Старкервит

      Сначала у Тони просто чешутся локти.       Он грешит на чертовы больничные бинты. Потом — на аллергию; потом — на новый джемпер, на ветряную оспу, на… варианты заканчиваются преступно быстро, даже раньше, чем настоящая причина становится очевидна: из Тони растут цветы.       Лучше бы это была ветрянка, честное слово.       Тони сходит с ума несколько дней — от чесотки и попыток понять, когда, кто, кого он успел проморгать в последние недели две за драками со Стивом и глубоководным погружением в чувство вины? — перебирает составленные Пятницей списки встретившихся ему впервые людей, но они оказываются бесполезны: подходящих по возрасту и полу вариантов не так много, а ведь он еще должен был успеть соулмейту понравиться, раз цветы полезли. Вряд ли секретарша Росса — или кто она ему — могла воспылать к Тони внезапной любовью за просьбу сделать им кофе, он даже пофлиртовать с ней не удосужился, так был увлечен договором и, черт их дери, Стивом с его красной машиной.       Цветы оказываются васильками, а у Тони начинают чесаться запястья.              Паркер забавный.       Когда он в мастерской или даже просто на том конце провода, Тони удается забыться, отвлечься от синей дряни, медленно, но верно распускающейся у него на коже — настолько Паркер обжигающе юный, громкий и счастливый. Его радостный голос и смех как будто выжигают упрямые васильки, словно палящее июльское солнце, и Тони становится легче. Даже дышится свободнее.       Он оставляет безнадежные и, честно говоря, не особенно усердные попытки Паркера от себя отогнать, и парень как будто светиться начинает все ярче и ярче от каждой встречи, как начищенный пятицентовик. Тони сдается и улыбается в ответ, трепля его по волосам.       Паркер ждет, когда он отвернется, и делает за его спиной сальто; Тони притворяется, что не заметил.              Цветам уже не хватает запястий, локтей, щиколоток и коленей, и они начинают появляться на шее. Однажды после душа Тони случайно сковыривает один свежий за ухом — на полотенце остается синий бутон и красный росчерк выступившей крови, почти как Питеров костюм.       Пеппер хватает двух дней, чтобы заметить, и еще восьми часов, чтобы заставить Тони съездить к врачу.       Тони не нравится то, что он слышит.              Пятница составляет списки заново, и Тони смотрит их тщательнее, проверяет одну за другой, не находит, расширяет возрастные рамки — ничего. Пьет кофе, машинально пропалывая шею, чертыхается, когда замечает на пальцах кровь, и идет за салфетками.       Паркер забегает снова, но Тони проводит с ним минут пятнадцать: больше не выдерживает. Васильки, обычно почему-то прятавшиеся в его присутствии, сегодня лезут, как черти, и Тони быстро перестает соображать от желания расцарапаться в кровь, в равной мере смешанного с щекоткой и болью. Он морщится, стараясь заново ухватить нить беседы, отвечает невпопад — васильки, будто взъевшись на него за такое отношение к мальчишке, разрастаются еще быстрее и болезненней, и Тони, сорвавшись, Питера прогоняет — не хватало еще, чтобы он заметил выглядывающие из-под одежды бутоны.       Паркер сникает и сереет так, будто его выпороли, но исчезает быстро и тихо.       Василькам все равно: они донимают Тони до самого вечера.              В следующий раз Паркер не забегает — заглядывает, осторожно стучится, не зная, рады ли ему. Тони честно хотел бы быть рад — но помимо того, что ему самому такая кислая мина не по душе, васильки тут же начинают шевелиться, и приходится соврать, что Тони очень занят.       — Конечно, мистер Старк, — говорит Паркер тихо, поправляя на плече рюкзак, и низко опускает голову: — Извините.       — Пацан, — зовет Тони, потому что не может удержаться, и Паркер поднимает на него мгновенно просветлевшее лицо, смотрит с надеждой, которую — и Тони чувствует это в пробивающихся под рукавами ростках — он сейчас не сможет оправдать. Приходится опустить глаза, чтобы сказать: — Я до конца месяца не освобожусь, наверное, так что…       Если до конца месяца Тони найдет, кто засеял его сраными васильками — он клянется запереться вместе с Питером в мастерской на неделю. Но для этого хорошо бы сначала выжить.       — Я понял, — негромко откликается Паркер упавшим голосом, разбивающим Тони сердце, но когда он не выдерживает и вскидывается, чтобы его остановить, мальчишки уже и след простыл.              В автобусе Питер старается не плакать, глядя, как увядает на расчесанном запястье с таким трудом поборовшая его нечеловеческую регенерацию белая астра — последняя из двух.              Васильки появляются на подошве — а это значит, что у Тони осталось от недели до двух: потом плоды этой непрошенной и так некстати упорной любви доберутся до внутренних органов.       Он снова прокручивает в голове уже заученный список, рассеянно листая файлы с заготовками, не зная, за что взяться сегодня, и замирает, натолкнувшись на черновик апгрейда к костюму Человека-паука.       Питер. Нужно ему сказать.              Питер стоит, как пыльным мешком огретый, и смотрит на Тони большими глазами, против обыкновения совершенно нечитаемыми. Кусает губы, складывает брови домиком, пока Тони разводит руками, не замечая, что повторяет за врачом: «очаги поражения», «купирование симптомов», «летально». Смотрит на Питера, то ли лишившегося дара речи, то ли и вовсе впавшего в ступор, и, сдавшись, поддергивает рукав, показывая заросшее, с вечера не прореженное запястье — как будто в синем наручнике.       Питер смотрит на него такими глазами, что у Тони сердце кровью обливается — за него, не за себя, — и тянет было к нему руки, как вдруг ойкает и хватается за собственное запястье. Моргает недоуменно, начиная остервенело чесаться.       — Стой, оставь, не помогай им, — смеется Тони устало, неосознанно протягивая руку, чтобы остановить его, и Питер растерянно, но предвкушающе улыбается:       — Нет-нет, они очень тяжело всходят, я не хочу эту упустить… — и замирает, глядя на заросшее запястье Тони и вдруг понимая, что именно ляпнул.       Тони не в обиде. Это грустно и иронично, конечно, что мальчишка так охотится за тем, что самого Тони скоро прикончит, но ему это хотя бы не грозит, так что…       — Мистер Старк, — несчастным голосом зовет Питер, отрывая пальцы от расчесанного-таки и розового от крови запястья, неуверенно ловя Тони за предплечье, и Тони вздрагивает. — Мистер Старк?       Он прослеживает взгляд Тони и замирает тоже.       Под рукой Питера ненавистная синева сжимается, скукоживается и опадает на пол, щекотно и горячо.       — Это ты, — выдыхает Тони и вскидывает на него глаза. У Питера почему-то такое лицо, будто он ждет, что его сейчас ударят. Он шумно переводит дыхание, прежде чем вздернуть подбородок и посмотреть Тони в глаза:       — Сначала я вас от них почищу, потом делайте, что хотите.       И прежде, чем Тони успевает возразить, что, вообще-то, ничего с ним делать не собирался, принимается скользить по нему мягкими, плотными прикосновениями, иногда деловито тормоша одежду, чтобы вытряхнуть опадающие цветы. Тони прикрывает глаза, сдаваясь его рукам, потому что, ну, что еще ему остается?       Тем более, это приятнее, чем он когда-либо будет готов признать.       Тони теряется во времени, пока Питер скользит по нему движениями таможенника в аэропорту — но с такой бесконечной бережностью и как будто удерживаясь от чего-то так, что голова кружится. Он не сразу понимает, что руки исчезли, потому что Питер ощущается совсем рядом, а когда замечает — не успевает открыть глаз: Питер, видимо, решившись, налетает на него с объятием, стискивает обеими руками, зарываясь лицом в плечо.       Тони неуверенно обнимает его в ответ, улыбаясь.       Женщины. Почему он вообще решил, что ищет женщину?..       — Простите, пожалуйста, — почти всхлипывает Питер, и Тони отстраняет его, чтобы заглянуть в лицо и вздрогнуть: глаза у того лакированные от подступивших слез.       — Ну что ты, — растерянно бормочет Тони, безотчетно гладит его по голове, не зная, что делать, как помочь, объяснить, что Питер тут вообще ни при чем — ну то есть, при чем, но Тони на него совсем не злится, не может злиться, и…       Питер коротко выдыхает, машинально тянется к собственному запястью, начиная чесаться; Тони ловит его за руки, останавливая, потому что за последние недели перестал спокойно относиться к расчесыванию рук, и Питер, замерев, смотрит на свое запястье, на котором распустилась добытая десять минут назад крохотная астра, ржавая от засохшей крови. Рядом взбухла точка еще одной, которую он и потянулся выковыривать. Питер переводит глаза на Тони и неожиданно смеется — и кривится при этом так, будто плачет. Тони прижимает его к себе, бережно снимая цветы с тощего запястья стирающим движением, держит за прыгающие плечи.       — Я… — задыхается Питер, захлебываясь, — я так радовался, когда первая появилась, чесался конечно долго, но… о, господи, простите, пожалуйста, я не знал… я не думал, что…       — Перестань, — шепчет Тони, гладит по спине, прижимается щекой к волосам, прикрывая глаза. Как, как можно было не догадаться?.. Гений, называется. — Ты ни в чем не виноват. Все в порядке, успокойся.       — Я же чуть не убил вас! — отчаянно протестует Питер, отстраняясь и глядя в лицо так непонимающе и безнадежно, что Тони, не сдержавшись, гладит его по щеке. Питер плотно закрывает глаза — так, будто Тони причиняет ему мучительную боль, — и тот убирает руку. Неуютно ежится. Питер говорит тихо и ровно, невыносимо отчаянно: — Вы меня ненавидите, и это справедливо, я…       — Питер, — перебивает Тони, пожалуй, излишне громко, потому что глаза у мальчишки распахиваются, ресницы взлетают, как у фарфоровой куклы. Тони трет подбородок, частично — потому что больше не может сдерживать улыбку и ее срочно надо прикрыть, и напоминает: — Питер, на тебе только что росли мои цветы. Как ты думаешь, я тебя ненавижу?       Питер растерянно смотрит на свои руки, переваривая, и, когда снова поднимает на Тони лицо, взгляд у него такой, что на его «Правда?» Тони может только кивнуть и снова притянуть его к себе.

*

      — Ты знаешь, я только одного не могу понять, — замечает Тони, когда Питер заваливается на пассажирское сиденье, с разгона чмокает его в щеку и пытается одновременно выпутаться из раскисших кед, пристегнуться и скинуть промокшую насквозь толстовку, при этом отряхиваясь, как счастливый щенок, искупавшийся в луже. Дворники шумно гоняют воду по стеклу, и на следующем светофоре Тони спускает с плеч и отдает ему свой пиджак, глядя, как Пятница подкручивает температуру в салоне, чтобы оба не замерзли и не простыли — Тони в большей степени: его не кусали радиоактивные пауки, зато, как выяснилось, пара особенно настойчивых васильков успела добраться до легких, и простужаться ему теперь запрещено под страхом смерти. Буквально.       — Чего? — спрашивает Питер, весело дрожа и закутываясь в великоватый ему пиджак. Устраивается на сидении по-турецки, грея под коленками замерзшие стопы; брошенные кеды остаются на коврике, мочить его рюкзак.       — Почему астры, — признается Тони. Питер смеется. Замолкает, поймав его взгляд.       — Ты не шутишь, в смысле? — хмурится он, и Тони поднимает брови:       — А было похоже?       Питер облизывает губы и качает головой. Тони жалеет, что спросил: сейчас начнет еще упражняться в остроумии, он так вздернется раньше, чем они до башни доедут, — но Питер отвечает неожиданно задумчиво:       — Не знаю, мне наоборот с самого начала логичным казалось. Ну, в смысле, кто вообще может быть более ad astra, чем ты? — он даже плечами пожимает, подтверждая, что других вариантов у него нет, и, не дождавшись реакции, гладит Тони по запястью кончиками холодных пальцев: если присмотреться, там еще видно не до конца сошедшие шрамы от васильков. Тони ловит его руку, сжимает, согревая.       — И более per aspera, — фыркает он, и Питер смеется.       Тони обожает, когда он смеется. Цветов давно нет, а все равно каждый раз — как блаженное освобождение. Как будто смех Питера действительно продлевает жизнь — им обоим.       — А вот васильки не понимаю, — признается Питер, сползая по сиденью: пригрелся. Тони улыбается себе под нос, пожимая плечами:       — Растешь, где и как попало, и ничего тебе не делается. — И, не давая забавно возмущенному Питеру и слова вставить, припечатывает: — Сорняк сорняком.       — Знаешь, что! — Питер высвобождает руку, чтобы сесть прямее, и Тони поднимает брови, мол, нет, что? — Я гуглил, василек на латыни называется «центарея», потому что ими Хирон исцелился от яда Лернейской гидры!       — Ну, если тебе нравится так думать, — смеется Тони, и не собираясь прекращать его дразнить, хотя, если честно, в этой интерпретации гораздо больше смысла: хоть де-юре Питер и был первопричиной болезни, для Тони он оставался в первую очередь лекарством. Или, и правда, исцелением.       — Мне нравится думать, что мы приедем, я влезу в горячий душ, сопру твой свитер и буду тусоваться с тобой в мастерской, — ворчит Питер, сердито хлюпая носом, и Тони улыбается:       — Вот это гораздо правдоподобнее.       Питер шутливо толкает его в плечо. Тони ловит его руку, бегло целуя запястье — чистое, бледные следы редких астр давно исчезли.       Вот и хорошо, думает Тони. Кому теперь какое дело до чертовых цветов.