В ноль

Полный рот слюны, но если проглотишь, тебя стошнит – это точно. Болит горло. Здесь жарко. Паша готовил, горели обе конфорки. Даже окно запотело. Неужели ему не жарко? Вот эта вилка, следующая – и у него будет пустая тарелка. Надо было ложиться до того, как он вернулся. Написал бы потом что-нибудь – напутственное. Чтоб не обижался. - Тимур? Но так не попасть в аэропорт. Нельзя приехать просто так, будет странно, даже если Кирилл ничего лишнего не скажет, а на это тоже рассчитывать нельзя… точно нельзя? А можно, если спрашиваешь? Надо было просто позвонить, прошло четыре дня. Что, если бы повесил трубку? Что, если бы с ним кто-то был в комнате, или его понесло не туда, или – пять дней прошли, как один, кого ты обманываешь, ох, господи, было же получше, пока не приехал домой. Взяли вилку. Взяли. Теперь берем на вилку курицу. Не обязательно есть все. Хотя бы по- - Как-то мне нехорошо. - Ты отравился чем-то что ли? Таблетку поискать? Живот болит? Она внутри. Она внутри. В желудке. И если вырвет – она пойдет наружу. - Ну ясно все. - Паш… - Я час стоял у плиты. - Я не в том смысле, что… - Час. Час возился, ради этого говна. У меня самолет в шесть утра. - Я правда странно как-то себя чувствую, я не к тому, что еда плохая. Что ты продукты переводишь, а не готовишь, я тебе и так – - Отлично я готовлю. Пошел на - - …правдиво, по-мужски… - На хер пошел. - …всю жизнь говорю. - Одна и та же мудосрань, вот каждый раз. Хочешь – честно, по-мужски? Да? У меня уже вот это вот лезет все из ушей, из ноздрей и из жопы. Появляется пара сисек на горизонте – и уже всем на все поебать, спасибо – - Паша. - что вроде как мы тут изображали, что все мы охуенные друзья… - Паш. - …и до новых встреч. Я ничего смешного тут не вижу, вот ей-богу. А зря. - И я ж все понимаю прекрасно – окей, сиськи. Вы с ней у Вахрушева познакомились? Ну хорошие сиськи. Может, прям отличные, прям с головой, с руками и с подвязками в минкульте. Но я, блин, на полгода уезжаю – На самом деле, он уезжает смотреть натуру, и через две недели максимум вернется, а с этим совершенно непонятно, что делать, только надеяться, что с головой уйдет в подготовительный и не заметит, ничего, а потом будет экспедиция. Не заметит? Но вот сейчас же – не замечает. Не замечает, все нормально, это мы проходили, казалось, что каждый прохожий на улице заметит сразу, первого утром страшно было спускаться в метро, но они не видят, они не видят, не трясись. - Чо-т, погоди. Мне кажется – нет? Там под тобой стул, по-моему, задымился сейчас. - Какой же ты, блядь, не смешной. Расстроился. А если так тарелки в мойку кидать, побьются. - А ты что, смешной что ли, ты хочешь сказать? - Я тебя в окошко выкину сейчас, ясно тебе? - Паш, нет никаких… никакой девушки нет. - Да? - Да. - Да? А знаешь, что Буратино сказал Печальному Пьеро, когда тот впаривал ему свою херню? Не знаешь? - Нет. - «Ищи дурака». - Вот, передо мной стоит, истерику брошенной жены с двумя детьми закатывает. Паш. Мы пять лет с тобой знакомы. Три вместе прожили. Ты мне как сказал? Люди в браке меньше держатся в России. Ты что, серьезно вот думаешь, что если б где-то на другом конце Москвы меня прям ждали сиськи, я б здесь с тобой сидел и курицу твою ковырял? Восхитительную? На балкон ушел, курить. В носках. Стучишь ему в стекло. Не поворачивается. Стучишь второй раз. Показываешь тапки. Отвернулся. Ну здорово. Стой, мерзни там теперь. Раз. Сигарету выкинул. Два. Там снег идет, заболей еще перед поездкой, ничего умнее не придумал. Три. Ну наконец-то. - Как же ты меня бесишь-то… - Ты меня не бесишь как будто. - Там минус тридцать какие-нибудь сраные на улице – - Минус семь там. - Спасибо, что уточнил, Тимур! Теперь-то мне не холодно, теперь прям как рукой сняло – - Ты дальше ноги в мокрых носках в тапки пихай, а потом – жалуйся, конечно, как тебе холодно, бедному. Надо перетерпеть до утра – и поговорить с Кириллом. Или нет? Или все-таки надо? Нужно – хотя бы попросить его. Он же, в общем, не злой. Не всегда тормозит вовремя – это он так говорит – но он же не станет… да ну? Это кино, все бесконечно сплетни собирают, главная народная забава. Мимо такого он точно не пройдет, даже надеяться глупо. Ну ладно. Но что-то же ему надо? Наверняка ему что-то надо – что-то ты можешь ему предложить, он заходит в неподъемный проект, у него всегда есть неудобные идеи, перетасовки в последний момент, ты остаешься в Москве, что-то же ты можешь сделать? Для него? Паша приоткрывает дверь и мнется на пороге. Половина третьего ночи. - Ты не спишь, нет? - Теперь точно нет. - Ну, короче… короче я не прав. Совсем. - Так это и так все поняли. Включая соседей снизу. Можно было меня ради этого в три часа не будить. - А ты как будто спал. - А если бы я спал? Ты спал у Саши в квартире. Долго. Последний раз – часов четырнадцать, он успел отъехать и вернуться назад. Здесь заснуть невозможно. Здесь твоя подушка. Твой диван. Твой рабочий стол. Фигурка Джека Воробья, которую Паша тебе подарил на день рожденья. Неразобранная сушилка. Гирлянда с фонариками. Лег в одежде. Когда в прошлый раз вернулся домой – было легче. Первое число помнишь плохо, чуть не упал, когда вышел на станции, купил в ларьке сникерс, сожрал его в переходе, ел жадно, даже обертка в рот попала, едва прожевал, на вкус он был какой-то невероятный, теперь, когда думаешь об этом – мутит, самым длинным путем шел домой, пока переставлял ноги, ни о чем думать было не надо, снег хрустел, почему-то отпечаталось, как мимо проехал трамвай. Он звенел. Дома закрылся в ванной, когда открыл кран – опрокинуло, был первый раз, вообще не понял, что делать. Свято верил, что умираешь. Смешно. Остался лежать под раковиной, потом там же отрубился. Слава богу встал до того, как Пашка проснулся, вроде были другие гости, бардак на кухне, в темноте слышал голоса – как будто вокруг тебя, но на самом деле через стенку, у Паши, потом все разошлись, второе ты проспал, вставал, чтобы переодеться, футболка пахла табаком, запах не уходил, он был повсюду, он был во сне, третьего вы завтракали, в два часа дня, Пашина поджарка, твоя кружка, нудеж про Кирилла, тебе передали подарки, мармеладки и монополию, играли до вечера, Пашка ворчал, ты строил гостиницы, и все было по-прежнему, на вашей кухне, в вашей квартире, у вас двоих, в нем - и в тебе, рядом с ним. В запахе можжевельника от новогодней индейки, в желтом свете кухонной лампочки так легко было спрятаться, до завтра, а там потихоньку перетащить ваше «в порядке» из кухни в офис, и зацепиться за другое «в порядке», похмельное, мрачное и деловитое, перепрыгнуть яму, только бы не выдать себя, дождаться, пока тронется поезд, а дальше – стучат колеса, короткий разгон и полный ход, не разглядеть, что мелькнуло за окном, если мелькнуло вообще, ни тебе, ни другим не придется туда выходить, двери заперты, все, что могло, осталось далеко за спиной, если было, чему оставаться, раз не можешь представить, чтоб все это случилось – с тобой, с кем угодно еще, - значит, не сможет представить никто другой, представлять нечего, ничего не было, ближе к вечеру даже уговорил себя пойти в душ, и не важно, что встал туда, не раздеваясь, никто этого не видел, и уж конечно некому было поймать тебя на том, что ты по-прежнему чувствуешь его в себе. - Посмотришь… со мной «Астрал», может быть? Или что ты там любишь? Пашка как-то на четверть задницы садится к тебе на кровать. Психует. Не приходится даже придумывать, как с ним увязаться, выезжаете вместе, завтракаете в «Гиппопотамусе», в Шереметьево. Заканчивается регистрация на рейс в Гонконг. Туда вроде как не нужна виза. А если купить билет? Сколько у тебя на карточке? Улететь в Стамбул. Или в Питер, не обязательно возвращаться домой, снимешь комнату в хостеле. Вот семичасовой – на Владивосток. Или напроситься с Пашей. А если ты переживаешь, за отбор натуры? Ты отлично отбираешь натуру. В конце концов, ты можешь просто вернуться домой, отключить телефон и не выходить наружу. Сколько? Когда Саша расстегивал твою рубашку, в его прикосновениях была избыточная, уничтожающая доброта. У тебя был снег в волосах. Таял. Капли текли по шее. Он взял твое лицо в ладони. Когда он целовал тебя, казалось, ты исчезаешь, безвозвратно. Нечего беречь. Мыл тебя своей мочалкой, ты послушно поворачивался под его рукой, стараясь опережать, предугадывать его движения, бесконечно неловко, не вытирались, уложил поперек кровати, куда ты дернешься сейчас – когда он согнул твои колени, ты не осмеливался вдохнуть, пока перед глазами не потемнело, ты даже не сразу понял, что это его язык, и по-прежнему – невозможно было представить, но его горячее дыхание, упругое движение, гладко, долго, все было, на самом деле, даже если ощущение казалось ненастоящим, не за что было взяться, потом обнаружили - порвал ему простынь, если ты что-то хотел сказать, Тимочка, то самую малость запоздал. Навалился на грудь, его вес – поперек каждого вдоха, всю ночь напролет, чувствовал, как бьется его сердце, утром хотел тихо встать из постели, его рука на шее, подтолкнул под колени, ты в одну секунду сложился для него пополам, как будто делал это всю жизнь, лицом в матрас, не дал пошевелиться, пока не закончил, не заканчивал долго, ты успел раньше. Что из этого ты скажешь Кириллу? Что из этого он расскажет – на первой же стоянке, между смотром и сигаретой, любому, кто нарисуется рядом? Он подходит, пододвигает стул. Тоскливо смотрит, как за соседним столом мужик с каменным брюхом пьет светлое пиво. У тебя для него нет ни слова. Лишний раз не решаешься на него взглянуть. Как это было? Что он видел? Не может не думать об этом сейчас, ты бы на его месте думал точно. Ставишь чашку мимо стола. Платишь по счету. Спорите с Пашей. Он не забирает свою штуку. Кирилл, не моргнув глазом, кладет ее себе в карман. От стола тащитесь на регистрацию. Путано, восторженно говоришь, мол, полгода назад это был просто сценарий, сто страниц вордовского файла, просишь прислать фотки поезда, на котором будете снимать погоню, Паша отвечает, что состав должен был быть вот такой, показывает с телефона (он один в один, как в твоей голове, несется из третьего числа – и прямо с моста), но в Хохляндии таких не ма, - Искусство по-прежнему в большом долгу. Говорит Кирилл, ты не знаешь, откуда эта реплика, админ ставит сумку Кирилла на ленту, хочешь спросить его – неужели уже зажила голова, двух недель еще не прошло, у него повязка на лбу, и это сбивает с толку, потому что кажется, время для него шло совсем не так, как для тебя, обнимаешь Пашу, Понамарев обнимает тебя, все сонные, обалдевшие, бесцельно топчитесь на месте, а Кирилл вглядывается в тебя, настойчиво, мучительно внимательно, и надеешься, может, он заговорит первым, отойдете в сторону, вроде бы, он уже дозрел, но админ тихо вклинивается, показывает Кириллу наручные часы, ты по-прежнему не знаешь, как начать и чем закончить, плетешься за Пашей, у контрольного пункта: - Кир. Он оборачивается, и в эту секунду – как странно – он кажется страшно напуганным, он уже не подойдет, отдал паспорт, за ним очередь, ты у ограждения, тебе тоже не втиснуться, какая-то женщина толкает его с дороги, админ что-то ей отвечает, но все остальные ушли, пора, ну пожалуйста, если придется звонить, писать, ты едва ли что-то еще из себя выжмешь, это если будет не поздно, может быть, уже поздно – Почему-то – с досадой, как-то недоверчиво: - Да бога ради. Но понял. Наконец-то. Спасибо. Секунда – и никого из них больше не видно, хотя вот они, за перегородкой, расстояние – меньше твоей комнаты, расстояние – в две недели и государственную границу, будь честнее, звонит телефон - С добрым утром. Кроме тебя, никто его не слышит, и все равно отходишь подальше, к закрытой стойке регистрации, четыре часа до начала рабочего дня, ничего – такого – ты не делал, но почему-то – боишься, что уже он – услышит, как объявляют рейсы, узнает, что ты не дома. - Собирай сумку. Я заеду через час. Мне понравилось, как ты просыпаешься у меня. Не страшно, что у тебя нет ответа, он его не ждет. Через час улетает самолет на Владивосток. Если ты прямо сейчас возьмешь такси, если тебе очень повезет – за час можешь успеть домой, на МКАДе вроде – пока без пробок.