Бестия басурманская

1 октября 1811 года отряд генерала Маркова (пять тысяч пеших, две тысячи конных, сорок артиллерийских орудий) тайно переправился на правый берег Дуная. А рано утром 2 октября, вовсе не имея против себя неприятеля, начал движение к турецкому лагерю — но не напрямик, а в обход основных подступов, что удлинило путь на четыре часа. В итоге к турецким укреплениям под Рущуком Марков вышел к девяти утра. С утра было пасмурно, к восьми зарядил дождь, скоро грозивший перейти в настоящий ливень, что скрадывало надвигающиеся на турецкий лагерь звуки. В вышине кричали журавли, клином тянувшиеся в теплые края — зимовать. Русская кавалерия вошла в сонный, не ждущий атаки вражеский лагерь, как предательский нож входит в бок — мощно, беспощадно, неотвратимо. Турки если и ожидали нападения, то вовсе не с этой позиции, максимально удаленной от берега. И в любом случае не сомневались, что о приближении русских их предупредит канонада взрывающихся на поле фугасных мин… Но вышло иначе. Семитысячная русская армия под предводительством Маркова в клочья разнесла двадцатитысячную армию турок — те и опомниться не успели. Это была даже не битва — это была бойня, резня, избиение младенцев. Турки до того рассчитывали на свои минные ловушки и тактический гений великого визиря Ахмета-паши, что многие из них попросту не поняли, что происходит, откуда налетели русские шайтаны. В полчаса все было кончено: отряд Маркова уничтожил турецкий лагерь под Рущуком и выкатил к берегу Дуная привезенные с собой орудия. После чего открыл артиллерийский огонь по плацдарму на левобережье — тому самому плацдарму, где так надежно и крепко с начала лета окопалось семидесятитысячное турецкое войско. 9-й конно-егерский полк все-таки не пошел с Марковым. Новый план требовал его присутствия в другом месте. Когда турки на плацдарме повскакивали, разбуженные пальбой со своих собственных укреплений на другом берегу Дуная, отряд под предводительством генерала Бачинского налетел на них с тыла. Предусмотрительно обойдя при этом участок дороги на Журжу, который так и оставался открытым, хоть и простреливаемым — и почти наверняка также был заминирован. Но турки сами себя перехитрили, заняв слишком большой участок побережья: невозможно было скрытно заминировать его по всей линии, не привлекая внимания русских разведчиков. Так что Кутузов послал вперед саперный отряд. который нашел безопасный путь. И этим путем, будто смерч, налетел на плацдарм Ахмета-паши 9-й конно-егерский полк. Поручик Мирон Фёдоров мчался на своем вороном в первых рядах, так что только ветер в ушах свистел — как и мечталось. Слава был с ним рядом. Он попросился сам у Кутузова, и тот позволил. Велел выдать Славе коня и саблю, только ружья не дал — то ли все еще не вполне доверял, то ли попросту не нашлось в малочисленном русском войске лишних стволов. Говоря по правде, в Дунайской армии, доставшейся генералу от инфантерии Михаилу Илларионовичу Кутузову весною 1811 года, решительно не хватало всего: и людей, и орудий, и обмундирования, и фуража, а местами даже чести и совести. Но Кутузов тем и прославился еще в прежних турецких войнах, что умудрялся создавать необходимое просто из воздуха, творя настоящие чудеса — дивные для русских людей и страшные для врагов. Первый натиск русской кавалерии не встретил на плацдарме совершенно никакого сопротивления — все турки кинулись к реке, пытаясь понять, откуда идет обстрел. На редутах остались только обычные постовые, которых напор конно-егерского полка смел, точно вода в паводок. Мирон рубил саблей направо и налево, и Слава бился с ним рядом, не отставая. Один из зарубленных Мироном турок упал и выронил ружье, которое успел зарядить, прежде чем клинок Мирона распахал его пополам. Мирон завернул коня у окровавленного тела, погарцевал, выискивая взглядом Славу. Спокойней было, когда он держался рядом. Слава был тут — раскрасневшийся, распаленный битвой. И, похоже, нимало не смущенный тем, что бьется плечом к плечу со своим захватчиком, рубя головы тем, кого вчера еще называл братьями. Но ведь эти «братья» тоже были его захватчиками, еще раньше, чем он попал в русский плен. Так-то оно в жизни все странно порой бывает. И некого в том винить. — Вот тебе ружье! Возьми! — крикнул Мирон. Слава увидел, куда он указывает, и расплылся в улыбке — счастливой и кровожадной. Соскочил с коня, схватил длинноствольное турецкое ружье, приставил приклад к плечу. Вскинул дуло — и всадил пулю в турка, с воплем летящего на Мирона с ятаганом наголо. Слава глянул на Мирона с прищуром, глазами горящими, яростными, прозрачными. Мирон кивнул ему в ответ. Это было даже лучше соития; ближе соития. Важнее. За кавалерийским полком на редуты уже лезла пехота. Людей в отряде Бачинского было немного, но их целью не было выиграть сражение в одиночку — они лишь оказывали поддержку отряду Маркова и окончательно замыкали мечущихся турок в клещи. Общая свалка на плацдарме быстро рассыпалась отдельными стычками — то тут, то там схватывались по двое, русский против турка: один оставался лежать мертвый на Дунайском берегу, другой бежал дальше, за новой кровью. Таких, как Мирон со Славой, бившихся парами, почти не было. Мирон теперь ехал на полкорпуса впереди, прикрывая собой Славу, а Слава, в свою очередь, прикрывал его, держа у плеча приклад и отстреливая налетающих турок с расстояния, пока Мирон рубил тех, кому удавалось подобраться близко. Так, вдвоем, плечом к плечу, они быстро прорывались вперед, в самый центр плацдарма — туда, где стояли шатры великого визиря, высших османских офицеров и янычарского чомбарджи. Мирон увидел рослого турка при полном обмундировании, в распахнутом кафтане и в высоком войлочном бёрке с золотым галуном. Тот держал в одной руке ятаган, а в другой — пистолет, и бился с холодным достоинством человека, осознающего неизбежность поражения, но намеренного дорого продать свою жизнь. — Не тронь его! Он мой! — закричал Слава. Мирон оглянулся и увидел, как он судорожно вжимает приклад ружья в плечо, сцепив зубы так, что на острых скулах вздулись желваки. Во взгляде Славы было столько ненависти и лютой, звериной тоски, что Мирон тотчас понял, что это за турок. Это был Антуми-бей, чомбарджи янычарской орты. Когда-то звавшийся попросту Антошкой, целовавший ту самую землю, что и Мирон, и крестившийся на те же самые образа. Да только давно это было. Грянул выстрел. Войлочный бёрк слетел с головы Антуми-бея, сбитый пулей. Турок вздрогнул и закрутился, пытаясь понять, откуда в него стреляют. Слава перезарядил ружье и снова взял на плечо. И тут чомбарджи наконец-то его увидел. Правда, должно быть, не сразу узнал. А когда узнал — что-то изменилось в сухом, по-суровому красивом лице. Он опустил ятаган и начал что-то говорить по-турецки, и хотя дождь и ветер заглушали слова, большая часть их все же долетала до Мирона — а значит, и до Славы. Все еще говоря, Антуми-бей вдруг вскинул руку с пистолетом, прицелился… И упал без звука, как подстреленная птица, опрокинутый пулей из Славиного ружья. — Эй! Как ты? — крикнул Мирон, перекрывая грохот артиллерии. Слава посмотрел на него мутным взглядом. Начал что-то говорить по-турецки, точно забывшись — и осекся. — Я ему в плечо попал, — глухо отозвался он. — Возьми его, Мирон. Он — не я, мученика из себя на допросах корчить не станет. Ему-то есть, что в жизни терять. Битва к тому времени почти улеглась, лишь кое-где еще заканчивались последние поединки да звучали одинокие выстрелы. Турки были разбиты. Мирон закончил вязать пленного чомбарджи, который стонал и охал в его руках, залитый кровью из стреляной раны в плече. Надо же, подумалось Мирону, второй раз за два месяца беру в плен турка, и второй раз — со стреляной раной в плече.  — А где Ахмет-паша? — вдруг спросил Слава. Мирон поднял голову. И впрямь, золоченый шатер визиря стоял распахнутый настежь, с перевернутой походной мебелью, по роскоши достойной дворца самого падишаха. Но внутри никого не оказалось. — Сбежал, — ответил Слава на свой же вопрос. — Сбежал, чтоб его! Бросил все свое войско, пес трусливый… и в Рущук. Вон, видишь? Он указал вперед, на маленькую издали лодчонку, уже преодолевшую Дунай на треть. В ней бежал от русских и от собственного разгромленного войска великий визирь Ахмет-паша, пять лет воевавший с русскими на Дунае, одержавший немало славных побед — и теперь так позорно и внезапно разбитый. Ливень позволил ему незаметно добраться до берега, спустить на воду лодку, широко качавшуюся теперь на неспокойных волнах. Слава кинулся к берегу, вскинул ружье. Мирон бросился за ним. — Ты что?! — Не уйдет, — процедил Слава. — Дальнобойности хватит, уж этого-то пса насмерть пристрелю. Не бойся, не промахнусь. — Нет! Мирон схватил ружейное дуло и дернул вверх в тот самый миг, когда грянул выстрел. Слава пошатнулся, чуть не упал и зло обернулся на Мирона, сверкая потемневшими глазами — взъерошенный, злой, дикий. — Почему нет?! Уйдет же! — И пусть уходит! Слава, Бога ради, просто верь мне! Я же тебе поверил. Пусть он уходит. Пусть бежит в Рущук. Слава бессильным взглядом проводил удаляющуюся лодку. Еще минута — и она оказалась вне досягаемости ружейного выстрела, быстро пробираясь мимо захваченного русскими лагеря на левом берегу, к крепости Рущук, которую все еще занимали турки и откуда Ахмет-паша мог беспрепятственно уйти к морю. — Я его помню, — сказал Слава, не отрывая взгляда от пелены дождя, за которой скрылся великий визирь. — Когда меня впервые привезли в Турцию, в Анатолию, он был там. Делал мальчикам смотр. Напротив остановился, взял меня за лицо жесткими пальцами в перстнях. «Вот из этого выйдет славный пёс». Так и сказал. Я помню, Мирон. — Так забудь. Помни лишь то, что стоит памяти. И то, о чем никогда не станешь жалеть. Слава глянул на него. Кивнул. Они стояли среди дыма, копоти, крови, трупов, собственного прошлого, и смотрели в глаза друг другу. И знали, что оба они — победители. — Как, как можно было упустить Ахмета-пашу?! Да его охрана же врассыпную бросилась, когда полк Овчинина взошел на редуты! Его под руки можно было брать и выносить оттуда — а вы упустили?! Генерал Бачинский рвал и метал. Он носился перед выстроившимися для смотра уцелевшими воинами (почти всеми, кто пошел сегодня утром в бой — потери русских исчислялись всего лишь десятками, а не тысячами, как у разгромленных турок). Воины помалкивали. Они хоть и победили, но оплошали, и всякий полковник, штабс-капитан и рядовой это понимал и ощущал часть общего груза вины. Так что довольно-таки уныло выглядела сейчас эта победоносная армия. — Олухи! Дармоеды! Кто видел, как визирь садится в лодку? Кто его видел на реке? А? Неужто никто?! — Я видел, — подал голос Мирон. Все поглядели на него, как на полоумного. Ну даже если и видел, зачем признаваться? Молчал бы уж! Но Мирон, словно не замечая чужих взглядов, шагнул вперед, из своей шеренги, и отдал генералу честь. Тот тут же подлетел к нему и смерил взглядом. — Кто таков? — Поручик Фёдоров. — А-а, тот самый, — как-то разом остыл Бачинский. — Наслышан… Ваше высокопревосходительство! — крикнул он едва ли не жалобно. — Вот этот вот ваш чертов, простите меня, протеже упустил Ахмета-пашу! Что прикажете делать с ним? Кутузов сидел на походном кресле и ел из скорлупы сырое яйцо серебряной ложечкой. Иван Евстигнеев, знавший о слабостях главнокомандующего, утверждал, что Кутузов свято верит, будто одно лишь это удерживает в узде его капризный старческий желудок. — Опять поручик Фёдоров, — проговорил Кутузов. — Ну надо же. Это и впрямь вы, батенька? Видели, как визирь уходит на лодке через Дунай? — Видел, — подтвердил Мирон. — И не остановили его? — И не остановил. Больше скажу, один рядовой хотел пристрелить визиря, уже прицелился. Но я не позволил, ударил по дулу, и пуля прошла мимо. — Ну что за дурак! — горько вздохнул генерал Бачинский. Мирон чувствовал на себе тревожный, обеспокоенный взгляд Славы, который стоял с ним рядом, ничего не понимая, точно так же, как и все прочие. И еле-еле сдерживался, чтобы не улыбаться. Кутузов неторопливо поднял из кресла свое грузное тело. Подошел к вытянувшемуся Мирону. Постоял перед ним, покряхтел. А потом взял за плечи, притянул к себе и трижды облобызал в щеки, по старой доброй русской традиции. — Спасибо тебе, сынок, — проговорил он с чувством, и Мирон, хоть и был готов к чему-то подобному, с изумлением увидел слезу, блеснувшую в углу единственного глаза генерала. — Поклон тебе до земли от меня и от всякого, кто стоит с тобой рядом. Ты знал, что делаешь, верно? — Так точно, — улыбнулся Мирон. Он действительно знал — от Ивана Евстигнеева, дядя которого долго служил дипломатом в Истанбуле. Как и сам Кутузов. Потому оба они знали то, о чем никак не могли знать люди, менее сведущие в турецких дипломатических обычаях. Даже Слава этого, оказывается, не знал. Ведь он янычар — воин, а не дипломат. — Суть в том, господа мои хорошие, — пояснил Кутузов, поворачиваясь к ничего не понимающему Бачинскому и остальным офицерам, — что по османским законам, командующий, оказавшийся в окружении либо взятый в плен, либо иным образом загнанный в угол, не имеет права вести переговоры о мире. А мы, как вам всем хорошо известно, пришли на Дунай именно за этим — нам нужен мир с турками. Бонапарт стоит у ворот, господа, грядущая зима и год, что придет за нею, будут для нас трудными. А теперь нам мир нужен, мир, да поскорей. И, отпустив Ахмета-пашу, вот этот молодой поручик спас не его, он спас Россию. — Но ведь… — заморгал Бачинский. — Ведь визирь теперь окопается в Рущуке. У него еще достаточно сил и припасов, чтобы вытерпеть даже полугодовую осаду. И к нему может прийти подкрепление со стороны моря. — Может прийти. А может и не прийти. Главное, что может, генерал, — со значением сказал Кутузов. — То есть Ахмет-паша не в ловушке, а это очень важно. При том армия его наголову разбита, и даже подкрепление уже его дел не поправит. Так что, полагаю, теперь-то уж он не будет отказываться от мирных переговоров, к которым мы его безуспешно склоняли целый год. Все потрясенно молчали. Кутузов вновь повернулся к Мирону. — Вам, мой друг, за спасение жизни Ахмета-паши положен крест и ротмистерский чин. С чем вас и поздравляю. Вы мне, батенька, войну выиграли. — Позвольте, — выдохнул Мирон, когда Кутузов уже отступил от него под всеобщими удивленно-восхищёнными взглядами. — Еще одно только слово… Я узнал об этом османском законе от него. Мирон указал на Славу. Тот стоял, широко раскрыв глаза. Хотел было возразить, но Мирон взглядом пригвоздил его к месту: молчи! Слава возражением подавился. Кутузов прищурил глаз. — От него? А, да это же наш пленный янычар. Вячеслав, верно? — Так точно. И я полагаю, — добавил Мирон, — что за этот поступок он тоже заслуживает награды. По меньшей мере — полного прощения и помилования. Кутузов переступил с ноги на ногу, размышляя. Мирон стоял, не дыша. И, он знал, Слава не дышал тоже. — Янычар, — проговорил Кутузов. — Турок. Лев ислама, пёс падишаха. Много крови вы пролили на земле русской… своей же крови, той, что вас на свет породила. Да только всякий человек волен сам свою судьбу переломить, коли духу на то достанет. Верно? Слава не ответил. Кутузов хмыкнул. — Что ж, я сам сказал, что с Высокой Портой нам как можно скорее нужен мир. Так что все эти удивительные события, я полагаю, добрый знак. Вы помилованы, Вячеслав, и отныне свободны. Ежели пожелаете вступить в ряды русской армии на законном основании, дайте мне знать. — Благодарю вас, — выдавил Слава. — А не стоит, — сказал Кутузов так тихо, что услышали только стоящие с ним рядом Слава и Мирон. — Заслужил. Да к тому же, мало на что под Господним небом мне так любо глядеть единственным моим глазом, как на истинное боевое братство. Храните друг друга, а вас пусть Господь хранит. Так и кончилась война.