«У каждого святого есть прошлое, у каждого же грешника есть будущее.» Оскар Уайльд
Май 1950 года
Величественная железная армада грозного трансатлантического лайнера беспощадно разрезала посягающие на его непоколебимость всполохи соленой ледяной воды, увлекая пассажиров в сторону Нового Света, прочь из омраченной Второй мировой войной Европы, постепенно возрождающейся из руин, но все еще не выветрившей прах минувших лет, стоящий в воздухе. Из окон огромной винтажной столовой залы, расположившейся на втором ярусе помпезного корабля, сочилась красивая мелодия, сотканная порывистыми смычками звонких скрипок. Пассажиры лайнера в одной части зала – ужинали за большими столами, покрытыми белоснежными скатертями, а в другой – вели светские беседы за бокалом «Dom Pérignon». Среди пассажиров была и она – в прошлом виртуозная русская шпионка, а ныне – представительница профессорского состава отделения иностранных языков Венского университета и известный австрийский переводчик классической русской и французской литературы. Сразу после войны она, конечно, спешила вернуться в Россию с затаенной надежной внутри на воскрешение хоть какой-то частички прошлого, но обнаружила на родине лишь выжженную землю, руины жизни, которая когда-то ей принадлежала: сотни сводок о смертях близких, соседей, друзей, родных... Они безустанно приходили изо дня в день, уже едва вмещаясь в ящик письменного стола. Война аннулировала ее место в этом мире, забрав у Полины абсолютно всех, кто был дорог ее сердцу. Поврежденные бомбежками серые кирпичные дома казались ей огромными гробами, укрытыми черепичными крышками, а родной город - разросшимся кладбищем. Она понимала, что ощущение пустоты под ребрами, ноющей от того, что не к кому прильнуть, не кому рассказать о своей катастрофе, ее будет отравлять изо дня в день все вернее. Она не сможет больше жить в городе, где все - язык, смех, люди, дома, добрые глаза соседской собаки - напоминает ей о жизни, которую у нее забрали. Воспоминания, которые в годы войны были панацеей, сейчас обратились цианидом: от них нужно было бежать. И чем дальше, тем лучше. И она сбежала, реализовав свои способности к языкам и давнее желание - передавать свои знания людям. Утонченная женщина в безупречно черном вечернем платье, обнажающем красивые мягкие плечи, выемки ключиц и изящество хрупкой лебединой шеи. Описывая ее, достаточно сказать только одно – порода. Порода – это хороший вкус и пленяющая аристократическая прохладность в манере вести беседу. Приобретенные пять лет жизни были ей к лицу даже более, чем колье, испещренное топазами, окольцовывающее тонкую шею: годы точнее прорисовали намеченные природой черты лица, добавили глубины и таинственной томной грусти взгляду бесприютных серых глаз и большей степенности ее телодвижениям. Это если говорить о переменах, которые претерпела оболочка Полины. Но самые необратимые и роковые метаморфозы никогда не заметны стороннему наблюдателю. Они томятся где-то в реберной клетке, обгладывая кости изнутри. И степенно ждут своего часа, когда мир пошатнется, прутья клетки дрогнут, и она потеряет власть над ними – над отравляющими жизнь воспоминаниями, которые белокурая Пандора так отчаянно прятала в своем ларце памяти. Пьер Девуа, коллега Полины, завел с ней дискуссию об удачности нового перевода Гете Вальштейном, докучая своей сверхэмоциональностью, присущей пылким французам, фрау Ивушкиной, которая на контрасте с ним казалась прекрасной работой мастера фарфоровых кукол. С матовой кожей, мягким, но прохладным как климат средней полосы России, взглядом и редко мелькающими по ее лицу призрачными слабыми полуулыбками, в которых не было жизни, одна лишь вежливость. Пьер был человеком добрым, интересующимся, порывистым, но с ним было душно. Всегда. Его было слишком много – он занимал собой пространство, выпивая кислород, необходимый между двумя людьми для ведения комфортной беседы. Взгляд скучающей Полины, периферийно слушающей речи мужчины в отутюженном белом смокинге, скользнул в сторону по залу, колонны и стены которого были украшены богатым убранством и живыми белыми камелиями, в поисках хоть чего-то, способного задержать ее внимание. Ах, как зря такой посыл направили Вы, Полина, к высшим силам – они все слышат. И когда хотят наказать нас, исполняют наспех мелькнувшие в нас желания. Она скользила даже не по людям, роящимся здесь, а скорее сквозь них, как иногда скользят, пытаясь притронуться к своему отражению в водной глади, подушечками пальцев по самой поверхности зеркала озера. Только лишь волнуя спокойную воду, без цели в нее окунуться с головой. Но когда взгляд девушки, мерно прошедший свой путь по зале, доходит до парадной лестницы, сердце Полины делает один гулкий удар, вибрацией больно ударивший по ребрам, и перестает биться совсем. Оно словно задерживает дыхание, не издавая ни звука более. Все мужчины здесь были обряжены в черные смокинги и светлые рубашки, за исключением одного Пьера, сделавшего с точностью наоборот. Но мужчина, что стоял на лестнице, был одет в черное полностью: безупречный черный костюм, а под стать ему рубашка и черные налакированные туфли. И черт бы с этим костюмом... Она готова поклясться своей бессмертной душой, что видит сейчас никого иного, как штандартенфюрера СС Клауса Ягера. Поля не могла сделать ни вдоха. Глаза ее стали полностью стеклянными. А легкие словно наполнились темной вязкой жидкостью, которую хотелось откашлять, но она не могла хлебнуть для этого воздуха, чтоб потом с силой вытолкнуть из себя эту черноту. Она стояла недвижима, как восковая фигура. И задыхалась внутри, чувствуя, как эта чернота продолжает наполнять гортань. Он обводил взглядом здешнюю публику… Холодным, равнодушным взглядом, траектория движения которого с неизбежностью обещала, что он коснется и ее. И он коснулся. У нее перед глазами все поплыло, она выронила бокал, с сочным треском ударившийся о деревянный паркет. И словно очнулась. Пьер придержал девушку за талию, она - ухватила за его предплечье, чтобы не упасть. - Мадемуазель Ивушкина, с Вами все хорошо? Позвать доктора? – хлопотал встревоженный француз, но она не спешила отвечать, зато спешила снова взметнуть испуганные глаза к лестнице, на которой уже никого не было. Почудилось. До чего же дурное виденье. Воспаленное бокалом шампанского воображение играло с ней злые шутки, тревожа призраков прошлого. Демоны, грызущие ей нутро, сейчас злобно гоготали где-то внутри, разогнав сердце до упоительной тахикардии. То она не могла дышать, а сейчас напротив, дыхание стало порывистым, конвульсивным. Женщина с легкостью выскользнула из рук Пьера, так и не ответив ему ни слова, и побежала к выходу из зала. Ей так безумно хотелось дышать. Хотелось соленого свежего воздуха, что приходит с моря. Хотелось, чтобы все звуки во вселенной замолчали. Стоило девушке отворить стеклянные двери зала, с жадность ухватив большой глоток вечерней свежести, как сердце сбавило темп, насытившись порцией кислорода. Она шла так быстро, что почти бежала к носу корабля, к перилам. Дальше от музыки, дальше от золотого света, сочащегося из праздничной залы. В ночь. Туда, где тихо и темно. Как было в ее жизни все эти пять безмятежных лет. За последние три года, когда она начала принимать успокоительные, прописанные психотерапевтом, ей даже удалось избавиться от кошмаров, заставляющих вскакивать посреди ночи в холодном поту. В каждом из которых неизменно было его лицо. То он убивал ее, то спасал. То насиловал, то целовал в лоб. Всегда он. Проклятый безупречный ариец. Но даже раньше, когда кошмары были частыми гостями, вынуждая ее вскакивать посреди ночи и пить злосчастные таблетки, она все-таки убаюкивала свое беспокойное мятежное сердце мыслью о том, что больше никогда его не увидит. Жив он или мертв, но в ее судьбе степень участия Клауса Ягера исчерпалась. А теперь, когда его силуэт, пусть и волей воспаленной фантазии, возник перед ее глазами, незыблемое, монументальное ощущение безопасности дало трещину, словно кто-то наступил на границы мелового круга, которым она оградила себя от демонической силы дурных воспоминаний. А с чего она, в самом деле, взяла, что никогда больше его не увидит? Многие влиятельные нацистские преступники благополучно здравствовали, избежав суда и гонений. Почему он не мог быть одним из них? Она не смогла бы дать аргументированный ответ на этот вопрос. Ей просто нравилось думать, что его больше не будет рядом и все. И не так важно жив он или мертв. Хотя почему-то она всегда была уверена, что Клаус жив. Быть может, потому что, когда в 1945 году она вернулась домой и обнаружила вопреки здравому смыслу живой свою обычно болезненную и восприимчивую даже к незначительным сквознякам герань, что мирно покоилась на подоконнике полуразрушенного дома, Полина в тайне даже от самой себя мысленно попросила за него у Бога, вполне искренне уповая на то, что Всевышний не внемлет этой просьбе. Здесь на носу корабля было совершенно безлюдно – все пассажиры сейчас находились в другой его части, в зале для вечерних торжеств. Только тихое шуршание волн, тревожимых порывами ветра, приходящего из-за горизонта и где-то далеко-далеко слабые отзвуки стонущих в парадном зале скрипок. Она зажмуривает глаза, ощущая, как одна маленькая соленая капля скользнула по ее щеке. Она не плакала никогда за эти годы, ни разу. И снова это чувство. Не одно. Их много. Целая армада. И они не умещаются в ее хрупкой грудной клетке, грозя переломать ей кости. Столько лет жить в мире и покое, считать, что пришла с собой в лад, что все наконец-то встало на свои места, и вот один лик из прошлого, и карточный домик рассыпается словно от порыва злого колючего ветра с моря. И просто в секунду она понимает, что ни от чего не вылечилась. Что терапия и безмятежная послевоенная жизнь помогли только убаюкать демонов внутри, но не умертвить их. Они были живее всех живых. И глодали её душу с аппетитным чавканьем. Кто они, эти демоны? Что мелькало перед ее глазами, наводя ужас на хрупкую болезненную психику женщины? Бомбы, разрывающие города, дома, землю, людей. Нескончаемая дробь выстрелов. Наполненные слезами глаза маленькой Люсиль, которую делили между собой два немецких офицера. Крики, детский плач. Ее собственные пальцы, перезаряжающие винтовку. Резкая боль, пронзившая ее в спину. Аушвиц, грозно пышущий серым дымом человеческих душ. Синие проницательные глаза штандартенфюрера Ягера, силуэт которого заволочил дым его трубки. Его ночной жар. Холод железных перил. Огонь его поцелуев, обжигающих ее шею. Она помнила все. Все это как хронометраж киноленты всплывало в ее сознании с омерзительной ясностью. Но была и еще одна сторона – она наконец-то что-то почувствовала. Потому что в последние годы эмоции стали для нее редкостью. Видимо, необходимость подавлять отрицательные эмоции с неизбежностью влекла умерщвление и всех иных. Она почти не улыбалась, но и почти не гневалась. Она жила умеренной жизнью обеспеченной европейской интеллектуалки. Но жизни в этом бесцветном существовании было мало. Как нет ее в цветущем саду, заточенным под стеклянном куполом. Потому что сад прекрасен, только когда уязвим, когда открыт внешней угрозе. И сейчас только с одной стороны угроза пугала ее. Но с другой – она снова ощущала себя живой, ранимой и уязвимой. Белокурая молодая женщина стояла на носу корабля, уходящего за горизонт. Ее красивого лица касался ветер, приходящий с Атлантики… Повеяло свободой. Только почему сейчас она как никогда точно ощущала, что свобода, которую так щедро подарил ей Клаус Ягер, в итоге, стала для нее проклятьем? Потому что в мире своих воспоминаний она абсолютно одинока. О таком прошлом не расскажешь никому… Разве что этому морю. Потому что ему все равно. Сколько ты людей убила, и сколько смертей не предотвратила. Все равно ему и на то, что трепет в твоем сердце вызывает даже имя врага твоего народа и убийцы твоего отца. И трепет этот, будь он проклят, навеян не одним лишь страхом. Море никогда никого не осуждает. Потому-то к нему на исповедь и хочется податься более всего. Полина слышит за своей спиной шаги, без труда догадываясь, что это не на шутку взволнованный сумасшедшим перепадом ее эмоционального градуса Пьер примчался осведомиться о самочувствии коллеги. Она чувствует себя неудобно – нельзя было просто вот так убегать. Нужно было что-то сказать, чтобы господин Девуа не тревожился по пустякам. - Извините… Дурное воспоминание захватило меня. - мягко улыбается она в ночь, произнося свое почти откровенное признание. - Не самое дурное из всех, что выпали на долю Вашей памяти, я полагаю. – произносит низкий мужской голос за ее спиной. Этот голос она бы узнала из миллионов голосов. Она помнит все фразы, которые он когда-либо произносил. Ее пальцы пронизывает дрожь. Зрачки расширены. И сердце с новой силой начинает свой разбег… Или побег? Она знает, что нужно что-то сказать, нужно хотя бы повернуться к нему лицом, но ей почему-то так страшно, что этот ужас черным склизким щупальцем проникает ей в гортань, лишая способности к речи. Она знает, что пока не повернется или пока не скажет хоть слово – она все еще будет отгорожена от фатальности положения стеной из сомнений о том, он ли это. А вот, что делать, когда стена падет… Но и ощущение опасной неизвестности за спиной играет на струнах нервов не хуже, чем страх перед фатумом. Полина медленно поворачивается к нему, предчувствуя, столкновение с топазовой холодностью взгляда немца, лицо которого сокрыто ночной пеленой и едва различимо сейчас. Она просто смотрит на него, пытаясь вытребовать у ночи как можно более четких очертаний, но нет же, в ночи сейчас глаз выколи, как темно. Она протягивает ладонь с явно дрожащими пальцами к его щеке, памятуя о месте, где должен быть шрам. И ощущает знакомый рельеф нарушенных кожных покровов. Это он. И он – никакое не видение. Он такой же настоящий, как земля под ногами. Хотя во втором она сейчас испытывает сильные сомнения. - Если ты жив, значит, Бога точно нет. – ее голос сел до шёпота, изменяя своей обладательнице. - Наличие Дьявола скорее подтверждает наличие Бога, дорогая моя… - он ухмыляется в темноте. Она не видит этого, но чувствует его ухмылку по касанию к его щеке. Скрипки, надрывно стонущие свои меланхоличные напевы, вдруг изменили настроение – музыка вальса схлестнулась со звуком плещущейся о борт железного массива лайнера соленой воды. Клаус спокойно с характерной ему выдержанной медлительностью движений протянул ей руку, предлагая, очевидно, потанцевать. Предлагал – не совсем удачное слово. Во всех его предложениях всегда подразумевался только один возможный вариант ответа. Она боялась его – это правда. Но здесь на носу корабля кричи-не кричи, никто не услышит: звуки затопит плещущаяся за бортом стихия и помпезная оркестровая музыка. Но это не единственная причина, по которой Полина вложила свою ладонь в предложенную офицером руку. Была и другая – она все еще ему доверяла. Не потому, что хотела. А потому, что пообещала однажды. Одна рука Клауса мягко опускается на ее талию, а вторая – переплетает пальцы их сложенных вместе ладоней. - Почему Америка, Полина? – ее тело, нехотя, но расслабилось в его руках, позволяя ему вести в танце. - Меня там ждет мужчина. Мы поженимся через две недели… - честно отвечает она, прекрасно помня, что Клаусу Ягеру лгать в любом случае было бесполезно. - Он знает про Паулину? - абсолютно прозрачным голосом спрашивает немец, у которого, кажется, появился чуть британский акцент в голосе. Очевидно, именно на Англию он променял развалившийся Рейх. - Нет. Он любит меня и этого достаточно. – она чувствует, что он, едва появившись, уже претендует на вторжение в ее личное пространство. И почему-то только сейчас, отвечая на вопрос, прозвучавший из его уст, отравленных вечной ироничной усмешкой, она испытала… Сомнение. «А достаточно ли этого, в самом деле?». - Часть тебя. Но не ту, которую ты оставила при себе. – он чувствовал ее сомнения подобно ищейке, чующей первую кровь. - Никто не способен полюбить монстра, Клаус. Уж тебе ли не знать… – она горько усмехается, вонзая ему в сердце шило этой фразой. Какое счастье, что сердца у него давно нет. По меньшей мере, он еще в это верит. Немец верен своему хладнокровию – он знает о ней то, чего она еще о себе не уяснила, поэтому пока позволяет ей эту отчаянную попытку съязвить. Она не могла его простить. Но могла понять. А еще не должна была, но не могла не испытывать к нему странной болезненной привязанности, как ко всякому, кто разделяет с тобой какую-то страшную тайну. Полина зачем-то опустила голову на его плечо, касаясь мягкой щекой грубой ткани дорогого пиджака. И сердце ее успокоилось. Этот жест нивелировал всю ироничность положения, обезоружив их обоих. Говорить больше не хотелось. Только танцевать, плавно скользя по паркету. Война многих хороших людей заставляла делать плохие вещи. Бульварные газетные сводки пестрят пацифистскими лозунгами, что «война лишает человека его основного права – права на жизнь». Как жаль, что они забывают добавить, что она лишает его еще одного человекообразующего права – права не убивать. Он убивал многих. Она – тоже. Он это делал из любви к родине и веры в ее будущее. Она – тоже. В каком-то смысле она была даже более виновна: она стреляла в своих же, он – только во врага. Невиновных в эти годы просто не было. Каждому после смерти предстояло предстать перед высшим судом - и он был страшнее Нюрнбергского трибунала. Но здесь на Земле… Не ей его судить. Музыка продолжала играть, а они – танцевать. Неспешно, изящно, безмолвно. А когда вальс наконец утих, разрывая ткань прекрасного мгновения, Клаус отстранил от нее ладони и сделал шаг вперед, вынуждая девушку отступить, упершись поясницей в холод железных перил, за которыми – только бездна чёрной воды. Она сейчас была лишена своей прекрасной способности - считывать лица, потому что ночная темнота укрывала его лик от ее взора, не оставляя возможности понять, что у бывшего офицера СС на уме. - Я надеюсь, ты счастлива, Поля… - он склоняется к ее лицу, и она инстинктивно протестует, несильно, но ощутимо упираясь ладошкой ему в грудь. Для Клауса это сопротивление все равно, что ржаной колосок в поле для танка. Он склоняется ближе, подавляя выставленную ею защиту, но вопреки опасениям блондинки не касается ее губ. Клаус только лишь хотел преодолеть выстроенную перед ним преграду, напомнив ей, что не трогать ее – его собственное решение, а не ее воля. Она снова стояла у перил, снова прижатая к ним сильным телом немецкого полковника, снова ощущала зыбкость своей жизни и его власть над положением, которую он давно и, казалось, безвозвратно уже утратил. Отчего тогда она сейчас дрожала как осиновый листок? И отчего, упираясь ладонью в его грудь, думала почему-то, в первую очередь, о том, как легко он преодолеет ее сопротивление? Он подводил ее к краю – и она чувствовала себя живой. И в этом был главный парадокс. Потому что с чистыми, невинными, нравственными людьми она сама ощущала себя грязной, порочной и грехопадшей. Прошлое в такие минуты мерзко улыбалось ей, опуская тяжесть своих рук на ее плечи, и напоминая, кем она была и кем, возможно, останется навсегда. А с этим монстром – ей было комфортно. И это ощущение пугало больше всего. Он был последним человеком на Земле, знающим, кто она на самом деле. Кто она целиком. Без деления на Полину и Паулину. - Но, когда устанешь притворяться, приходи. 766... - немец произносит цифры, являющиеся номером его каюты, так близко с ее лицом, что создается впечатление, словно он выдыхает ей эту фразу в приоткрытые губы. После чего резко отступает назад, удаляясь в ночь, из которой пришел. Так обычно поступают все ночные кошмары. Девушка возвращается в каюту, резким движением захлопывая за собой дверь и спешно запирая щеколду. А после съезжает спиной по шершавой холодной поверхности двери. Как-то буднично и виновато. «С несправедливостью либо сотрудничают, либо сражаются, Полина» - твердила она внутри себя. И понимала, что хочет она того или нет, но она сотрудничает. Потому что, если бы сражалась, пошла бы к капитану и сообщила о нацистском преступнике на корабле незамедлительно. Но она этого не сделала. И никогда не сделает. Клаус был в этом уверен. Потому то так легко и выпускал ее из рук. Почему не сделает? Потому что она жила у него в долгу все эти годы. Потому что боится ворошить прошлое. Потому что Бог как вершитель высшей справедливости на Земле должен был уготовить этому человеку заслуженное наказание за его грехи. И ей тоже. Но он обошел их вниманием. Значит, так нужно?...***
Минуло три дня…
В глубокой ночи мужчина курил трубку, наблюдая за окном все изящество беснующейся стихии. Море этой ночью разгневалось не на шутку, мотая корабль по волнам словно маленькую бумажную лодочку. Морская стихия напивалась силы от проливного дождя, безустанно тарабанящего по палубе, а серебряные трещины, под раскаты грома то и дело пронзавшие черное небо, со злобным ликованием приветствовали пробуждение враждебной стихии. Глухой стук в дверь отвлек Клауса от глубоких размышлений. Правда, он совершенно не торопился открывать дверь, сперва лениво поднял взгляд на настенные часы… Что за гости могут быть во втором часу ночи? Неужели… Эта мимолетная, даже в мыслях не произнесенная целиком догадка заставила его спешно оставить трубку на столе и приблизиться к двери. Мужчина резким движением в два проворота открывает дверной замок. И чуть более порывисто, чем было для него характерно, нажимает на ручку. Он сейчас овеян каким-то странным предвкушением, как, бывало, в детстве, когда с нетерпением ждешь наступления рождественской ночи и своего подарка под елкой. Если продолжать эту аналогию, то его подарком оказалась белокурая молодая женщина, в наспех запахнутом кашемировом пальто и, судя по ножкам, на которых не поблескивала ткань шелковых чулок, под пальто у нее был не праздничный наряд, а в лучшем случае – ночнушка на тонких бретельках. Вечерний макияж девушки уже выглядел не безупречно: алые губы чуть смазались, тушь, намоченная дождевыми каплями, немного подтекала, но это придавало ей какое-то необъяснимое обаяние. В совершенстве нет жизни, совершенство трудно животно желать. Но все, что обременено пленительными недостатками, имеет едкую способность надолго застревать в памяти. Черт бы с ней с оберткой этого подарка, но какие у нее были глаза… Она пришла к нему, словно приговоренная святой инквизицией и готовая взойти на костер ведьма. В ее глазах полыхал огонь, схлестнувшийся с вразумляющим ее страхом. Сколько в ней сейчас билось чувств и противоречий. Не женщина - война. Какие кошмары завладевали ею по ночам все эти трое суток. Каждый раз, выходя на палубу, или сидя за книгой на веранде второго яруса в окружении цветочного убранства, или ужиная в праздничной зале, она вздрагивала от малейшего шороха или звука, боясь и, быть может, желая снова увидеть этого ужасного человека. А теперь, когда она воспользовалась его приглашением и стояла у него на пороге по своей доброй воле, она не знала, что должна ему сказать. А может и знала, но он слишком долго ждал этого часа, чтобы уступить ей право говорить сейчас. - Если Вы переступите порог этой комнаты, я Ваше «нет» больше не услышу, дорогая фрау. – абсолютно хладнокровным голосом говорит Клаус. Он в качестве джентльменского жеста оставляет заблудшей душе последний шанс подумать над своим решением. Потому что, когда она окажется по другую сторону порога, столь либеральным Клаус Ягер уже не будет. - Потому что я его не произнесу, герр Ягер… – она делает шаг вперед, поравнявшись с ним нос к носу, опаляя немца своим уверенным взглядом. Клаус ощущает играющий на ее губах аромат красного вина, которое она всегда так виртуозно обходила вниманием в концлагере. Он спокойно и неторопливо отступает в сторону, приглашая ее внутрь. Девушка протискивается в слишком тесную щель между деревянным косяком двери и его телом, переступая последний барьер, призванный ее защитить. Она слышит, как за ее спиной грубым хлопком захлопывается дверь, а после следуют два тяжелых металлических звука – это ключ, провернутый в замочной скважине. Отчего-то было странное ощущение, словно захлопнулась не дверь, а капкан.Знаешь, Мэри, в моей голове звери. Они бы тебя съели, если бы я разрешил.
Клаус подхватывает с тумбы свой не допитый бокал и опускается в кресло, жестом предлагая ей занять соседнее. Видимо, он – джентльмен, и не собирается брать ее прямо с порога. Слишком долго офицер ждал этого момента, скапливая свои желания на ее счет в ящик, чтобы сейчас все это превратилось в несколько минут порывистой страсти и болезненно-приятную разрядку. Пока его удовлетворяла даже сама атмосфера закрытого пространства и неизбежности того, что сегодня он наконец присвоит себе эту женщину. Но герр Ягер не успевает поднести бокал к губам – его перехватывает ладонь ночной гостьи. Она в три-четыре глотка осушает его содержимое и мягко опускается на колени немца, будучи развернутой корпусом к нему. Компрометирующая поза. - Почему ты не воспользовался мной тогда? Ведь мог. И уж точно хотел. – она чуть ерзает у него на коленях, усаживаясь удобнее. И делает она это злонамеренно, но очень зря. Руки офицера, до этой секунды мирно лежавшие на подлокотнике кресла, сейчас сжимаются в кулаки. Эта женщина, как бы его не боялась, была уверенна в себе и своей женской привлекательности. Что, как не желание мужчины, является его слабостью перед женщиной? - Каждый раз, когда ты вздрагивала от любого моего прикосновения, даже от моего голоса, страшась мысли, что сегодня именно тот день, когда я захочу сломать твою волю… Я упивался твоим хорошо скрываемым, но не от меня, страхом. – он усмехается, окидывая ее проголодавшимся взглядом. И от этой фразы делается жутко. И жутко интересно. Одновременно. Она внимательно смотрит на его губы, считывая микромимические эмоции его дьявольски красивого лица, обезображенного шрамом, выдающим в образе красивого арийца отголоски его чудовищного прошлого, которое она с ним с неизбежностью разделяла. Он лгал. По меньшей мере, он говорил не ту часть правды, которая ее интересовала. - А когда я отступал, меня забавил твой взгляд… благодарный взгляд. - он проходится ладонью по ее плечу, обнажая его и приспуская ткань легкого пальто, наспех наброшенного прямо на тонкую шелковую ночнушку. Его холодные пальцы скользят вверх по ее шее, а после обхватывают ее, с болезненным нажимом проходясь по шейным позвонкам и вынуждая девушку чуть податься вперед. - Ты боялась меня. И сейчас боишься. – он знает это наверняка, потому что ощущает, как отчаянно под его пальцами сейчас бьется ее пульсирующее сердце, упоительная тахикардия которого так хорошо считывалась.Но я их гоню из прерий, на ключ закрываю двери. Сидят на цепях звери, на ржавых цепях души.
– Но было и есть что-то кроме страха. - рука штандартенфюрера, что увенчана массивным черным перстнем, зарывается ей в волосы. Клаус одним ловким движением небрежно собирает их и чуть оттягивает назад, вынуждая женщину запрокинуть голову, подставляя ему свою беззащитную, обнаженную шею. Клаус приникает к ней, касаясь пока всего лишь одним влажным поцелуем, заявляющим претензии на абсолютное обладание, а после впивается в ее белоснежную кожу зубами, вспоминая этот долгожданный вкус. - Лжец. – произносит девушка, шумно дыша через приоткрытые губы. Его поцелуи, как змеиный укус, отравляют ей кровь. И, черт возьми, как же он прав. Как пьянит это ощущение безвыходности, власти мужчины над женщиной…Мужчина, который ждет ее на континенте, который хочет повести ее под венец, он был так нежен, так учтив, так аккуратен. Он обращался с ней, как музейный работник с драгоценностью. Клаус тоже видел в ней драгоценность, но он был ее обладателем, а не обслугой – вот, в чем роковая разница. Он рассыпает поцелуи по ее шее, ключицам, плечам, оставляя красные отметины от страстных приниканий и попутно снимая с нее пальто окончательно. Она слушается как воск в его руках. Но ее утверждение, повисшее в воздухе, оставляет горечь на его губах. Он должен сказать желанную ей правду. Потому что она была честна с ним, придя сюда сегодня ночью. - А что ты хотела услышать? Что я влюбился в тебя? И если бы взял силой, слизывая соленые слезы с твоих щек, на следующий день бы застрелился от отвращения к себе? – говоря это, он отвлекается от ее тела, и наблюдает за ее красивым лицом. Хочет правду – вот она желанная. Полина замирает, глядя ему в глаза. И на щеках ее выступает румянец, словно от пощечины, – он так хлестко, наотмашь сейчас сказал правду, что она была даже смущена откровенности его признания.... В любви?Ты знаешь, Мэри, есть истина в вине и теле, религии и постели. Но я отыскал в тебе.
Клаус не мог не почувствовать претензии на управление ситуацией в прикосновении тонких женских пальцев к его скуле — кошачьи когти, не иначе. Но после эти же пальцы скользят к пуговицам на его рубашке, невыносимо медленно освобождая их одну за одной из петель. Она была уверена в своей красоте – мужчины восхищались ей. И он восхищался, жадно скользя по многообещающим изгибам еще не полностью ему открывшегося тела своими жадными ледяными глазами, которые сейчас плавились жаром возбуждения, превращающим чистый лед в синюю темную глубину. Когда рубашка расстегнута, она видит грудь офицера, испещрённую шрамами разного происхождения. Девушка медленно склоняется к ним, влажным поцелуем касаясь одного, затем второго… Попутно руки блондинки находят массивную пряжку его ремня. - Сколько же силы воли Вам понадобилось, чтобы сдерживать свои желания, штандартенфюрер Ягер… - с ироничной ухмылкой произносит девушка, продолжая свою неторопливую пытку. Это уже откровенная провокация, и более терпеть ее сверху он не намерен. - И сколько же Вам придется теперь за это расплачиваться, милая фрау… - он с жадностью целует ее, на этот раз уже бесцеремонно вторгаясь языком в ее рот, скользя по ровному ряду белоснежных красивых зубов, касаясь неба и наконец поймав ее ускользающий язык. До сего момента его неторопливые, спокойные руки сейчас резким грубым движением проходятся по ее бедрам, вторгаются под подол шелковой ночнушки и грубо сжимают нежную кожу. Клаус окидывает оценивающим взглядом обстановку - кровать ему кажется самым привлекательным вариантом на данный момент. Он поднимается с кресла вместе с ней, и в пару резких порывистых шагов, вынуждая ее к отступлению, загоняет ее к выбранному им месту, попутно скидывая расстегнутую рубашку на пол. Когда отступать уже некуда, девушка опускается на белые простыни. И это пленяющее зрелище – сумасшедшие испуганно-восхищенные серые глаза, красивое тело молодой женщины, знающей себе цену, и целая ночь впереди, чтобы им насладиться. Она уже не вырвется, даже если захочет. Но она не захочет.Коснувшись тебя, Мэри, попробовав раз, звери, живущие в моем теле, хотят еще и еще.
Он тоже опускается на кровать, нависая над ней, как неизбежная опасность. Его крепкие ладони с нажимом скользят по бедрам, косточкам таза, талии, ребрам, задирая шелковую ткань и снимая с нее последний предмет одежды – шелковую ночнушку на хрупких, тонких бретельках, отчаянно пытающуюся спрятать от глаз бывшего офицера желанное тело. Клаус ладонью с силой сжимает ее грудь, а после приникает к ней губами, скользит языком вниз по ребрам, целует живот. Руки девушки все время мельтешат где-то на его пути, и немцу приходит в голову прекрасная мысль, бьющаяся в воспалённом возбуждением сознании. Он вытягивает из петель брюк уже заботливо расстегнутый ею ремень, а после перехватывает ее запястья своей стальной хваткой, туго обвязав их кожаной лентой и закрепив к прутьям кровати. Как она прекрасна в своей абсолютной беззащитности сейчас, в тщетных попытках дернуться, от которых жесткая кожа изделия только грубо впивается в контрастно мягкую белую кожу ее тонких запястий. Она заставила его очень долго ждать, и теперь он даст волю своим желаниям, упиваясь ее беззащитностью. Мужчина касается пальцами ее внизу, с удовлетворением обнаружив приятную влагу. В ее глазах всегда было что-то еще кроме страха, но как он не подступался к этому. Не мог понять его природы… А теперь все вставало на свои места – ей нравилось. Мужчина запускает два пальца в нее, вынуждая плененную девушку чуть выгнуться и закусить нижнюю губу, уже раскрасневшуюся от его настойчивых поцелуев. Она делает это, чтобы не застонать. «Все еще сопротивляется» - Клаус хищно улыбается этой мысли. Он начинает двигаться пальцами внутри нее, прекрасно зная, как это нужно делать, чтобы женское тело стало сговорчивее. Немец приникает к ее уже истерзанным грубыми поцелуями губам, пульсирующими от прилившей крови, и встречает ее совершенно растерянный язык. Она умела целоваться и делала это как искушённая любовница, но не сейчас, когда его пальцы двигались в ней, и волны наслаждения скользили по телу мурашками, а здравый рассудок захлебывался во власти хищных инстинктов. Когда он отрывается от ее губ, и манипуляции его становятся чуть быстрее и настойчивее, он рассчитывает наконец услышать желанный стон, но нет… Она упрямо, почти до крови кусает губы, выгибается, заставляя кожу удерживающего ее непослушные руки ремня натянуться, но не сдается. Это упрямство возбуждает. Чем больше она сопротивляется, тем более он хочет ее. И налившееся кровью внизу живота желание уже явно жаждет своей безраздельной власти над ситуацией. Он все равно заставит ее «заговорить»: и произнесет она его имя, а не звание.Беги от меня, Мэри, /прижмись же ко мне теснее/. Спасайся скорей, Мэри, /ничто тебя не спасет/.
Совсем немного времени занимает у офицера необходимость избавиться от ненужных остатков одежды на собственном теле. А после пальцы Клауса с силой впиваются в ее бедра, оставляя на них красные следы и чуть шире разводя колени девушки. Горячее дыхание мужчины, возвышающегося над ней, горит на ее лице. Он входит в нее одним резким движением, и трепещущее женское тело по-кошачьи изящно выгибается ему навстречу, упираясь в его широкую грудную клетку. Воздуха становится мало на двоих. Она едва не простонала, но вовремя осеклась и лишь сделала шумный вдох. Ему приходится сделать над собой усилие, чтобы не торопиться и дать ей привыкнуть к нему. Поэтому сперва он делает только несколько медленных толчков. Но ему уже хочется зарычать от желания, потому что она такая узкая, такая пленительная, когда вот так мнет свои красивые красные губы в попытках не отдать ему то, за чем он пришел. Он не нежен. Он не спрашивает, что она чувствует и нравится ли ей с ним, как это делал ее жених. Заботливый, учтивый, внимательный, но не способный заставить ее сердце так отчаянно бить в ребра, захлебываясь. Клаус просто знает, что с ним она наконец-то получит наслаждение, которое не придется имитировать и за которое потом еще долго будет ужасно стыдно. Женщина как неприступная крепость – ее нужно брать. А не топтаться у порога, ожидая дозволения. Ее хрупкие музыкальные пальчики бессильно вздрагивают от каждого толчка с ужасным желанием что-то сжать… Но сжимают лишь ускользающий воздух. Клаус, наблюдая их беспомощные подрагивания, почему-то думает, что это похоже на предсмертные конвульсии крыльев бабочки, хрупкое тельце которой уже прижали подушечкой пальца к столу. И это зрелище захватывает его. Он двигается в ней все резче и глубже, а она только и может, что вздрагивать пальцами в надежде хоть за что-то ухватиться. И кусать свои красивые губы, которые упрямо не хотели исполнить его требования – назвать его имя. Но у всего, даже у ее воли есть предел… Поэтому когда он приникает губами к ее шее, не столько целуя, сколь защипывая губами кожу, когда одна его рука по-хозяйски сжимает ее грудь, а другая - удерживает бедро, способствуя тесноте соития, когда движения его становятся резкими, властными, вынуждающими кровать издавать жалостный скрип, она понимает, что его имени уже тесно внутри ее легких. - Клаус… - протяжно простонал красивый женский голос, ублажая его слух, который жаждал этой фразы давно и сейчас с жадностью ею упивался.А звери мои ночью, рвут кожу и плоть в клочья. И каждый их клык заточен. Играют на струнах жил.
Немец одним вальяжным движением отцепляет ремень от прутьев изголовья кровати, а дальше уже ее руки с легкостью выпутываются сами. Она была умницей – пусть теперь тоже ощутит свободу. И он даже знает, как коварная мисс распорядиться предоставленной свободой – ее руки с аккуратным алым маникюром уже обнимают его за шею и добираются до массивной мужской спины с атлетическим рельефом и несколькими шрамами, оставшимися в память о прошлом. Она с удовольствием во время ритмичных движений впивается в его спину, оставляя свои красные отметины на его коже. Можно сказать, месть. Но для мужчины – царапины на спине, скорее, трофей, чем наказание, даже если они будут потом саднить, напоминая о приятной ночи. Девушка касается губами мочки его уха, бессовестным шепотом произнося снова и снова его имя, причем, специально растягивая его звучание, пробуя на вкус каждую букву, упиваясь новым толчком и на выдохе сбиваясь порой. Мужчина был безоружен, когда она так говорила и когда так вздыхала — сладковато, цепляясь пальцами за его плечи и нарочно сжимаясь вокруг него. Со звуком, напоминающим рычание, он делает последний резкий глубокий толчок, ощущая приятную истому, разливающуюся по всему телу и спазм, пронзивший ее красивое тело и сорвавший с ее губ особенно сладкий стон, который Клаус с удовольствием присвоил, поцеловав их. Мужчина опускается на белую простынь, шумно дыша. Она лежит рядом, тоже с трудом справляясь с предательски сбившимся дыханием. Постепенно ощущение приятного блаженства перестает ласкать языком кожу, и по ней пробегаются мурашки. Сейчас ей ужасно стыдно за все, что произошло в этой комнате. За то, что она сама пришла к нему в постель. За то, что послушно шептала его имя. Щеки вспыхнули огнем при мысли об этом. Девушка протягивает ладонь, нащупывая уголок одеяла, и осторожно натягивает его на себя, чтобы скорее спрятаться, ощутить себя в укрытии от его взгляда, который, наверняка, сейчас не лишен победного самодовольства. Мужчина приподнимается на локте, желая заглянуть в ее красивое лицо, но девушка отворачивается от него, - она не готова смотреть ему в глаза. Клаус догадывается, что она сейчас чувствует. Совесть мирно спит в минуты грехопадений, но почему-то приползает с разительной ясностью рассветных лучей, которые больно щиплют глаза. Мужчина по-хозяйски вторгается к ней под одеяло и с привычной для жестов его сильных рук резкостью притягивает ее к себе за талию, впиваясь пальцами в выемки между тонких ребер. Он делает этой с такой легкостью, что тело ее послушно скользит по простыни, оказываясь прижатым к его груди. Он рассматривает шрам на ее лопатке, который заинтересовал его, еще когда она сидела за роялем в его доме. Клаус проводит по нему большим пальцем, а после мягко целует в месте, где раньше была боль. Нежности его сопротивляться еще сложнее, чем жесткости: этой нежностью можно сжигать города. - Кошмары больше не приснятся. – Клаус не обещает, он констатирует. Что бы он не говорил, он всегда говорил это с такой железной уверенностью, что ему хотелось просто слепо верить. Потому что он – это константа. Это некто монументальный, на чье слово можно положиться. Кто редко эти самые слова произносит, но если уж произносит, то стоят они дорого. - Потому что воплотились наяву. – с мягкой, лишенной яда усмешкой произносит девушка. Никаких попыток высвободиться из его рук она не предпринимает. Клаус ясно дал понять, что она сегодня ночью останется здесь. Но в ее голове роятся сотни мыслей, перебивая друг друга. И она бы уделила внимание каждой из них, если бы не усталость, опустившаяся на ее тело… Страстное соитие забрало много сил, да и три бессонных ночи, наводненных кошмарами, давали о себе знать. Стыду и сомнениям было бы проще завладеть ею, если бы в его сильных руках сейчас не было так убаюкивающе тепло. Рельеф мужской груди, касающейся ее лопаток, создавал ощущение абсолютной безопасности. Она лежала в постели самого опасного человека на этом корабле. И он был крайне неравнодушен к этой жертве. Кошмары, действительно, не отравляли ее сон.Поверь, я больше не буду зрителем, скрываясь в своей обители, до самых последних дней. Мэри, стань укротительницей моих диких зверей.
***
Пронзительный, но равнодушный взгляд немца был устремлен к бескрайнему горизонту, скользя вдоль абсолютно мертвой водной глади, заболевшей абсолютным штилем. Тяжелые мужские ладони опустились на железные перила. Теперь он понимает, почему все ураганы называли женскими именами. И тот, что был сегодня ночью, он бы назвал в ее честь, - шторм Полина. Своенравна как стихия. И свободна, как бы он ее не неволил. Она пришла к нему по своей воле, но и ушла от него – тоже по своей. Он помнит, как утром, еще не успев открыть глаза, уже протянул руку в поисках своей ночной гостьи, словно пытаясь проверить не было ли таинство минувшей ночи миражом воспалённой фантазии. Но ладонь его лишь проскользила по остывшей простыни - постель оказалась пуста. Но то, что была здесь, явствовало по небрежному следу красной помады, оставшемуся на хрустальном бокале, по аромату ее духов, которые познакомили его с ней намного раньше, чем он ее увидел, и конечно, по саднящим царапинам, расчертившим широкую мужскую спину. Если она была, а теперь ее нет, значит, она сбежала. Корабль рано утром делал остановку в небольшом порту, чтобы добрать топлива, – видимо, Полина Ивушкина сошла на берег. Видимо, все-таки мысль о привязанности к монстру, коим она его назвала при встрече, оказалась для нее непримиримой. Руки мужчины крепче сжимают перила, грозя их погнуть, когда мыслерассуждения приходят к этой точке. Клаус Ягер имел огромное количество прекрасных способностей, которые выгодно сыграли ему на руку при адаптации к послевоенной жизни... Он обустроился в Британии, найдя себя в профессии реставратора. Его внимательность, острый, проницательный глаз, прекрасные способности к черчению, к планированию, к освоению и шлифовке до совершенства любой технологии быстро сделали из него одного из лучших специалистов Лондона в этой сфере. Ему в равной степени поддавались и здания, и картины и прочий драгоценный антиквариат, пострадавший от войны или от времени. Как иронично, что офицер, который нес хаос и разруху, оставляя за собой лишь выгоревшую землю, теперь был в некотором роде созидателем, спасителем для многих объектов искусства. А все же сколько бы лучших полотен мира не проходило через его талантливые руки, сколько бы красивейших женщин, созданных масляными красками и чужой фантазией, опасливо не взирали на него с драгоценных картин, только один портрет для него самого имел ценность - тот самый небрежный карандашный набросок, что он показал ей в поезде. Каждый раз, когда Клаус смотрел на него, он вспоминал почему-то не момент их близости в кабинете, фрагмент которого он и запечатлел наспех карандашным грифелем на листке. Он вспоминал растерянность, настигнувшую Полину, когда он продемонстрировал ей этот рисунок в том холодном купе. Такая трогательная уязвимость сверкнула тогда в ее гордом взгляде, что он понял для себя окончательно, - эту женщину необходимо было расстрелять еще тогда, когда он успешно загнал ее в угол на крыше Аушвица. Потому что тогда он еще был уверен, что сможет это сделать с абсолютной хладнокровностью. - Извините, сэр, у Вас зажигалки не найдется? – женский голос отвлекает Клауса от его мыслей. Он с формальным безразличием протягивает даме зажженную зажигалку, даже взглядом ее не удостоив. Но его сознание, едва выпутавшись из вороха тяжеловесных мыслей, вдруг понимает, что женский голос заговорил с ним на немецком – откуда бы незнакомке знать, что он - немец, ведь корабль полнился иностранцами разных мастей. Клаус медленно переводит на нее взгляд. И пульсирующие в обрамлении холодной голубизны радужки черные зрачки немца, расширяются, потому что в ореол их видимости попадает та, кого он уже увидеть не рассчитывал, но желал. - С Вами, капитан, хоть к чертям в Ад. – она приближается к его лицу и медленно выдыхает набранный в легкие сигаретный дым ему в губы вместе с этой фразой и лукавой улыбкой, обнажающей идеальный ряд ее белоснежных зубов. Полина повторяет фразу, которую с ядовитой желчью, отравляющей звучание красивого женского голоса, произнесла тогда на крыше, когда Клаус не без удовольствия известил ее, что позаботился об устранении для нее всех путей к отступлению. Фраза совсем не изменилась, но как изменился контекст. И люди, между которыми он имел место.