Бестия басурманская

Во время битвы конь Славы захромал — потерял подкову. Пришлось оставить его на занятом плацдарме, вместе с другими лошадьми, которые тоже лишились подков или иным образом пострадали. Позже должен был приехать кузнец из Слободзеи, перековать их. Некоторые воины, лишившиеся лошадей, остались ждать; другие пошли обратно пешком. Слава, конечно, не остался. — Едем? — спросил Мирон, протягивая ему руку. Слава уцепился за нее и взлетел в седло за его спиной. Ружье — свой главный трофей в этой битве — он повесил за спину, саблю на поясе сдвинул так, чтоб не била по ногам и не цеплялась за стремя. Хвататься за Мирона ему уже не было никакой надобности, так что руки он держал при себе — одну упер в бок, другую в бедро. И все же Мирон сладко вздрогнул, вновь ощутив у себя на затылке его теплое дыхание. Уже смеркалось, и дождь наконец перестал. Кругом стояли лужи, грязь чавкала под копытами коня, но воздух, на удивление теплый как для начала октября, был прозрачен и чист, так что почти звенел, точно тонкий хрусталь. Какое-то время Мирон правил конем по дороге, среди сотен своих товарищей, возвращавшихся, как и они со Славой, в Слободзею. Верст через пять увидел дорогу, сворачивающую в сторону, к далеким хуторам, белеющим на холмах впереди. И свернул на нее, отъезжая от усталой, но довольной Дунайской армии, возвращающейся домой с победой. Мирону тоже хотелось вернуться домой. Очень. Слава не спросил, куда они едут. Мирон этого и сам не знал. Было так хорошо ощущать, что они наконец остались только вдвоем: что нет погони на хвосте, нет вокруг суеты и толкотни, и артиллерийского грохота, и звона стали, и воплей на русском и турецком языках, и нескромных глаз тоже нет. На этой забытой, полузаросшей дороге они были одни, и легко было притвориться, будто они и во всем мире одни. Через полчаса Мирон увидел наконец то, что все это время выглядывал по сторонам — навес для стогов, стоящий посреди поля. Сена там уже не было, хуторяне унесли в амбары на зиму, но навес был широк, и под ним должно быть почти сухо. Мирон завернул коня с дороги в поле, пустил шагом. Он вдруг понял, что Славины руки лежат на его боках. И давно уже, должно быть, лежат — Мирон даже не заметил, как они там оказались. До того это было естественно, до того просто, до того нужно ему. Слава скользнул ладонями ему на живот, поверх мундира. Потом ниже, к штанам, одной рукой потянул пряжку на ремне, другой накрыл и сжал пах Мирона через штаны. Его подбородок лег Мирону сзади на плечо. Мирон выдохнул сквозь сжатые зубы. — Вот не терпится тебе, — проговорил он. — Почти доехали уж… — Не дотерплю, — ответил Слава и поцеловал его сзади в шею — легко, дразняще, едва мазнув губами по разгоряченной коже. Мирон выпустил поводья и сжал запястье Славиной руки, с силой мнущей его пах. Слава рванул на нем ремень, расстегнул штаны. Мозолистая от рукояти ятагана ладонь пробралась внутрь, обвила, сжала, завладела безраздельно. Мирон слегка запрокинул голову, безотчетно подставляя шею под Славины губы. Слава толкнулся в него бедрами сзади, вжимаясь пахом — твердый, нетерпеливый, жаждущий. И стал ласкать его рукой, одновременно толкаясь ему в копчик своим окрепшим естеством через ткань. Мирон не глядя запрокинул руку назад, сгреб его за волосы, резко и почти грубо потянул, вжимая лицом в свою шею. Слава лизнул его под ухом и заурчал, как довольный кот. — Всё? Война закончилась? — требовательно спросил он. — Закончилась, — выдохнул Мирон. — Ну наконе-ец, — промурлыкал Слава и заработал ладонью быстро и неистово, толкаясь бедрами, голодно постанывая, другой рукой цепляясь за галуны на мундире Мирона и царапая о них свои длинные тонкие пальцы. Лошадь под ними всхрапывала, переступала ногами, но так осторожно, точно боялась им помешать. Мирон излился и замер, тяжело дыша. Несколько мгновений он просто не понимал, где он, кто он и на каком свете находится. Потом очнулся, вскинулся. И понял, что Слава все так же жмется к нему сзади, все такой же твердый, такой же жаждущий. Мирон с усилием разорвал объятие, выскальзывая из его ласковых рук. Спрыгнул наземь; Слава наклонился к нему, Мирон ухватил его за затылок и, нагнув к себе, жадно поцеловал. И только тогда позволил спешиться тоже. Снял со спины коня попону, бросил под навес, торопливо расстелил, подрагивая от предвкушения. Слава сдернул со спины ружье, кинул наземь и тут же бросился на попону, перекатился на спину, рвано постанывая и неловко пытаясь расстегнуть свои штаны. Мирон ему помог. Высвободил налитой, крупный член, который до сих пор видел лишь вялым и сжавшимся — во время Забаевских пыток, — или только ощущал в своей ладони в темноте чулана, но не мог тогда рассмотреть. — Какой же ты… — еле выговорил он, не в силах оторвать глаз от темной, влажно поблескивающей головки. — Какой? — непонимающе спросил Слава. Мирон неверяще посмотрел на него. Он правда, что ли, не понимает? Вот тебе и бестия. Вместо ответа Мирон нырнул ему между ног и заглотил его естество. Слава громко, пронзительно вскрикнул. На дыбе не кричал, от страха и боли не кричал — а тут сразу сломался, не выдержал. Схватил Мирона за голову обеими руками, безотчетно насаживая его рот на себя, вскидывая дрожащие от напряжения бедра, и вскрикивал, вскрикивал раз за разом, от каждого нового толчка. Оказывается, этот упрямец, из которого клещами слова не вытянешь, был из тех, кто очень любит пошуметь в постели. Мирон невольно протянул руку и накрыл его губы. Слава поймал два его пальца жадно раскрытым ртом, втянул и всосал, томительно постанывая, сглатывая сладкие всхлипы. Он излился Мирону в рот, и Мирон проглотил все до капли. Потом выпрямился, уже твердый снова. Наклонился над Славой, упираясь одной рукой в землю у его головы, а другой осторожно лаская его только что разрядившийся член. Слава лежал, откинувшись навзничь, раскинув руки, с широко распахнутыми глазами, и дышал так часто и тяжело, точно пробежал сломя голову тридцать верст. Мирон снова поцеловал его, и Слава обессиленно застонал ему в рот. Неизвестно, что его больше иссушило — жаркий бой, с которого они только что вернулись, или упоение, которое он сейчас получил. Когда он снова затвердел, Мирон приспустил на себе штаны и немного отодвинулся, пристраиваясь. Слава тотчас с готовностью стал переворачиваться на живот, но Мирон его остановил. — Не так. Хочу лицо твое видеть, — прошептал он, и Слава, просияв, кивнул, млея и тая от счастья. Мирон стащил с него сапоги и штаны. Слава подкинул бедра, развел колени, взял себя за ягодицы снизу и раздвинул их в стороны — таким откровенным, таким бесстыжим движением, что Мирон едва не излился тотчас, прямо ему на живот. Сдержался чудом. Прижался к Славе, накрыл ладонями тяжело вздымающиеся ребра. Толкнулся внутрь, отдавая ему всего себя. Слава принял его целиком — и тоже ему всего себя отдал. Дождь опять припустил, забарабанил по крыше навеса. Но Мирон этого не заметил. Пахло мокрой травой, прелым сеном, пролитым семенем, жаждой, безумием, неутолимой потребностью слияния. Дождь зашумел сильнее, стеной отрезая их от враждебного мира, пряча и укрывая надежным пологом. Слава вскинул руки и сцепил их у Мирона на шее, подался вперед, втягивая его в себя еще глубже. Его пальцы были, как солнечные лучи. — Seni seviyorum, — сказал он по-турецки. И хотя Мирон не знал, что это значит, он понял, потому что ничего другого сейчас они друг другу сказать не могли. — Знаю, — ответил он. — Я тебя тоже. Они излились оба еще по разу. Потом оделись, сели на влажную попону, прижимаясь друг к другу в попытке сохранить драгоценное тепло. Минуты утекали, словно вода в Дунае — из ниоткуда в никуда, мимо них. — Что ты теперь станешь делать? — спросил Мирон. — Куда подашься? — Я об этом еще не думал, — отозвался Слава. — И… пока не хочу. — Останешься в армии? — Не знаю. — А как же тогда? К казакам, на Дон? — Нет. Слава смолк и молчал долго. Мирон почти бессознательно гладил его шею ладонью, иногда наклоняя голову и целуя во всклокоченное темя. И все время чувствовал хватку Славиных пальцев на своем плече, такую крепкую и отчаянную, точно Слава боялся, что Мирон от него сбежит. — Запутался я, Мирон, — тихо сказал Слава наконец. — Все, что со мной случилось, что с нами случилось… Это так непохоже на все, что со мной бывало прежде. И я не знаю… это только кажется простым. Сегодня думаешь, что все ясно и понятно, что уже устроился как-то, разложил в голове по своим местам. А потом раз — и нет ничего. И все, и живи с этим «ничего», как хочешь. — То как рыба в воде, то как рыбка на дне, — вздохнул Мирон. — Да, — удивленно отозвался Слава, точно не ожидал, что Мирон так точно его поймет. Помедлил немного и продолжил почти с досадой: — Ну сам посуди, что это такое? Ты меня захватил, подстрелил, избивал, допрашивал. Потом спас от пыток, помог бежать даже не один раз, а дважды. Доверил мне свою спину, ружье дал, помилование мне добыл. А я для тебя предал все, что мне в жизни смысл давало. И к чему это? Как? Я не понимаю. Я не знаю, что мне делать… с тобой. И со всем этим. Для меня это слишком много. Что нам делать теперь? — Господь ведает, — ответил Мирон. Он и сам задавался схожими вопросами. Знал только одно: он не жалел ни об одном своем поступке, ни об одном решении. И ничего не боялся. Теперь уже нет. И готов был сделать все, чтобы Слава тоже не боялся — никогда, ничего. — Господь ведает, — повторил Слава. — Который из них? — Любой. Оба. Тот, что един. — Я в бога не верую, ты же знаешь. Слава повернул к нему лицо. Скуластое, бледное. С запавшими светлыми глазами в оперении темных ресниц — горящими, настороженными, просящими. Мирон накрыл ладонью его лицо, поцеловал в лоб. — Знаю, — сказал он. — Но это ничего. Потом уверуешь.