его на смерть собственноручно, это стало последней каплей. — Не выживет мальчишка, — тихо сказал корабельный лекарь старпому, — жаль его, хороший мальчишечка был. Эндрю Дэвис, и без того точивший зуб на Моргана (он ведь и сам метил на место капитана) обернулся на мичмана и боцмана, кивнул им и троица удалилась на кубрик. В тесном помещении тихо собрались все свободные от вахты матросы, несколько младших офицеров и старпом заговорил: — Надо что-то решать. Вы же видите всё сами. Сначала Фишера высек перед строем, а Фишер между прочим воевал ещё когда это щен пелёнки гваздал, потом марсовым досталось. Теперь вот Сид. — А что решать-то, мистер Дэвис? — подал голос один из матросов. — Завтра моя вахта. Смоет его за борт, а я и не увижу. — Ага, как же. А отвечать перед экипажем он разве не будет?! — зло заметил кто-то другой. — Нет уж, Дэвис, мы с вами, но и дайте нам проучить мерзавца. Благое же дело. Глядишь, мальчику на том свете радость будет. — Трой, ну что ты несёшь, Сид ведь пока живой! — Точно. Пока! Но кошки живучи. Сильны, ловки и живучи. И Сид оказался на редкость живучим. Правда, пока он лежал без памяти в закутке, где обосновался их старый кок, и не мог даже перевернуться сам со спины на живот — так сильно болели шрамы. Капитан высек его за несколько мелких провинностей разом: невычищенный сортир, разлитую бутыль с маслом и сон в дневное время. Взбешенный до этого непокорностью офицеров, которые огрызались и игнорировали все приказы, капитан Морган вышел из кают-компании в на редкость скверном настроении, и простые матросы прятались с его глаз или делали вид, что усиленно выполняют свои обязанности, а вот Сид, на которого он наткнулся, открыв незапертую дверь в кладовку, оценить обстановку не успел и несколько секунд пялился на него все тем же восторженным замершим взглядом, впрочем, не вызвавшим у капитана ни малейшего снисхождения. Сид сильно вымотался прошлой ночью, когда решено было устроить внезапную учебную тревогу, которую все, кроме Моргана, считали сущей блажью: парень устал подносить то одно, то другое торопящимся офицерам и был на побегушках у всей команды, и если остальные успели хоть немного выспаться перед побудкой , несчастный юнга все ранние утренние часы отмывал палубу и рубку после ночной неразберихи. Так что молчаливый и долгий взгляд был прерван резкой затрещиной, от которой мальчик не удержался и упал на спину, уронив заодно и бутыль масла. — Малолетний поросенок! От тебя больше сложностей, чем пользы, и я сильно сомневаюсь, что из тебя получится хоть что-то сносное! — зло прикрикнул Морган, и это, надо заметить, были самые мягкие из его выражений. — Смотри, куда валишься, и не корчи из себя идиота! Сид после этого сурового прогноза и так готов был разрыдаться. Глаза у него заблестели, а лицо горело от стыда. — Что ты ревешь, как девка? Я научу тебя, — и рука капитана выволокла его наружу из его укрытия. — Учись терпеть, принимай наказание, как мужчина! С этими словами он выгнал мальчика на палубу и коротко приказал: — Снимай рубаху. А вы, Смолл, принесите мне хлыст. — Да какая на нем вина? Он и так дрожит весь. Может, не стоит так стращать мальца, господин ка... — Молчать! Выполняйте приказ! Старый матрос неохотно притащил размочаленный хлыст, украдкой чуть подрезав его, чтобы капитан не слишком зверствовал, и молча ушел. Мальчишку ему было жаль, и он скрылся с глаз, чтобы пожаловаться Дэвису. Морган и сам подостыл, пока смотрел на спину, на которой хорошо очерчивались под кожей торчащие лопатки и ребра, но обратился к Сиду подчеркнуто назидательным тоном: — Поймите, что я делаю это для вашего же блага. В другой раз не будете забывать и спать посреди дня. Я не собираюсь потворствовать вашим промахам... И хлыст опустился на спину Сида с тихим щелчком. Плеть почти сразу оторвалась от кнутовища, и уже это взбесило капитана по-настоящему (он-то решил, что это, зная о своих провинностях, мальчик сделал сам), после чего принес новый хлыст и уж им-то отходил беднягу как следует, невзирая на все клятвы Сида в том, что он не знал этого. После двадцатого или тридцатого удара Морган развернулся и ушел, высказав на прощание пожелание в будущем не лгать и быть честным, заверяя, что ему и самому не очень-то нравилось бить того, кто слабее, но мальчишка к некоторому удивлению его так и продолжал молчать. Капитан ушел, оставив окровавленного юнгу наказанного им под палящим солнцем, даже зауважав его за выносливость, и так и не догадался, что Сид просто-напросто потерял сознание. Невнимательность его легко можно было объяснить тем, что мысли капитана были сильнее заняты происходящим в команде. Покидая родные берега и получив письмо к генерал-губернатору порта, куда они держали путь, он и думать не мог, что на пути будет столько сложностей. И сложности эти оказались связаны не с пиратами, не с опасными скалами и рифами, и не с мифическими морскими тварями, а с теми, кто окружал его, с теми людьми, о которых он даже не задумывался. Что, кажется, сложного: всего лишь слушать его и выполнять приказы? Но офицеры вовсе не считали его авторитет непререкаемым, а простые матросы норовили напиться и забыть о своих обязанностях. Разговаривали с ним так, словно он был их знакомым, не самым приятным, отвечали сквозь зубы... Он кричал на них, часто собственноручно сек, отчего те еще сильней озлоблялись, но легче не становилось, и против него только сильнее озлоблялись. Искать их любви Лерой Морган не собирался. Всего лишь уважения! Но они не считали, что он достоин его только потому, что поставлен капитаном на это судно. Все сильнее с каждым днем ему казалось, что вокруг смыкается замкнутый круг, из которого нет и не будет выхода. И он не знал, что делать. Мирно спавший в дальнем чулане мальчик-юнга был только очередной приметой общей, как Моргану казалось, распущенности команды. Но очень скоро его заколдованный круг обернулся для Моргана таким кошмаром, что он и представить не мог. Стояла ночь. Была пора дежурства офицера Дэвиса, того самого, что метил на его место и спорил с капитаном при каждом случае, и капитана разбудил какой-то общий шум и гомон, стоявший на палубе и доносившийся даже сквозь толстые стены его каюты. Но когда он поднялся, торопливо оделся и вышел на палубу выяснить, что за неуместное сборище разбудило его, палуба оказалась пуста. Качался, поскрипывая и звякая на ветру, фонарь, сияла тысячей мелких звезд над головой глубокая ночь. — В чем дело, Дэвис? — крикнул он в спину стоящего вдалеке офицера. — Что здесь творится? Я слышал шум. — Вам послышалось. — Мне? Что вы себе позволяете? Почему темно? Где остальные фонари? И где дежурные матросы? Какого дьявола вы решили, что дозорные могут спокойно отдыхать вместо того, чтобы следить за морем? Но тут он прервался и обернулся: за его спиной стояло несколько матросов с теми самыми фонарями, снятыми с палубы. Его медленно окружали — уже не в переносном, а в самом прямом смысле, и выражения лиц их капитану Моргану очень, очень не нравились. А еще он понял, что забыл в спешке револьвер и саблю. — Не волнуйтесь так, — несколько пренебрежительно бросил ему офицер Дэвис, уловив нервный жест, которым Морган пытался нащупать оружие у бедра. — Так будет даже проще. — Что проще? — Найти общий язык. Нам с вами. Остальные закивали. — Так вот, — продолжил Дэвис, ободренный, — или вы прекращаете примерять к нам ваши драконовские меры вроде ночных пробуждений, караулов в десять постов и побудки в пять утра, а также запрета на спиртное и карты... Или пеняйте на себя. — Я посажу вас в карцер, Дэвис. А тем, кто здесь собрался, чтобы помочь вам в вашем мятеже, прикажу... Но его оборвали. Голос потонул в гневных криках. Его сбили с ног, связали и толстым канатом привязали к мачте посреди. Через несколько минут на громкий ор выбежали остальные. Одни спросонья принялись палить во все стороны, думая, что в полночь на них напали пираты, другие, верные капитану, пытались отбить его у мятежников, и восстановить спокойствие, — но они оказались в меньшинстве. Крики стояли такие, точно на корабль и впрямь напали. Тела падали за борт, Лерой Морган только и мог, что крутить головой, смотря по сторонам, и тщетно призывать утихомириться всех мятежников. Но пока одни беспорядочно палили в других, а третьи пытались забаррикадироваться в каютах, на него никто и внимания не обращал. А к утру стало ясно, что мятежники взяли верх. И Дэвис получил-таки вожделенное место, возглавив их. Он назначил боцманом Троя, старого и уважаемого всеми безоговорочно, и никто из тех, кто еще недавно приносил присягу капитану Лерою Моргану, не возражал против него. Слишком грубым обращением были недовольны все до последнего матроса. Так что когда с бывшего капитана содрали мундир и эполеты, команда встретила это дружными аплодисментами и восторженными криками. Дэвис кое-как на пару с боцманом утихомирил их и сам встал на капитанский мостик. — Друзья! Сегодня справедливость восторжествовала, и вас больше никто не станет лишать жалованья только из-за того, что его превосходительству не понравился ваш не самый белоснежный воротничок или грязные сапоги. Отныне мы вольны, и в знак прекращения рабства я предлагаю отправиться навстречу тем богатствам, что ждут нас на берегах... Он предложил плыть не к Индии, а к Африке, чтобы привезти оттуда рабов, золота и прочих ценностей, но его прервали. Выяснилось, что отнюдь не все мечтают рисковать; да и потом, припасов очевидно было мало, а состояние корабля было если не критическим, то по крайней мере требующим того, чтобы его подлатали в не слишком отдаленном порту. Впрочем, народ достаточно хорошо понимал, что обратно в Англию или в одну из ее колоний, где господствуют английские же порядки, путь им заказан. Оставшиеся в живых офицеры долго спорили, перекрикивая друг друга, как стая чаек. Наиболее простым выходом было сделать крюк, но все же направиться в один из пиратских краев, к примеру, на Тортугу, где никто не стал бы спрашивать у вновь прибывших документов; там можно было получить что угодно за достаточные деньги и найти новую работу для группы таких смелых ребят, как они. — Тише, тише, друзья. Я не Морган, отлично понимаю, что не все готовы ввязываться в мою авантюру и тех из вас, кто хочет вернуться, готов отправить на шлюпке к ближайшим берегам, мимо которых мы будем проходить. Скажете, что потерпели бедствие, и всего-то дел. Дэвис искренне надеялся, что о его мятеже никто не донесет, а если и добравшиеся до Англии несогласные расскажут о произошедшем, мало кто поверит простым оборванцам-матросам, и в любом случае рассчитывал, что в Южной Америке его никто разыскивать не будет. А пока что его благородству и смелости дружно аплодировали все, кто до того незаслуженно схлопотал десяток плетей за пустячную провинность от прежнего капитана. — С этой тварью мы разберемся позже, он никуда не денется. А пока что предлагаю закатить славную пирушку, которых мы все были лишены по вине господина Моргана. Верно? И его предложение снова встретили одобрительными возгласами. Следующие несколько дней корабль не сел на мель и не налетел на скалы лишь чудом: пьяны были, казалось, поголовно все. Один только Сид в это время так и лежал без памяти и бредил. Он очнулся на третий день и не понимал, что творится кругом. — Джон... Мистер Джон, это вы? — Слава богу, очнулся. Я уж думал, ты не отлежишься, а вот поди ж ты. Погоди, принесу тебе пить. Сид отпил немного и поперхнулся. — Мистер Джон, что вы? Это же эль! — И отличный, заметь. Сид был бы рад смочить горло и простой теплой водой, но спорить не стал. — Но как вы его достали? У нас что, какой-то праздник? — Можно сказать и так. И ты пока без лишней надобности на палубу не суйся. Принести тебе пожевать хлеба с ветчиной или похлебки? — А что случилось? — Морган — все. Кончились наши мучения с этим психом. — Как? Его убили? — вскинулся Сид, по-своему истолковав краткую фразу кока. — Чего ты так всполошился? Нет, не убили. Там, на палубе. Третий день валяется, пока остальные пьют. А ты все ж таки не выходи. Опасно. Напорешься еще на свою голову... Половина матросов шальная ходит: не шутка, шестую бочку выпивки прикончили. — Не волнуйтесь, мистер Джон. Я и встать-то не могу. Но старый Джон повернул его, поменял перевязь, всю в пятнах побуревшей крови, смочил юнге лоб и вышел. Отоспавшись за дни болезни, Сид этой ночью спать не смог: кок обрисовал ему происходящее крайне скупо, и Сида мучило волнение пополам с любопытством. Всю ночь слышались то обрывки веселых песен, то пьяная ругань, то чей-то дикий визг, будто резали сотню кошек разом, то бешеный вой. Выходить он боялся, но прислушивался встревоженно и долго. А потом расслышал вдруг громкое "Дай, я пощекочу тебя своим ножом, Морган!" — и он догадался, над кем измываются все собравшиеся у рубки. Сердце у него похолодело. Уснул он с большим трудом только лишь к утру. С трудом разлепив веки, он впервые поднялся и, пошатываясь, направился из каюты по естественной надобности. Палуба была пустынна, несмотря на позднее утро. Мертвецким сном спали несколько матросов у входа в каюты; юнга поднялся выше и оглядел корабль с верхней палубы. Масштабы разрушений оказались велики. Выглядел "Старый Ник" так, словно попал в бурю, — да так оно, по сути, и было, только буря носила не природный характер. Юнга вздохнул. Утренний ветер пробирал до костей, так что особенно долго стоять на одном месте не хотелось. Порывы его свистели и шумели наверху, в парусах... А после до его слуха донесся и еще один звук. Тихий хриплый стон. Сид заозирался по сторонам и снова вздрогнул, когда увидел привязанное к мачте тело. Человек сидел на палубе, и белая когда-то рубаха потемнела от крови, а темные волосы прилипли к лицу, которое было все в полосах от стекавших капель крови. Голова была запрокинута, глаза прикрыты — а всё же Сид отлично узнал его, потому и пришел в такой ужас. — Капитан Морган! Он подбежал к нему, присев рядом, и всматривался, не веря глазам, в развенчанного своего кумира. И дело было не в стертом с его лица высокомерии или в потеках крови, а в том страдании, которое читалось в нем. Как он не походил на себя прежнего! Как мало осталось от того, кого Сид почитал чуть ли не божеством! Он стонал что-то сипло: видно, его избивали так долго и яростно, что он сорвал голос. Но юнга угадал движение разбитых в кровь губ верно: его просили пить. И он вскочил, забыв даже о собственной посеченной спине. А когда он вернулся с кружкой и дал ему отпить, то увидел, как на красивом когда-то лице его обожаемого капитана отразился страх и стыд.