Старкервит

      Питеру шесть.       Мей замечает, что он бледный, ближе к вечеру; за ужином Питер почти не ест, только иногда морщится и жмурится осоловело, трет лицо украдкой, складывая руки то на коленях, обнимая живот, то на столе перед тарелкой, как за партой, прикрывая грудь.       Она настороженно смотрит, как Питер поспешно ретируется к себе в комнату, и переводит глаза на Бена: если Питер кому и доверяет свои тайны, так это ему.       — Заметил, что с Питером творится?       Бен кивает, принимая у нее вымытую тарелку:       — У меня есть мысль… но я не думал, что уже пора, — признает он. — Сейчас закончим, и поговорю с ним.       Мей тревожно ждет в их спальне, запретив себе подслушивать, даже когда слышит, как Питер захлебывается рыданиями, видимо, устав держать все в себе — сколько он терпел, час? Два? Весь день? — и успокаивающее бормотание Бена. До нее долетают отдельные слова: «бьют», «оса», «кости», — и когда дверь наконец открывается, Мей вскидывается, хотя, конечно, уже знает ответ. Бен беспомощно пожимает плечами:       — Оно, да. Дал ему ибупрофена, вроде уснул.       — Что же там… — шепчет Мей и прижимает пальцы к губам. Зажмуривается, молясь, чтобы Питеров соулмейт пережил эту ночь — и чтобы больше не подвергал такому их обоих.       «Бьют», «оса», «кости»… ему же всего шесть.       Бен гладит ее по вздрагивающим плечам и уговаривает поспать.       Питер морщится весь следующий месяц, но Бен по настоянию Мей ежедневно выясняет у него, насколько все плохо, и приносит успокоительные определения: «ударился», «горячее немножко», «ноет». Мей, конечно, предпочла бы что-то вроде «поцарапался» или, того лучше, вообще ничего, но после той жуткой ночи рада и этому.       На исходе недели Питер снова бледный, но больше не прячет от них ничего: просится посидеть с ними на диване, вздрагивая от прикосновений и иногда ежась, жмурясь и поясняя: «обжегся», «очень сильно упал», «расцарапало так, ну, глубоко как будто», «плечам горячо», «в глаза попало, пыль, наверное, много». Уже через десять минут Мей не выдерживает и заставляет Питера выпить обезболивающее под встревоженным, но одобрительным взглядом Бена.       Питер вскрикивает всего один раз и еще полчаса баюкает правую руку, осторожно гладя поврежденное, видимо, запястье.       В первом часу он наконец обессиленно прижимается к боку Мей, напрашиваясь на объятия, но едва она успевает обхватить его руками — отстраняется, паникуя:       — Если… если стало полегче, то… — он оглядывается на Бена — его источник непреложных истин — и сухо всхлипывает: — Он… умер? Он же не умер, правда? Правда?       — Если только полегче, то скорее всего ему тоже кто-то дал таблетку, как тебе, — успокаивающе говорит Бен и гладит Питера по влажным вихрам. Добавляет: — Значит, у него рядом друзья. Теперь все будет хорошо.       Питер облегченно вздыхает и еще минут десять ревет у Мей на руках от физического и морального истощения. Они с Беном решают дать ему прогулять школу на следующий день.              Когда Питер через неделю покоя с той стороны разбивает коленки в попытке научиться ездить на велосипеде, Мей ловит себя на том, что даже немного рада: она понимает, что винить Питерова соулмейта за их общий ад вряд ли справедливо, но не может не чувствовать мстительного удовлетворения за то, что ему тоже выпало немного Питеровой боли.       Бену она в этом не признается.       Питер растет. Мей и Бен привыкают к тому, что где-то раз в два месяца Питер ходит, потирая фантомные ушибы и улыбаясь одновременно виновато и мечтательно, или хотя бы подскакивает от неожиданного удара током, и раз в полгода его соулмейт обязательно что-нибудь ломает, подворачивает или вывихивает, получает тяжелым по голове или острым — в бок, все это в разных комбинациях, но всегда очень кучно. Питер опустошает запасы обезболивающего, они следят, чтобы он не превышал дозу. Питер не превышает.       Мей беспокоится: мафия, Бен успокаивает: полиция.       К тринадцати годам Питер привыкает набивать собственные синяки, пропадает по дворам с утра до ночи и перестает жаловаться на соулмейта — но иногда Бен или Мей видят, как он подскакивает от старых-добрых «двухсот двадцати», как они привыкли это называть, прилетевших с той стороны. Бен улыбается, Мей качает головой.       Иногда она просыпается среди ночи, потому что ей кажется, что из комнаты Питера доносятся странные звуки — то одиночный стук, то пара скрипов, то непонятный полустон-полувсхлип, — но Бен спит, и она никогда не ходит проверять: через пару месяцев мальчику четырнадцать, и Мей совсем не хочет ставить их обоих в неловкое положение, вваливаясь в комнату почти подростка среди ночи и находя его известно за каким делом. Бен обещал, что разговаривал с ним о пестиках и тычинках, да и в школе у них что-то такое должно быть, правда, наверное, в классах постарше…       Потом Бен умирает, и все встает с ног на голову.       Мей кажется, что Питер не ночует дома — но каждый раз, когда она думает проверить, он оказывается в кровати. Ей кажется, он во что-то ввязался, — он говорит «не беспокойся».       Он все время говорит это: тетя Мей, пожалуйста, не беспокойся, со мной ничего не случится.       Мей отчаянно хочет ему верить.

*

      Она не знает, на что злится больше: на сам факт или на то, что Питер не удосужился ей сообщить, что встретил своего соулмейта и этот самый соулмейт — никто иной, как Тони Старк.       Личная жизнь, странноватая пара, все понятно, не знал, как сказать, — но она узнает об этом, потому что слышит, как они орут друг на друга, выясняя, кто у кого ворует боль, и это немного слишком. Из этой же ссоры Мей понимает, что Питер почти пять лет как Человек-паук.       Она входит без стука и, когда оба не обращают на нее никакого внимания, берет брошенную на стуле толстовку Питера и кидает им в головы. Прилетает по Старку, и это даже лучше.       — Мей! — восклицает тот, обернувшись, и обвинительно машет на Питера: — Мей, ты должна быть на моей стороне, он перетягивает…       Мей совсем не интересно, что он хочет ей сказать: сейчас перед ней наконец-то стоит не работодатель или друг Питера, а его соулмейт, человек, принесший ее мальчику за всю жизнь такое количество боли, что и вообразить сложно.       Старк замолкает, почувствовав, что что-то не так, когда она подходит к нему вплотную и требует дрожащим от гнева голосом:       — Где ты был в две тысячи восьмом? — Тот спадает с лица, но не отвечает сразу, и Мей сдерживает порыв взять его за грудки и хорошенько встряхнуть: — Ну? Такое невозможно забыть!       — В афганском плену, — медленно отвечает Старк, и Мей не может найти слов. Она почти хочет извиниться, когда он меняется в лице и оглядывается на замершего в метре от них Питера, тихо уточняя: — Тебе было семь, да?..       — Шесть, — выдыхает Мей, опустив голову; злость на него, рожденная из собственного бессилия и снедавшая ее столько лет, вдруг улетучивается, оставляя ее без сил.       — Мне правда очень жаль, — осторожно говорит Старк, снова смотря на нее, и Мей поднимает руку, мотая головой. Тот как будто принимает и прощение, и извинения.       — Ты не виноват! — вспыхивает Питер и шагает к нему вплотную, упрямо сжав кулаки, и Старк улыбается ему с такой нежностью, что Мей заново прощает ему все и сразу. Даже то, что после этого он протягивает руку и гладит Питера по щеке жестом, явно имевшим место множество раз до этого, — в основном потому, что Питер от этого вздыхает и неуверенно улыбается. Переводит на нее глаза, и улыбка ширится, но становится неловкой: — Да, в общем… Тони мой соулмейт, ну и я люблю его, вот… — Старк вскидывает голову, как будто пытается понять, не ослышался ли, но Питер не замечает — или замечает, и поэтому осторожно берет его за руку, не отводя глаз от Мей. — Извини, что не сказал раньше.       — Меня больше задевает, что ты несколько лет не мог мне сказать, что ты супергерой и, видимо, Мститель, — вздыхает Мей, оглядывая это недоразумение: два защитника Земли, стоят плечом к плечу и глуповато, но искренне улыбаются. Как на таких злиться?..       Питер низко опускает голову, а Старк, наоборот, выпрямляется, видимо, вспомнив, о чем они спорили до этого:       — Поклянись, что перестанешь воровать мою боль, — требует он, серьезно глядя Питеру в лицо. — Хватит с тебя.       — Питер! — не сдерживается Мей, и тот страдальчески кривится:       — Тетя Мей, ну правда… — оборачивается на своего Старка, упрямо поджимает губы и скрещивает руки на груди: — Я делаю с нашими болями то, что считаю нужным, как и ты, вообще-то. Это общий фонд.       — В том и смысл! — почти воет Старк. — Он делится пополам, чтобы обоим было проще. Хорош тянуть одеяло на себя, ты же делаешь хуже!       — Я не хотел этого говорить, — вскипает Питер, — но ты, в отличие от меня, обычный человек. Логично, если на меня приходится больше!       Старк набирает воздуха в грудь, но, видимо, понимая, что они заходят на новый виток уже накатанного спора, сдувается и примирительно поднимает руки.       — Насколько остро ты чувствуешь вот это? — Он легко стучит указательным пальцем Питеру по напряженным рукам. Тот неопределенно дергает плечом, и Старк кивает: — Средне, понятно дело. Но до укуса ты такое прикосновение вообще бы почувствовал?       Питер часто моргает, открывает рот, растерянно опуская руки, но Старк не дает ему вклиниться:       — У тебя упал болевой порог. И честно? Он никогда не был особенно высоким. Я… — он бросает взгляд на Мей и слегка улыбается: — Я помню твои первые разбитые коленки. Что это было, ролики?..       — Велик, наверное, — машинально откликается Питер, опуская голову, и Старк гладит его по плечу, неуловимо привлекая ближе к себе, и говорит очень мягко:       — Не совсем мое тогдашнее вывихнутое запястье, но существенно хуже, чем должны болеть разбитые коленки. И так было со всем. Как бы ты ни калечился, болело в разы хуже, чем должно было, а после укуса — тем более.       — Это просто потому, что не твое… — бормочет Питер, явно сдаваясь, и Старк гладит его по спине:       — Ты же знаешь, что это так не работает. Твоей боли просто больше.       — И это я тут ее ворую, — предпринимает он последнюю попытку, но Старк только кивает, осторожно целуя его в висок:       — Именно. А стоило бы, вообще-то, мне.       — Только попробуй! — вскидывается Питер, даже отступая от него на шаг, и Старк улыбается:       — ...но ты меня убьешь, если поймаешь. Так что давай просто сойдемся на базовых «пятьдесят на пятьдесят» и перестанем геройствовать? На работе вроде и так хватает. Пит? — тот нехотя кивает, и Старк облегченно опускает плечи, просит негромко: — Поехали домой?       — Ага, — с таким же облегчением соглашается Питер и, вдруг вспомнив о Мей, вскидывает на нее испуганные глаза.       Ночевки у Нэда, как же, как будто она поверила хоть в одну.       Старк, в отличие от него, не смущается и не теряется, но у него хватает совести сделать улыбку неловкой, когда он спрашивает:       — Раз у нас произошел срыв масок, можно я заодно благословения попрошу?       Питер толкает его локтем в ребра — сам же морщится, пока Старк смеется, — явно раздраженный, но не то чтобы удивленный, и Мей понимает, что пассаж предназначался скорее ему, чем ей.       — Идите уже, — вздыхает она, посторонившись, чтобы мимо нее можно было пройти к двери. Питер, не теряя ни секунды, стремительно чмокает ее в щеку и ретируется, почти выволакивая Старка за собой. Тот цепляется за косяк, на пару секунд задержав полтела в комнате:       — Это «да»?       — Это не «нет», и идите быстрее, пока я не передумала разрешать тебе везти моего ребенка от меня «домой», — фыркает Мей, изображая пальцами кавычки, и Старк благодарно улыбается. Сказать он ничего не успевает: Питер, воспользовавшись преимуществом в силе, выдегивает его из комнаты.       Мей только головой качает.       «Полиция», говорил Бен, и, как обычно, оказался прав.