***
Фрагмент той самой ночной беседы, состоявшейся между комендантом Хессом и Паулиной Майер
- Какой же у Вас план, герр комендант? – спрашивает Поля, расслабленно откидываясь на спинку стула и предвкушая диалог долгий и крайне конфиденциальный. - Здесь то и вся проблема, дорогая фрау. – раздосадовано признается офицер, мерно постукивая грифелем карандаша по поверхности дубового письменного стола. - Я поднял все архивы Николауса… Ничего примечательного. Кровь чистая как родниковая вода. Безупречный ариец. – последние два слова Хесс произнес с таким пренебрежением, словно выплюнул. - А с высшими чинами СС бывает иначе? – удивление проскользило тенью по ее лицу, вынудив бровь чуть приподняться. - Я полагала, что их родословную проверяют на чистоту надежнее, чем подвалы домов на оккупированных территориях. – она внимательно наблюдает за лицом Хесса, которое в противовес лицу Клауса было куда более «болтливым». Его раздражающие постукивания звенели в ушах. В психологии это называется жест-манипулятор – он свидетельствует о подавлении сильной эмоции. Вот только, какой… Комендант куда хуже владел своими эмоциями: скажем, сейчас его брови чуть сдвинулись, а скуловая часть была напряжена, что свидетельствовало о напряженно сжатых зубах. Эти микромимические проявления являются сигнализаторами раздражения, зарождения гневливости. Только при гневе обычно еще чуть сощуриваются глаза, а ореол глазных мышц коменданта Хесса напротив был расширен. Широкие глаза – сигнализатор страха. В купе, грамотный профайлер бы подвел итог: страх, на защиту которому пришел гнев, был наспех прикрыт чем-то вроде равнодушия к предмету беседы, которое пытались демонстрировать спокойные глаза. Не очень удачный ход. Сильные отрицательные эмоции нужно перекрывать другими сильными отрицательными – они более универсальны, поскольку единородны. Скажем, гнев можно спрятать за отчаянием, но спрятать гнев за самодовольной ухмылкой было ошибочным решением. Глаза опытного верификатора быстро выхватывают несоответствия в температуре эмоций. - Бывает, фрау Майер. – он улыбается уголками губ. Сейчас Хесс похож на надутую жабу. За одним лишь отличием – жаба мирно жрет мошек в том количестве, чтобы утолить свой естественный аппетит, а Хесс убивает людей с тем, чтобы утолить свое раздутое склизкое эго. - … Если вырезать эту часть своей биографии, я полагаю? – она лукаво улыбается, чуть склоняясь к столу. Осознание окатило ее как ведро с ледяной водой… Хесс намекал на белые пятна своей биографии – не иначе. Комендант молчит, тогда она продолжает свое наступление. - Тогда вскрытый обман окажется универсальным способом лишить человека из СС карьеры и будущего. А возможно, и жизни, если такое сокрытие было злонамеренным. – она нескрываемо удовлетворена успешностью своих выводов, каждый из которых подтверждало лицо Хесса. - Вы очень проницательны. – как бы он не пытался блокировать свои эмоции, ничего-то у него не выходило. Он - не хозяин своим чувствам. Они управляют им. - Но думаю, что такой благородный человек как Вы, оберштурмбаннфюрер… - она роняет небрежный взгляд на его погоны, намекая на его статус и заслуги перед Рейхом -… Никогда не прибегнул бы к подобным манипуляциям. - голос ее смягчается, она, очевидно, удовлетворена своей находкой и не собирается более идти в наступление, рискуя вызвать реактивную реакцию импульсивного немца. То, что не работало с проницательным Клаусом, прекрасно с функционировало с другими. Хитрая лисья натура подсказывала ей, когда нужно надавить, а когда отступить. - Выпьем же за то, чтобы все скелеты оставались в своих шкафах, мой друг! – она салютует бокалом в его сторону и по старой доброй привычке лишь наблюдает, как комендант делает глоток из стакана, сама же к своему не притрагиваясь.***
По возвращении в лагерь Клаус очень скоро узнает, что за дни его отсутствия жизненный уклад здесь претерпел большие метаморфозы: комендант Хесс был в срочном порядке отозван со службы и лишен звания без разглашения причин такого решения руководства. Однако уровень доступа штандартенфюрера к информации был значительно выше, чем у низших чинов, поэтому узнать, чей рапорт стал поводом для столь неожиданного разжалования доселе почитаемого СС коменданта Хесса, оказалось несложно. Там змеилось чернильным росчерком ее имя. Фрау Майер, действительно, удалось без труда устранить одного из главных идеологических оппонентов Клауса Ягера. Причем, по-женски изящно – без крови и стрихнина. Одной своей наблюдательностью и тонким умом, который на пути к своим целям мог быть крайне изощренным, как оказалось. Лишить офицера чести и всех заслуг, которыми он так кичился на протяжении всех этих лет, нащупав брешь в его биографии. Опасная женщина. У Клауса не было сомнений, что сделала она это из своих личных побуждений. И они были довольно предсказуемы, учитывая, что ее связной все еще живой болтался в одной из нижних камер карцера, будучи главным развлечением Хесса. Рано или поздно, почти потеряв рассудок, юноша бы мог заговорить… И тогда она была бы в опасности. К тому же, Клаус, вернувшийся в добром здравии, бы вызвал у коменданта ряд вопросов к фрау Майер, которая обещала иной исход для этой поездки, - видимо, она не уточняла, для кого этот исход уготован. А уготован он был для самого зачинщика покушения на жизнь штандартенфюрера. Устраняя Хесса, она защищала себя. И только. Горделивая до невозможности. Могла ведь просто попросить Клауса… Но нет же. Все в обход его покровительства. Погрузившегося в работу с головой штандартенфюрера она теперь практически не видела. Разве что в служебном коридоре или на лестнице. Он обходил ее персону своим вниманием. И в какой-то момент у нее даже мелькнула назойливая, но неотвратимая мысль о том, почему он избрал такую линию поведения. Ответ был прост - он уже принял для себя поворотное решение касательно ее судьбы. И теперь его оставалось только привести в исполнение в нужный момент. А момент ждать себя не заставил. Клаус Ягер дал о себе знать только спустя две недели после их возвращения из Берлина. Вернувшись вечером в свою комнату, она освобождала себя от пут украшений, с неприязнью касаясь пальцами проклятого золота. Слишком часто в этом месте Полина видела, как ювелирные украшения снимают с пленниц, отправляя затем несчастных женщин в газовые камеры, а украшения - вагонами в Берлин, где их полировали, приводили в порядок и раскладывали на прилавках. Положив серьги в шкатулку на трюмо, девушка заметила в отражении зеркала за своей спиной белые цветы, стоящие на подоконнике. Это была герань. Она инстинктивно улыбнулась, поддавшись первому впечатлению. Но после щемящая тоска по прекрасной неповторимой жизни засосала сердце – сколько судеб могли бы сложиться иначе, не случись войны… Клаус был единственным, кто знал, что сегодня ее настоящий день рождения, поэтому в том, кто адресат презента она не сомневалась ни секунды. У Паулины Майер в досье значился летний месяц рождения, а истинный день рождения Полины Ивушкиной был сегодня, в этот январский вечер. Оттого-то она по праву рождения всякая такая нордическая, снежная. Потому что Герда. Герда, о которой одна из героинь сказки Андерсена сказала: «Сильнее, чем она есть, я не могу ее сделать. Ее сила в ее сердце.» С той же легкостью, с которой Клаус Ягер позволил себе эту сентиментальность, на следующее утро он отдал приказ – отправить фрау Майер в тюрьму. Двое офицеров пришли за ней ранним утром, когда она занималась кипой письменных переводов, развалившихся бумажными барханами на ее письменном столе. Она не оказывала сопротивление, с абсолютным спокойствием, коему могла бы позавидовать даже мраморная статуя Мадонны, проследовав за офицерами. Что она ощущала, когда ей озвучили, чей это приказ и что происходит? Можно подумать, что это было нечто вроде разочарования в идеале, в который имела неосторожность уверовать. Но отнюдь. Не была она исполнена светлых чаяний в отношении Клауса. Она знала, что как бы снисходителен он не был за ее послушание и смышлёность, у его милосердия есть срок годности, который рано или поздно выйдет. Называя его исключением, она не подразумевала ничего по-женски сентиментального. Полина имела ввиду только то, что он не похож на представителей своей породы – его ведут другие идеалы, у него есть свой моральный кодекс. Но все это совершенно не меняло той данности, что она все равно никак не вписывалась в его картину мира. У Клауса Ягера не было даже собаки. Потому что быть привязанным к чему-то смертному в годы войны – это непозволительная роскошь для обреченного на потери офицера. В каком-то смысле эта женщина тоже была для него исключением. Быть может, даже с большим оттенком сентиментальности, чем он для нее. Большинство заключенных отказывались от пищи в качестве протеста, но Полина прекрасно знала, что без еды человек может прожить слишком долго, поэтому для амбициозных порывов приблизить смерть куда эффективнее отказаться еще и от воды. Дабы избавиться от соблазна, она сразу выливала на пол любую воду, которую ей приносили. Она похудела, осунулась и выглядела изнеможённой. Свежесть лица сменилась бледностью, особенно подчеркиваемой серым равнодушием бесцветных глаз, теперь подернутых пеленой усталости и слабости. Щеки стали впалыми, еще более обнажая остроту скул. В теле появилась болезненная слабость, которой безраздельно подчинялось хрупкое тело. С момента помещения Паулины в камеру, никто к ней не приходил. Штандартенфюрер Ягер обещал отправить на виселицу любого, кто дерзнет подойти к дверям. Только, когда герр Тилике невзначай сказал штандартенфюреру, что Паулина не пьет воду уже более недели, Клаус узнал о ее протесте против жизни в плену. Отворившаяся с мерзким скрипом дверь заставила хрупкую тишину вздрогнуть. Полина бросила небрежный взгляд в сторону двери – это был он, ее палач, безупречный ариец с глазами цвета голубого льда. - Вы взяли цветок с собой? - Клаус одной рукой взялся за спинку стула, и со скрежетом железа о бетонный пол подтащил его к ней, после чего занял место напротив женщины, сидящей на кушетке. Клаус протягивает ей флягу с водой. Девушка с ухмылкой принимает емкость, но вовсе не с тем, чтобы выполнить его волю и сделать глоток живительной влаги. Она со скрежетом открыла крышку железной фляги и плеснула немного воды понурому растению, которое вопреки солнечному дефициту в камере и повышенной влажности, идущей от земли, чувствовало себя намного лучше своей хозяйки. Оно словно перенимало ее жизненные силы. - Если никто не будет его поливать, он умрет. А он даже не враг Третьего Рейха, штандартенфюрер. – произносит она с усмешкой и протягивает флягу обратно Клаусу. Это было ее бесповоротное «нет». - В такие минуты я особенно хочу, чтобы Вы простонали мое имя, а не звание. – с ответным оттенком мрачной иронии комментирует ее слова немец, когда девушка возвращает ему отвергнутое «спасение». - Для этого я должна спать с человеком, а не с офицером СС. – парирует блондинка, которая, быть может, и утрачивала силы физические, но не искусство иронизировать уж точно. - Ах какая дерзкая! – он смеется, вставая со стула. А она инстинктивно отодвигается вглубь кушетки, потому что эмоциональные всплески у человека столь степенного и сдержанного, как этот ариец, никогда не сулят добра. - Вот оно что… - произносит Клаус, удовлетворенный ее первой реакцией. - Значит, все-таки боишься. – ухмыляется Клаус и мерной поступью приближается к ней. - Но тебе нравится меня злить. Тебе нравилось стоять на краю крыши, над пропастью. Но ты в этом не сознаешься никогда. – он останавливается близ нее, беря лицо девушки за подбородок. Его черные перчатки скрипят с характерным для жесткой кожи звуком. - Вы себя переоцениваете. – она поднимает на него взгляд и жаждет напороться грудью на пику острого самодовольного взгляда торжествующего немца, который сейчас оросит ее угрозами или усмешкой, но отнюдь не обнаруживает на его лице желаемого. Он смотрит на нее сверху-вниз. Но в нем нет ни спеси, ни желчи, ни торжества. - Если ты не будешь пить, ты тоже умрешь, Полина. - сама фраза сформулирована так, чтобы провести невольную параллель с цветком, который она посчитала своим долгом выручить. - В любом случае. – поправляет его девушка, которая только сейчас с кристальной ясностью понимает, что уже давно перешагнула рубеж отторжения к этому человеку. Сейчас он касался ее кожи, возвышаясь над ее лицом, но она не испытывала отвращения от этого тактильного вторжения. Раньше ей непримиримо хотелось скинуть с себя щупальца этого холодного мрачного спрута, едва он только допускал мысль о том, чтобы ее коснуться. Но сейчас желания отринуть его просто не было - то ли отчаяние ее положения атрофировало это отторжение, то ли что-то в корне изменилось за последнее время. - А это уже не тебе решать. – говорит Клаус и грубая кожа перчаток офицера скользит по выемке ее впалой щеки, образовавшейся из-за длительного изнеможения организма. - Почему я должна тебе верить? – она обращается к нему на «ты», но голос ее не пропитан фамильярной грубостью. Напротив, она делает это с опаской, словно ступает по канату, натянутому над пропастью с раскаленной лавой. Она уже верит ему. Какой бы ответ не последовал, он будет формальностью. Она верит ему беспричинно. Потому что его тяжеловесный взгляд сейчас не сулит опасности. Он что-то задумал - да. Но его глаза не блестят коварной голубизной тонкого льда, они исполнены какой-то мрачно-глубокой синевы, в которой было так глубоко, что страшно. - Не должна. - он с легкостью подхватил с колен ее руку. Она вздрогнула, слишком привыкнув уже, что все его прикосновения потом оборачиваются ссадинами, синевой пульсирующими на белоснежной коже. Клаус приложил ее ладонь к своему кителю, к месту, где явно прощупывался медальон, все еще лежащий в нагрудном кармане его формы. Слева. Как раз там, где согласно человеческой анатомии должно быть сердце. Как иронично. Она молчит, поджимая губы. И ощущая, как щеки полыхнули вспышкой смущения. Он с такой легкостью, огибая необходимость облачать это в слова, сейчас озвучил страшное признание. У него было то, чего у немецкого полковника под мрачными доспехами безупречной формы быть не должно. И оно пульсировало, под ее пальцами. - Но я верю. – произносит девушка и отчего-то голос ее предает, опускаясь на столь низкие тональности, что звучит почти шёпотом. - Приятно было познакомиться с Вами, Полина Ивушкина. – Клаус подносит ее руку к своим губам, запечатляя на ней свое последнее касание. И быстрым шагом удаляется, оставив девушку в безмолвии комнаты. Очень скоро офицер Бергман приносит ей ужин и графин с водой. И она прекращает свой протест. Потому что обещала ему жить. Клаус не обманул ее. В чем заключался его дальновидный план, Полина поняла уже значительно позже. Он первым получал все сводки с фронта и, следовательно, прекрасно знал, что русские со дня на день возьмут Аушвиц. А кто она для них теперь? Переметнувшаяся на сторону немцев предательница, которую повесят или отдадут под трибунал. Клаус же, предъявив ей обвинения, щедро расписал все ее согрешения – украденную схему нового немецкого танка, попытки спасти связного и прочее. Этот документ за подписью немецкого полковника был ее защитой теперь перед своими же. Он реабилитировал ее в глазах освободителей. И позволял вернуться на родину с должными почестями. Клаус Ягер закрыл ее в клетке не с тем, чтобы неволить, а с тем, чтобы спасти.