Бестия басурманская

В лагерь Мирон въехал рысью, не глядя по сторонам, но все же ловя на себе любопытные взгляды. Кто-то одобрительно крякнул ему в спину, кто-то даже зааплодировал. У полковничьей палатки Мирон придержал коня и спешился. Полковник Забаев стоял снаружи, заложив руки за спину, и с хмурым видом выслушивал что-то доказывающего ротмистра Чудиновского. При появлении Мирона оба замолчали и посмотрели на него. Мирон щелкнул каблуками и отдал честь. — Взял «языка», господин полковник. Только что у реки. Забаев просветлел и с интересом глянул на перекинутое через седло тело. — Живой? — Живой. Только оглушить пришлось. — Кто такой, в каком чине? — Не могу знать, господин полковник. Но думаю, что солдат. — Ну-у, солдат тоже ничего, — протянул Забаев, впрочем, с некоторым разочарованием. — Молодец, Фёдоров, хвалю. Один в вылазку ходил? — Один, — признался Мирон. Забаев усмехнулся. — Чтоб, значит, всю славу себе одному, а что головой рисковал при этом — так это дело житейское. Понимаю. — Господин полковник, разрешите… — Не разрешу. Конь сильно притомился? — Никак нет. — Вот и хорошо. Дам вам пакет сейчас, отвезете в Слободзею лично генералу от инфантерии Кутузову. — Слушаюсь! — Мирон снова щелкнул каблуками, усмехнувшись от удовольствия. Забаев был командиром раздражительным и подчас вздорным, но если считал, что подчиненный заслуживает награды, то с ней не затягивал. Отправиться с донесением в ставку главнокомандующего, да еще с приказом вручить лично — немалая честь. Мирон принял пакет из руки Забаева и сунул его за отворот мундира. Полковник кивнул паре оказавшихся рядом егерей, и они стащили пленника с коня. Тот дернулся, зыркнул сквозь взлохмаченные волосы, но не сказал ничего. Мирон, бросив на него последний взгляд, вскочил в седло. Жаль, что без него допрашивать станут, ну да его, поручика Фёдорова, дело сделано. Русские — не турки, пленники русских не становятся собственностью захватчика. Допрос, выкуп, обмен или расстрел — что бы ни ждало пойманного янычара, решать это предстоит начальству Мирона, а не ему самому. До Слободзеи было тридцать верст, и Мирон их проделал в превосходном настроении. Стоял конец августа, жгучая жара уже спала, а под вечер делалось так и вовсе свежо. Мирон насвистывал себе под нос «Соловей-соловей, пташечка», несильно подгонял вороного, грелся в солнечных лучах и в кои-то веки наслаждался этой войной. Все хотели, чтоб она поскорее закончилась, но Мирон с восемнадцати лет только и делал, что переходил с одного фронта на другой, благо государь император все время где-нибудь да воевал, и все время откуда-то да грозили враги земле русской. Война и охота были единственной — во всяком случае, в последнее время — страстью Мирона Фёдорова. Только ими заниматься он и умел. Слободзейская крепость стояла на холме, так что, поднявшись к самым воротам, можно было увидеть вдалеке поблескивающие воды Дуная. Лагерь турок остался южнее, ниже по течению, скрытый со всех сторон густым лесом. Постовой окликнул Мирона, Мирон назвался и сообщил, что привез пакет для главнокомандующего. Его впустили. Крепость стояла сонной и разморенной: в ожидании решительных действий противника или собственного командования штабные дурели от скуки еще больше, чем полевые части. Двор был запружен солдатами и офицерами, игравшими в кости и карты, кто-то бренчал на гитаре, кто-то лениво беседовал, многие просто пили. В неподвижном воздухе так же сонно и лениво гудели мухи. Мирон спросил, где найти генерала, ему указали дорогу. У самого кабинета Мирон чуть не столкнулся с выходящим офицером с капитанскими эполетами, и отступил на шаг, давая дорогу. Офицер рассеянно кивнул ему — и вдруг остановился, как вкопанный. — Мирон! — Ваня, — удивленно отозвался тот. Это и в самом деле был Иван Евстигнеев. Они не виделись с тех пор, как окончили кадетский корпус в Петербурге. С добрых полминуты стояли они и смотрели друг на друга, точно не в силах поверить в такое совпадение. Хотя почему бы и не поверить? Оба же знали, где хотят оказаться в конечном итоге. Вот, там и оказались. Евстигнеев наконец улыбнулся и протянул Мирону руку. Мирон, облегченно выдохнув, охотно принял ее и крепко пожал, и тут Иван обхватил его другой рукой за плечи, притянул к себе и быстро и крепко поцеловал в губы. Обычная русская традиция — приветствовать так старых добрых друзей. Но у Мирона внутри все замерло и оборвалось. Не видел ли кто? А впрочем, если и видел — что такого? Не милуются же они… а просто — так. Иван заметил его смущение, и в глубоко посаженных глазах мелькнула тень. Но тут же пропала; он опять тряхнул Мирону руку и, широко улыбаясь, хлопнул по спине. — Какими судьбами? Вот уж не ждал тебя тут увидеть! — Я в 9-м конно-егерном, мы тут неподалеку встали лагерем, — пояснил Мирон. — Полковник послал меня с пакетом к Кутузову. — Он отдыхает сейчас. Послеобеденный сон, знаешь ли, — серьезно сказал Евстигнеев, точно речь шла не о главнокомандующем Дунайской армии, а о стареньком отставном полковнике у себя на загородной даче. — Ты мне оставь, я передам. — Мне велено лично вручить. — Ах, велено ему. И через адъютанта никак? — улыбнулся Иван. — Я не… — начал Мирон и осекся. — Погоди. Ты — адъютант главнокомандующего? — С весны, — кивнул Евстигнеев. Без горделивости и без бахвальства — просто сообщил новость. Мирон одновременно и улыбнулся, и нахмурился. С одной стороны, он был очень рад за Ваню. Еще в кадетском корпусе ясно было, что тот далеко пойдет — блестящему молодому человеку из графов Евстигнеевых были сходу открыты дороги на самые лучшие должности, не то что мелкопоместному безземельному дворянину Фёдорову. Хотя когда они учились вместе, разница в положении нимало не ощущалась. Иван был тремя годами старше Мирона, и взял кадета-первокурсника под свое покровительство, но никогда на него не давил и не пытался за его счет утвердиться. Они скоро подружились, а со временем и не только подружились… Мирона опять кольнуло тревогой, хотя он продолжал улыбаться. Иван эту тревогу как будто заметил. — Ладно, — сказал он решительно. — Раз такое дело, то сам вручишь через часок. А пока пойдем, напьемся. Нам тут подвезли недавно обоз превосходного бургундского… Эй, а это что такое? Кровь, что ли? Ты ранен? Беспечный тон сменился отрывистым и встревоженным. Мирон удивленно глянул на рукав своего бело-зеленого мундира. И впрямь, на сукне чернело пятно. Мирон поскреб его пальцем — на коже осталось красное. — Это не моя, — сказал он. — Я утром пленного взял, турецкого солдата. Оцарапал его немного. — Ну, удалец, — усмехнулся Иван. — Не то что мы, штабные крысы. — Не так уж и плохо состоять штабной крысой при Кутузове, — снизошел Мирон, и Евстигнеев расхохотался. — Да, не так уж и плохо! Благодарю вас за одобрение, поручик. Ну, пошли пить. Через четверть часа первое напряжение и неловкость между ними совсем прошли. Иван наливал вино и рассказывал про штабную службу. После кадетского корпуса его, хлопотами отца, приставили адъютантом к генералу Каменскому, а когда Каменский этой весной умер от болезни и его заменили Кутузовым, то Евстигнеев перешел к Михаилу Илларионовичу как бы по наследству. Кутузов с недельку понаблюдал за расторопным капитаном, остался им доволен и оставил при себе. — Больше всего он ратует, чтоб я его сон оберегал, — смеясь, рассказывал Иван. — Любит его высокопревосходительство прикорнуть после сытного обеда. А генералы ругаются — глядишь, Ахмет-паша в наступление пойдет, а старик наш все проспит. — Мне кажется, Ахмет-паша никогда в наступление не пойдет. Окопался, чертяка, не иначе как подкрепления ждет с правого берега. — Ну, твой пленный про это, может, наконец расскажет. А то стало что-то трудно турок ловить, давно не слышал, чтобы кому-нибудь это удавалось. — Да это почти случайно получилось, — пожал плечами Мирон. — Он один вышел за укрепления, полез зачем-то к реке, плыть хотел. Там я его и взял. — Прибедняешься, как всегда, — усмехнулся Иван. Помолчал немного и спросил: — Ну и как ты, Мирон? Всем доволен? Они сидели в небольшой каптерке только вдвоём. Снаружи гудели голоса. Мирон опрокинул стакан с вином в рот. — Всем, — честно ответил он. — И ни о чем никогда не жалеешь? Иван улыбался, но лицо его слегка потемнело. Такое знакомое лицо, когда-то милое, родное… любимое? Может, даже и так. Мирону было восемнадцать, но он тогда уж был далеко не глуп и слишком хорошо понимал, чего может стоить им обоим эта запретная страсть. Запретная, ненужная, неудобная… С Иваном было хорошо — и все время страшно. Страшно пустить под откос едва начавшуюся жизнь, на корню загубить карьеру, а то и всю судьбу. Среди кадетов, отрезанных от дамского общества, мужеложство не было редкостью, и на него зачастую смотрели сквозь пальцы, как на шалость: перебесятся, перерастут. Но у Мирона с Иваном было другое. Они к дамскому обществу вообще не рвались. Зачем, если они есть друг у друга… А потом, когда Иван окончил корпус, в ночь перед отъездом, лежа обнаженными на узкой кадетской койке, они поговорили откровенно в первый и в последний раз. «Там, за воротами корпуса, все иначе, — говорил тогда Иван, а Мирон молча слушал, подперев голову рукой. — Там правила жестче, условностей больше. А как получим должности, пойдем на фронт — так и вовсе… Лучше все это прямо сейчас прекратить, Мирон». И Мирон с ним согласился. Искренне согласился, от души. И только теперь, годы спустя, слушая Евстигнеева, ловя на себе его взгляды, запоздало понял то, что укрылось тогда от неопытного мальчишки. Предлагая ему расстаться после выпуска, Иван его… проверял? Или, скорее, спасал. Давал ему возможность разорвать эти опасные отношения, не роняя чести и не наживая себе врага. Что было бы, начни Мирон тогда спорить? Доказывать, что и за воротами кадетского корпуса есть мир, есть жизнь, где можно быть собой и любить, кого хочешь. Иван посмеялся бы над ним, опрокинул на постель, поцеловал нежно… Они бы все равно расстались, конечно, но расстались бы с осознанием, что есть где-то человек, которому ты по-настоящему дорог. Дороже всего на свете. «Ни к чему карьеру губить, ни тебе, ни мне», — вот что ответил тогда Ивану Мирон. Вылез из-под колючего одеяла и пошел во двор к колодцу мыться. — Нет, — сказал Мирон после долгой тишины. — Не жалею. Ты же знаешь, я всегда хотел воевать, хотел в поле. Ходить в разведку, биться в строю, во врага палить и колоть штыком. Я ни о чём не жалею. А ты? — И я нет, — ответил Иван. Они улыбнулись друг другу, но что-то вдруг холодком повеяло от улыбок. Хотя Мирон сказал чистую правду, и Евстигнеев наверняка тоже не кривил душой. Объятия украдкой и недозволенные удовольствия во мраке ночи не стоят поруганной чести и загубленной жизни. Так ведь? — Уже третий час, — точно опомнился Иван. — Пойдем, что ли, будить генерала. В лагерь Мирон вернулся затемно. Проехав сторожевые огни, впервые за день почувствовал себя усталым. Странная это была усталость — вроде бы и доволен всем, хороший выдался день, во всех смыслах слова неожиданный. Но что-то в душе скреблось, будто что-то пошло не так, неправильно, а что — он понять не мог. Спешившись у своей палатки, он привязал коня, напоил его и задал овса. И только потом уселся сам, вытянув гудящие от дневной скачки ноги. — А, поручик! Полковник о вас справлялся, — сказал проходивший мимо корнет. — Уже иду, — Мирон со вздохом поднялся на ноги. — А что пленный? Допрашивали уже? — Вроде бы да. — Сказал что-нибудь? — Не слышал, поручик. Мирон нахмурился. Если бы пленник рассказал что-то важное, об этом уже прознал бы весь лагерь, отправили бы нового нарочного с донесением. Значит, молчит. Мирон вспомнил его бешеный взгляд и злой оскал, и как он кидался на саблю голой грудью, на пистолетное дуло шел… Да, такого как орех не раскусишь. Мирону стало совсем не жаль, что он пропустил допрос. Хотя, по правде, допрашивать пленных он не любил — редко обходилось без угроз и побоев, а иногда и пыток, если достоверно знали, что пленный владеет ценной информацией. Хотя официально пытки пленников в русской армии не приветствовались, но в действительности это всегда оставалось на усмотрение полевых командиров. Штабное начальство требовало результата, требовало информации. Как она добыта — дело десятое… Мирон отчитался перед полковником о выполненном поручении и получил наконец команду «вольно, отдыхайте, поручик». И не удержался таки, спросил: — Где пленный? Не расстреляли? — Нет пока, — рассеянно отозвался Забаев, перебирая бумаги. — Может, заговорит еще. Хотя крепкий, собака. Даже имени своего не сказал. — Можно взглянуть на него? — Думаете, разговорите янычарского пса, поручик? Ну попробуйте, — Забаев показал два ряда крепких белых зубов, но усмешка вышла недоброй. Видать, и сам неплохо днем постарался, пока Мирон ездил в Слободзею. Да ничего не вышло… Конно-егерский полк стоял лагерем в поле недалеко от брошенного села — люди ушли от Дуная, спасаясь от войны и турок. На окраине лагеря, в его черте, высился небольшой абмар, заваленный прошлогодним сгнившим сеном. Амбар снаружи запирался засовом с подвесным замком; замок где-то потерялся, но засов и без запора держал крепко. В этот сарай и определили на постой турецкого гостя. Охраны никакой не поставили, и Мирона это удивило — сарай хоть и без окон, и пленник наверняка связан, но мало ли что — вдруг освободится и доску в стене выломает. Сарай-то довольно хлипкий, а парень, как даже полковник признал — крепкий. Мирон отодвинул засов, вошел, посветил себе фонарем. Увидел растянувшегося на гнилой соломе пленника — и тогда понял, почему его толком не охраняют. Он все еще был полуголый и босой, в одних шальварах, грязных и порванных. На обнаженном торсе расцвели свежие синяки — на ребрах, боках, спине. Мокрые волосы липли к вискам — или его поливали водой, когда он терял сознание во время побоев, или, что тоже возможно, окунали головой в бадью и держали, пока он не начинал захлебываться. И все равно же молчит, паскуда. Или просто не знает ничего? Мирон подступил ближе, поднял фонарь выше. Пленник по-прежнему был связан по рукам и ногам, только уже не собственными кушаками, а крепкой пеньковой веревкой. Скрутился, сжался в комок и мелко дрожал, и только подойдя к нему вплотную, Мирон понял, что он в беспамятстве и его бьет озноб. Шальные глаза были сейчас плотно закрыты, по лбу градом катился пот, крепко стиснутые зубы еле слышно поскрипывали. В горячке он, что ли? Мирон посветил ему на плечо — и невольно охнул. Царапина от пули, утром казавшаяся пустяковой, к ночи вспухла, плоть вокруг нее раздулась, налилась болезненной краснотой. Во время допроса, небось, валяли его по земле, пинали ногами, загрязнили рану — вот и воспалилась. Мирон выругался сквозь зубы. И стоило стараться, чтобы парень теперь помер от заражения, так ничего и не сказав? Хоть бы одели его по-человечески, парня же озноб бьет, да и рану почистить нужно. — Не троньте, батюшка, — проговорил вдруг пленник, отчетливо выговаривая слова. — Не деритесь, не надо, я не буду так больше, вот вам крест. Мирон резко обернулся. Ткнул фонарем янычару чуть не в самое лицо. Крепко зажмуренные глаза, болезненно резкие скулы, обметанные губы, заострившийся курносый нос. И внятная, ясная речь с заметным дальневосточным акцентом. — Не буду, ей-же Богу, не деритесь только. Мама… — сказал турецкий янычар, захваченный в плен поручиком Фёдоровым, сухо всхлипнул и отвернул горящее в лихорадке лицо от света. «Матерь Божья, — подумал Мирон, выпрямляясь. — Он русский».