Бестия басурманская

1811 год, Нижний Дунай Камыш похрустывал, качался, шелестел на ветру. Он подступал к берегу вдоль всего отвесного склона, пряча под собою коварный обрыв — если не знать, что там, то недолго и шею свернуть. Но тот, кто ходил к реке этим путем, дорогу знал. Не раз и не два ходил, стало быть. Этот камыш не давал Мирону покоя. Накануне его отряд возвращался из разведки мимо реки; уныло возвращался, ни с чем, и, может, это-то и вынудило Мирона зорко смотреть по сторонам, словно он надеялся все-таки хоть что-то разузнать, чтоб не возвращаться в полк совсем с пустыми руками. Ротмистр Тимарцев сердился, ворчал, торопил людей, потому когда взгляд Мирона скользнул по стене камыша и задержался на случайной прогалине, Мирон решил промолчать. В тот миг он, по правде, подумал, что там просто какое-то местное зверье ходит на водопой. И уже позже, вечером, в лагере, обдумал это и решил, что зверье бы с обрыва к воде ходить не стало — зачем, когда в половине версты ниже по течению берег спускается к самой воде? Зверь не полезет опасным спуском, если только ему не надо от кого-нибудь прятаться. Да и человек, впрочем, тоже. 9-й конно-егерский полк 2-й гвардейской кавалерийской дивизии стоял у Дуная уже третий месяц, изнывая от безделья. Когда в июне русская армия взяла крепость Рущук на правом берегу, все ликовали — с самого начала кампании турки не знавали таких поражений. Казалось, еще немного — и войне совсем конец. Но генерал от инфантерии Кутузов, вместо того, чтобы закрепиться в столь важном стратегическом пункте, как Рущукская крепость на правом берегу Дуная, велел попросту взорвать укрепления и перебраться обратно на левый берег, к Слободзее. Никто не имел ни малейшего представления, зачем он так поступил. Турки, однако, отреагировали с несвойственной им быстротой: войско великого визиря Ахмета-паши, откинутое от Рущука, тотчас вернулось, форсировало Дунай и, выйдя на левый берег в тридцати верстах от Слободзейской крепости, заняло побережье. По своему обыкновению, турки немедленно окопались, возведя хорошо укрепленный лагерь, защищённый высокими редутами. Генералы — Марков, Бачинский и прочие — были в недоумении и, если по правде, даже и в гневе. Говорили, будто они пошли к Кутузову делегацией требовать ответа, и ответ получили — впрочем, совершенно неудовлетворительный. «Нам следует держаться скромного поведения», — пояснил Михаил Илларионович. После чего генералы, разъехавшись по своим ставкам, целую ночь напролет крепко пили и столь же крепко материли главнокомандующего. А что поделать? А ровным счетом ничего. Только стоять у Слободзеи и бессильно наблюдать, как турки окапываются вдоль реки, выжидая наиболее удачный момент для лобовой атаки. Впрочем, конным егерям, среди которых числился поручик Мирон Фёдоров, было немного менее скучно, чем остальным частям. Их долгом было не только воевать в составе батальона или в рассыпном строю, но и ходить в разведку, устраивать засады, захватывать пленных, нападать на дозоры и сторожевые посты противника. Именно этим и занимался полк, к которому был приписан Мирон, хотя практически во всех начинаниях полковника Забаева, проводимых в эти жгучие, бесконечно длинные летние месяцы, чувствовалась какая-то бестолковая суетливость. Полковник Забаев то ли пытался выслужиться перед начальством, то ли попросту дурел от скуки, так что постоянно гонял своих молодцев в вылазки, далеко не всегда удачные. Турки встали на Дунае крепко, их нельзя было ни застать врасплох, ни выманить за редуты. Даже о численности и составе их частей, переправленных от Рущука на левый берег реки, почти ничего не было известно — помимо того, что числом они как минимум вдвое превосходили войско русских, которое недавно лишилось пяти дивизий, внезапно отозванных государем и отправленных на западную границу Российской империи. Зачем — никто не знал; ходили толки о скорой войне с Бонапартом. Но толки эти ходили уж третий год, сколько можно им верить? — Опять «языка» не взяли, — ругался Забаев, бычась на хмурого Тимарцева, когда отряд вернулся из разведки ни с чем. — Я вас в разведку посылаю, господин ротмистр, а вы ее, похоже, путаете с послеобеденным променадом. Генерал Марков третий раз за месяц посылает мне запрос о точном составе войск Ахмета-паши. Что я ему, по-вашему, должен сказать? — Чтоб сам полезал на редуты и считал чертовых турок по головам? — дерзко предположил Тимарцев. Они с Забаевым стали браниться, так громко и пылко, что слышно было далеко вокруг полковничьей палатки. Солдаты, слушая, как гавкаются командиры, мрачно усмехались: и им, и командирам хоть какое-то развлечение. Но Мирону слова Забаева запали в голову. И камыш треклятый запал. Кто-то там ходит к воде, часто ходит, судя по тому, как плотно прибиты к земле высокие стебли. А жилья вблизи нет, и русские части тоже стоят далеко. Зато лагерь турок — совсем рядом. На следующее утро он взял коня, саблю и пистолеты и пошёл к камышам один. Мирон был готов к тому, что ждать и караулить придется долго. Он собирался осторожно обследовать просеку, не оставляя собственных следов, а потом залечь где-то неподалеку и ждать — вдруг повезет? Но повезло ему еще до того, как он спустился к воде. У входа в камышовую просеку он увидел свежие следы: глубокий отпечаток сапога во влажной почве. Вчера отпечатка не было. Мирон привязал коня, вынул из кобуры пистолет и пошел по просеке, меж высоченным, в человеческий рост, камышом, ступая тихо и мягко, как кот. Он любил слежку, любил охоту. В дедовой усадьбе часами мог лежать в грязи на брюхе, держа на прицеле оленя в ожидании, пока тот подойдет на расстояние выстрела. Конно-егерский полк с его опасными вылазками, требовавшими терпения, осторожности и зоркого глаза, был тем самым местом, где Мирон себя ощущал в своей тарелке. А уж сколь дорого стоили нечастые, но от того еще больше горячившие кровь удачи, когда вылазка удавалась… И на этот раз, похоже, она как раз удалась. Затаив дыхание, Мирон смотрел на следы сапог: чем дальше по просеке, тем четче и глубже они становились, потому что ближе к берегу почва еще сильнее заболачивалась. След от каблука четкий, квадратный, от носка — треугольный и почти такой же глубокий. Мирон этот след знал: янычарские сапоги. Стало быть, точно тут у реки в одиночку шатается какой-то глупый турок. И чего ему в лагере не сиделось? Внизу раздался шум воды, берег резко пошел под уклон. Мирон присел за камышом и раздвинул пистолетным дулом стебли, открывая себе обзор на крохотный клочок тинистого берега. Отсюда не было видно ни турецкого лагеря, ни проезжей дороги, что вела к Слободзее — и впрямь местечко укромное, никто не найдет, если только нарочно не выследит. Человек был один. Как и предполагал Мирон, на нем была янычарская форма, хотя и не полная — без войлочной шапки и верхнего кафтана, который турки называли «долама мокмалу» и всегда надевали в бой, даже в жестокий зной. Но этот солдат шел не в бой. Он стоял спиной к берегу и лицом к воде, Дунай бросал тинистые волны на его высокие красные сапоги. Мирон видел его сорочку, штаны-шальвары и два кушака, повязанных на поясе один над другим — синий и белый. Такое сочетание что-то значило в янычарской иерархии, но Мирон недостаточно разбирался в этом, и не мог сходу определить, кто перед ним — янычарский офицер или простой солдат. А хотя будь он хоть чертом лысым, турок — он турок и есть. Большего у Господа и Богоматери сегодня и не просили. И на том благодарствуем. Парень — Мирон хоть и видел человека со спины и ничего не разглядел пока, кроме темноволосой головы, но понял почему-то, что янычар молод, — стянул через голову сорочку, бросил в тину. Снял сапоги, их тоже бросил прямо в грязь. И, не снимая шальвар, пошел в воду, толкая в волны Дуная свое тело как будто с усилием, с непонятным, но явным упрямством. «На тот берег поплывет?» — понял Мирон и вздрогнул. Дунай под Рущуком неширок — хороший пловец переберется и вплавь. Что ж за напасть, такой случай выпал — нельзя упускать! Мирон ступил из зарослей камыша, стебли захрустели у него под ногами. Янычар не обернулся, хотя вряд ли мог не слышать этого хруста. А впрочем, может, заглушила река. Мирон вытянул руку с пистолетом, прицелился и выстрелил. Пуля перелетела мимо голого плеча, шибанула в воду, взбила тучу брызг. Турок резко обернулся. Мирон понял, что не ошибся: молодой, лет двадцати с небольшим, глаза раскосые, скулы острые. Во взгляде плеснулся страх. — Стоять! — громко сказал Мирон. — Выходи из воды. Руки над головой! Он говорил по-русски, и янычар наверняка его не понимал, но это не имело никакого значения. Когда ты зашел в воду и собрался куда-то вплавь, а тебе угрожают пистолетом и кричат с берега, так и дурак поймет, чего хотят. Мирон напряженно следил за парнем: а ну как решит уйти, под воду нырнет? Придется тогда тоже кинуться в воду, как есть в мундире, догнать и застрелить. Ну не отпускать же? Парень, похоже, это вполне понимал. Если бы он успел войти в воду дальше, то, может, и рискнул бы нырнуть на глубину. Но вода доходила ему только до пояса — он был, кажется, очень рослым, потому что, как знал Мирон, Дунай в этом месте почти у самого берега уходил на глубину. Мирон достал второй пистолет и убрал первый, разряженный. Снова прицелился. Повторил: — Выходи. Янычар с минуту смотрел на него прищуренными глазами. День был ясный, Мирон стоял против света — случись стрелять на поражение, не промахнулся бы, но выражения глаз противника сейчас разглядеть все же не мог, и ему это не нравилось. Наконец солдат подчинился его приказу и пошел из воды — так же медленно и тяжело, как в нее заходил. Руки неохотно поднялись, взметая брызги, осевшие на влажно блестящих предплечьях и темных волосах. Мокрые шальвары облепили бедра, вода струями текла по обнаженному торсу. Мирон стоял неподвижно и ждал. Когда янычар оказался у кромки воды, Мирон качнул дулом, жестом веля, чтоб повернулся спиной. Но турок не остановился. Он продолжал идти, приподняв руки на уровень плеч и раскрыв ладони, и все так же щурясь, пряча раскосые басурманские глаза. — Стоять, — приказал Мирон, и янычар сказал несколько слов по-турецки. Или не понимает, или притворяется, что не понимает… — Стоять, сказано! Или стреляю! Янычар сделал еще шаг — и уперся мокрой грудью в пистолетное дуло. Не просто уперся, вжался, напирая всем телом. Улыбнулся и сказал по-турецки что-то. Вкрадчивым, низким голосом. Мирон потом долго думал, что же такого было в этом голосе. А может, и не в самом голосе, а в том, как он сочетался со всем остальным — прищуренными глазами, острыми скулами, голым торсом. Только как ни крути, а на секунду Мирон заколебался. И этой секунды паскудному басурманину хватило. Он ударил пистолет по дулу снизу вверх и одновременно резко кинулся всем телом в сторону. Громыхнул выстрел — и пуля ушла бы в небо, но за долю секунды Мирон все же успел среагировать и выбросить вперед левую руку, блокируя турку путь. Так что отклониться он все-таки полностью не успел: пуля чиркнула по голому предплечью, вырвала из на удивление светлой, незагорелой кожи веер алых капель. Мирон бросил разряженный пистолет и схватился за саблю, но вытащить её не успел — янычар кубарем бросился ему под ноги, сшибая наземь. В следующий миг у Мирона от удара в челюсть искры так и брызнули из глаз — кулак у турецкого солдата оказался тяжелый. Мирон ударил в ответ, целя противнику поддых — кулак впечатался в чужой живот и скользнул в сторону с влажной кожи. Янычар вывернулся, как уж — мокрый и скользкий, попробуй удержи, — и огрел Мирона кулаком по уху, но на этот раз Мирон успел блокировать удар. Перехватил несущуюся руку, выкрутил и заломил, сбрасывая противника с себя и толкая в грязь, тщетно пытаясь ухватиться за его скользкие бока. Янычар, оказавшись на четвереньках, вскинул голову и зашипел, точно дикий кот. Растрепавшиеся волосы упали на глаза, сверкнувшие темным безумным огнем — бешеный пёс, как и все янычарские выродки. Мирон обнажил саблю в тот самый миг, когда парень оказался на ногах и снова бросился на него — и еле успел отвести клинок, прежде чем этот безумец напоролся на сталь своим голым торсом. — Стой, дурак! — крикнул Мирон. — Сдавайся. Ты и так уже ранен, жизнь, что ли, не… Янычар, не дослушав, метнулся в сторону — к камышам. По крутому берегу вверх не уйдет, так что особо суетиться смысла не было. Мирон теснил его, заставляя отступать от воды, пока вдруг не понял, что парень пятится к своей одежде, брошенной в грязь. И к оружию, которое там наверняка тоже было — не пистолет, так кинжал… Мирон резко шагнул в сторону и хлестнул парня по голому боку саблей плашмя — как, бывает, в русской армии порют провинившихся солдат. А когда янычар, пошатнувшись от боли и неожиданности, оступился, Мирон выхватил из кобуры разряженный пистолет и со всей силы врезал противнику рукоятью в висок. Тот охнул беззвучно и осел на илистый берег. Когда Мирон наклонился над ним и перехватил за плечо, еще раз попробовал вывернуться — но поскользнулся и упал. Мирон надавил ему коленом между лопаток, заламывая локоть к спине. Янычар зашипел, задергался, словно вовсе не чувствуя боли, умудрился даже чувствительно лягнуть Мирона босой ногой. Пришлось заломить ему руку ещё выше, так, что хрустнуло в плече. Парень зашипел от боли, стиснул в кулак свободную руку, беспомощно загребая ею грязь, точно пытаясь уцепиться за дунайский берег, удержаться за него. Да все, не удержался уже. Попался. Очень тут кстати пришлись два янычарские кушака. Синим Мирон связал пленнику выкрученные за спину руки, белым стянул лодыжки — и тут же едва не пропустил удар в живот, ловко нанесенный уже спутанными ногами. Даже полуоглушенный ударом в висок, парень все никак не хотел сдаваться. Пришлось пристукнуть его еще разок, посильнее. Когда он наконец обмяк, Мирон схватил его за ноги и потащил по земле через камышовую просеку вверх, туда, где оставил коня. Хотя прежде бегло осмотрел рану на предплечье турка, оставленную шальной пулей — пустяковую, едва кожу царапнуло. Везучий, паскуда. Мирон доволок обмякшего пленника до коня, перевалил через луку седла. Тяжелый, зараза, и крупный — ну да тем почетней такая добыча. Мирон поймал себя на том, что ухмыляется от гордости и удовольствия. Наконец удача! А если этот щенок что-нибудь расскажет — так и вдвойне удача. Хотя прямо в тот миг Мирону было почти все равно, расскажет он что-нибудь или нет; разум затопило сладостным упоением от успешной охоты. Мирон перехватил парня за пояс шальвар, чтоб не свалился по дороге, и повез свою добычу в лагерь.