В ноль

2012 4 января Сэм говорит, что он на острове Пхукет – и он предупреждал, он два года не ходил в отпуск. Наташа Ремезова говорит, что так и не получила сценарий. Кир говорит, что ему нужна бутылка водки, мармеладные мишки и новый монтажер, и то не факт, что он придумает линию под маленького мальчика – до вечера. Рита говорит тетке из отдела аренды, чтобы та шла подальше, а тетка из отдела аренды спрашивает Риту, где ее начальство и когда оно заплатит. Вы с Ритой дружно делаете вид, что ты курьер, который привез воду в кулер. Колин говорит, что ответа раньше, чем через неделю, тебе никто не даст, и то это будет чудо. Осторожнее, говорит Колин. Если б я не знал тебя, я решил бы, что ты в отчаянье, друг мой. Если б я тебя не знал, я решил бы, что ты в беде. А связываться с партнером, который в беде, это плохой бизнес, и так скажет каждый, и будет уже не важно, сколько я тебя знаю. Сережа Понамарев не может сделать эскиз сметы, пока Кир не слетает к хохлам на смотр объектов. Хохлы отказываются предлагать объекты, пока режиссер не поставит задачу. Кирилл заперся в монтажке с той стороны: спасибо, что доехал. Мейер хочет коптер, ронин, кран, телегу, Аллаха и свет со всего Киева. Данилов просится на площадку. Не так. - Я должен быть на площадке. Обосраться нам всем теперь. Полчаса подбираешь ответ – кроме: «Ты не охуел ли, мальчик?» как-то ничего не приходит на ум. Девятнадцать лет, ни фильмографии, ни репутации, а все туда же, наслушался Кирилла, других объяснений нет. Если спросить с тебя, щенка, все мое, ты голым на улицу вылетишь: в лучшем случае, в худшем – поплывешь по Яузе. Щенок. Смешное слово. Каналья. К черту. Пусть слетает на отбор объектов. Опять же, Киру где-то подскажет для экшен-сцен. Эффекты так и так на нем, никого поскромнее за год уже не воспитаете. Кто привел его вообще? Или это ты так облажался? Гонора – тремя ведрами не вычерпать. За билеты, естественно, платить не будет. Идейный борец за денежные знаки. Во сколько это встанет? Рита, посчитай там. Отправил к ней. Она стучится через пять минут: у художника нет загранпаспорта. Говоришь Сэму, чтоб отдохнул там, как следует. И привез ракушку. Ракушки – это круто. Говоришь Наташе, что все отправлял, но сейчас продублируешь, все для нее, принцессы, все для нее. Говоришь Кириллу: твой любимый режиссер может съесть хоть два пакета мишек – и писать до завтра, но пацан в кадре очень нужен. Желательно, глухонемой. Говоришь мальчику-Шуре: если Кирилл сегодня выпьет – не важно, сколько, не важно, до работы, во время или после, ты Шуру утопишь, своими руками, в остатках водки: как американский солдат арабского пленного, через платок. Мейеру ты говоришь, что он очень вырос и что давно ты ничего не видел лучше, чем его сцена расстрела офицеров. В его заказ на технику ты вписываешь цены по верхней планке, прибавляешь еще поллимона сверху, чтобы выкупить из залога машину, и отправляешь Сереге, чтобы сразу отнял эту сумму – от несуществующего бюджета, в несуществующей смете. Звонишь Галченку, чтобы узнать, удастся ли заложить машину до десятого. Звонишь в отдел аренды узнать, терпит ли до десятого плата за офис. Продюсер не должен уметь снимать кино. Продюсер не должен быть кристально честным буратиной. Продюсер должен договариваться с людьми. Ты договариваешься восьмой ебаный год. Ты брал в аренду два боевых танка – за четыре литра самогона. Ты снимал в массовке настоящих пациентов в психушке. Выкрал ребенка актрисы – у ее бывшего спонсора, чтобы она перестала рыдать и продолжила сниматься, тебя полтора месяца вооруженные ребята искали по всей Москве. Ты забирал Петренко из КПЗ, Аверина с блядок, Безрукова из монастыря и Башарова из канавы. Ты уговаривал Procter & Gamble, что им нужна реклама с героями вашего сраного сериальчика на Рен-ТВ, уговаривал Сергея Шнурова, что лучший клип в истории «Ленинграда» для него снимет вчерашний студент, ты дважды выходил в съемки без законченного сценария, выиграл суд против федерального канала, нарушившего договор, ты снял в кино столько бездарных московских сосок, что можно было бы открыть недурственный бордель и обогнать по прибылям их папиков, ты пробил первый вирусный ролик для промо русского фильма. По-прежнему охуевшие уебки в чиновничьих креслах учат тебя, как снимать, а охуевшие уебки с площадки учат, как вести дела, и со всеми с ними - Со всеми надо уметь договариваться. Офис пустеет. Тихо падает снег за окном: все летит и летит, мимо белого фонаря, беспечно и щедро. В соседнем кабинете Тим воюет с павильонщиками. Вывезти оттуда декорации вы пока не можете – почему? Из-за праздников? Перевозчики забухали? Видел как-то Джейсона Стетхема на банере у перевозчиков. Или на кузове. На кузове, на грузовике. Прикольно было, - павильон хочет штраф. - Я по… я понимаю, вы сейчас пытаетесь… нет, мы не хотим нарушить договор. Мы не хотим его… я не хочу, чтоб вы теряли деньги. Но вы ведь прекрасно понимаете сами, что к вам никто до десятого числа не зайдет. По той же причине, по которой мы не можем от вас выехать. Ну какая вам разница? У Тима в голосе – веселая нотка, то ли от азарта, то ли от истерики. Раз, и еще раз, и еще много много раз, по кругу: заплатите – не заплатим, войдите в наше положение – не войдем. Этот разговор более ли менее вообще никогда не заканчивается, и совершенно не важно, кто его ведет. Ни души в коридоре. В кабинете – темно, только у Тима горит монитор. Больше в офисе никого. - Слушайте, ну строго говоря, у нас даже не написано… я сейчас читаю договор, вот, он передо мной. Да, там сказано, что мы выходим четвертого числа. Сле - следующую страницу откройте, пожалуйста. Следующую страницу откройте, пожалуйста. Да, смотрите. Следующую страницу откройте пожалуйста. Пожалуйста. Я вас очень прошу. Откройте. Открыли? Откройте, пожалуйста, следующую страницу. У нас по договору не предусмотрены штрафные санкции за нарушенье этих сроков. Продюсер должен уметь договариваться. Предлагаемые обстоятельства, говорил Акопов. Кино – это компромисс, говорил Верещагин. Это правила игры, говорил Левин. Ни один из них ни секунды ровно не верил в эту пургу, иначе не попал бы туда, куда попал. Но пока не попал – хавал ее за обе щеки. Так же, как ты. Новогодние подарки, длинные поздравления, письма с океана, цветные огоньки, милые улыбки, интервью в Афише, ты и так последний месяц ездишь на такси, с тех пор, как пришлось сократить твоего водители, все у нас отлично – не о чем волноваться, есть еще и квартира, каждый, кому ты говорил «да», в любой момент скажет тебе «нет», но на зарплате – двадцать шесть человек, плюс часть группы, которую нельзя открепить на месяц, чтобы не потерять, и экспедиция сама себя не соберет, а если Кирилл не запустится в феврале, он не уложится никуда, и придется захватывать ноябрь с декабрем: в стране, где полнометражное кино вообще как-то не принято снимать дольше двух месяцев, но все это твои проблемы, Сашенька, так что поехали завтра к Ерголину, пить с его шалавой и обсуждать, на какую парашу она хочет клип – «мистический, романтический, шикарный» («Ну только чтоб все грамотно, Сашок, да? Ну ты как бы меня понимаешь?»). - Нет, не то же самое. Нет, не то же самое. Мы не за… да, но это оплата за – ну, формально, у вас никто сейчас не снимает в павильоне. Нет. Нет, не снимает. Нет, я не издеваюсь, я пытаюсь как-то донести до вас… Когда подходишь к нему и забираешь трубку, он отдает ее мгновенно, ни заминки, ни растерянности, только опускает экран ноутбука: по привычке, чтобы начальство не видело, что там adme или бизнеслинч. Он повернулся к тебе в кресле, ты разворачиваешь его обратно к столу. Стало совсем темно. В темноте кладешь руку ему на горло. Он тяжело, нервно сглатывает. Чувствуешь, как он задерживает дыхание. Дешевая рубашка под теплым свитером. Шуршит, как бумага, когда опускаешь ладонь ему на грудь. Сердце стучит так сильно, так бойко, что его неподвижность, его покорное оцепенение кажется фальшивкой. Утром, когда зашел к ним за кофе, его «привет, Саш» было наполнено невесомой, летучей дрожью, от волнения он засуетился, пошел за стол к Рите – и споткнулся о провод, чуть не своротил принтер. Его пересохший, горячий рот, едва проросшая вечерняя щетина над верхней губой, мальчишеская мягкая щека. Долгий, рваный выдох, из треснувшей груди, толкаешь кресло снова – и вот он, сколько есть, подходи, угощайся. На ноги встает сам – и не знает, что делать дальше. Когда хочешь его поцеловать, отклоняется назад, в твоих руках, сколько может, но приоткрыты губы, не отворачивается, ни тени сопротивления (еще бы), и целуешь долго, доходчиво, пока не усвоит, как надо. Его колотит. Буквально: даже зубы стучат. Руки – у тебя на плечах – трясутся. Не поднимает на тебя взгляд. Мотает головой: мол, все не так, не обращай внимания. Все так. Все так. Какая трогательная целочка. Была бы. Уже не целочка. Веки, щеки, прядь на виске – под твоими губами, он вздрагивает, резко, ты даже отшатываешься, и больше уже не дрожит. Когда трешь его член, через джинсы, крепко зажмуривается, цепляется за край стола. - Раздвинь ноги. Зубы сжаты, гримаса – как у Сэма, когда ему били первую татушку на ребрах, но в ту же секунду – делает, как ты сказал. Тянешь из него долго, но вроде - тебе не скучно. Прижимается к твоей руке. Вздохи – мягкие, влажные, и громче дыхание, и тянется к тебе губами, когда расстегиваешь не нам штаны. Каждый, кому ты говорил «да», однажды скажет тебе «нет». Руки у тебя на шее. Скользкий, твердый член у тебя в кулаке. Мерное ответное движение. В сущности, ты мог бы даже ему не отдрачивать, просто спустить штаны и выебать, нагнув на рабочий стол. И так ясно: он не скажет тебе «нет» никогда. Ясно – кристально. Без «если», без «может быть». Но дух захватывает от любопытства: а на что еще он не скажет «нет» - если не скажет никогда? Когда стягиваешь с него свитер, торопливо поднимает руки. Под рубашкой, на плече – засос, и поставил его не ты. Заваливается Кирилл. Никак не убрать руки. Пока его выпроваживаешь, так бурлишь, что вот-вот рванет. Дверь не запер. Наорал на Кира. Вроде, кому-кому – а ему напоминать не надо, что такие вещи – остаются между своими, но если бы надо было – напомнить, сейчас не осилил бы, голова не работает, в чистую. Радостное, праздничное волнение. Так не насрать, что даже не верится. С чего бы? Следы от подростковых угрей на щеках, вялое копошение, мелкая хипстерня. Сидит на столе, не решается без твоей команды застегнуть ширинку, глаза на мокром месте, - а у тебя в последний раз такой стояк был лет в семнадцать, и все, чего тебе хочется, это трогать его: еще, везде, без конца, и в этот момент понимаешь: вы еще даже не начали. Не скажет тебе «нет» - никогда. Не говорит даже сейчас – хотя опять этот беспомощный, бесформенный вопрос в глазах, и Кирилл ушел, и Кирилл «все видел», и как же нам теперь быть, бедной девочке, что же нам теперь делать. Губы под твоими – непослушные, отвечают невпопад. - Я с ним поговорю. Еще чего. Когда поднимаешь за подбородок опрокинутое, опустевшее лицо – чуть заметно подается к твоей руке. Когда гладишь его, дрожат ресницы. Какая милая девочка. - Все нормально. Улыбаешься ему, и он улыбается в ответ, давишь ему на затылок, и эта бледная улыбка сходит только тогда, когда он оказывается на коленях. То ли опыта никакого – и с девчонками тоже швах, то ли это уже кокетство, но растерян – до смешного. Расстегиваешь ремень. Виновато: - Я не умею. Дошло, господи боже. Климов рассказывал, у него было с девчонкой из класса коррекции. Тогда –кинул в него подставкой под пиво, а он отмахнулся – ты просто не пробовал. Спасибо, теперь не будешь точно. Это, конечно, не класс коррекции, но уже – крепко на любителя. - Не надо… - Я тебя научу. Густые, теплые волосы. Резинку трусов подцепляет как-то очень неловко. Спал, залитый рвотой и спермой, а теперь за член мужика потрогать не может? Но трогает? Трогает. Послушная курочка. - Кир… - Он уехал. Голос вибрирует, глаза блестят. - Я правда – не… - Ты все очень хорошо делал, не переживай. Ну, не плачь, не плачь, нос забьется, дышать не сможешь. Лбом уперся тебе в бедро. Ты утешишь, ты приласкаешь – ты вообще с ним неплохо обходишься, но в рот-то пора брать. - Поцелуй его. Звонкий, мокрый звук – когда в первый раз головка выскальзывает изо рта. Все время хочет опустить голову, приходится за волосы тянуть, чтобы правильно держал. Разминаешь ему челюсть. - Расслабь, расслабь… урони ее просто… как ты дышишь, когда запыхался? Ты же рот открываешь? Ну открой, вот так… а дышишь носом. Носом, слушайся меня. Когда входишь поглубже, его слюна пачкает тебе джинсы. Ничего, много слюней – не мало. Берет неплохо, но как будто боится – зубов, что ли? Заботливо. В горлышко не хочет – горлышко болит, наверное, с праздников, - приходится держать голову двумя руками. Он вскрикивает: жалобно, замучено – но тоже покорно. Давится. Шумно отрыгивает пустой воздух. Массируешь шею. На четвертый раз горло раскрывается – но лицо совсем мокрое, все-таки разревелся. Стараешься двигаться плавно, но он задыхается, приходится останавливаться. Рот весь – в твоей смазке, на подбородке – слюни, глаза затоплены слезами, стираешь слезы пальцами, даешь ему салфетки со стола, чтоб высморкался. - Дай мне руку. Показываешь, как взяться у основания, он жует нижнюю губу, прежде чем снова взять в рот, проводишь головкой по щеке, по губам, он ее облизывает, толкаешься ему за щеку. - Тимочка, а сосать за тебя кто будет? Сперва – даже не понимаешь, что он пытается. Потом чувствуешь, но очень слабо. То ли смущается, то ли вообще не знает, как это работает. Хочешь глубже в горло – перестает совсем. - Все правильно было. Все правильно было, только давай шевелись уже. И не останавливайся, когда я двигаюсь, вперед – от меня, ко мне – от меня. Вот так хорошо. Телефон звонит в заднем кармане. Волосы у тебя между пальцами – влажные, от его, от твоего пота. Убираешь его руку, додалбливаешь его под конец, но в целом – прогресс на лицо, есть, чем гордиться. Наполовину выходишь, чтобы не захлебнулся. Он вроде глотает – но потом как будто спохватывается, закашливается, и твоя сперма вытекает наружу. Спускаешься к нему, и когда обнимаешь, он стискивает тебя так сильно, что больно шее. Потом – чувствуешь, как трется об твое колено, робко, чтобы самому не заметить. Подхватываешь под задницу. Тихий стон тебе на ухо. Застегиваешь пуговицу у него на джинсах. Осторожно застегиваешь ширинку. Качаешься ему на встречу, гладишь и мнешь тощие ягодицы, уже не замолкает, кончает в штаны, заливая тебе плечо слезами, щека – раскаленная, не может встать с пола – долго. Когда ведешь его за собой, не берет куртку, и в такси его приходится сажать, как пьяного или ребенка, в двух минутах от твоего дома он вдруг отмирает, хочет сказать таксисту следующий адрес, но ты затыкаешь его: - Мы приехали. И он потеряно смотрит в окно, пока падает снег, под другим белым фонарем, и таксист заезжает во двор, а потом он открывает дверцу и идет к твоему подъезду.