Помоги мне

Феликс Пэйдж ждал этого дня очень долго. Мало кто знал об его увлечении гонками, хотя и не сказать, что он много с кем общался здесь, в Турции. За исключением его старшего брата Роберта, который, собственно, и затащил его в эту авантюрную среду. Тот был человеком пылким, основным его увлечением был кикбоксинг. Тренируя детей и подростков, он сам становился лучше, совершал определённые успехи в этой отрасли. И к двадцати семи годам уже сумел стать чемпионом мира. И даже сейчас, через два года, после оглушительного успеха, он продолжал жить спортом, а не карьерой или статусом. На всё происходящее на автотреке Роберт любил лишь смотреть, а вот Феликсу не хотелось сидеть в рядах зрителей. Это абсолютно внезапное пылкое желание вернуться к гонкам спустя одиннадцать лет не могло не насторожить его близких, ему же оно казалось и спасением, и наказанием одновременно. — Может не надо, а? — Боб, с каких пор ты сомневаешься, что я приду к финишу первым? — С тех самых, что тебя с семнадцати лет гонки не особенно-то и интересовали, ты в них пришёл, только чтобы выпендриться перед Лейли… или как её там звали? — Боб нахмурил брови, вспоминая фамилию. — Лейли Коркмаз(1) — Во, точно! Сейчас ты точно так же себя ведёшь, даже хуже. Будто это ты у нас отшибленный, а не она. С самого приезда к Нариман ведёшь себя как придурок, пугаешь её, а ведь она стала для тебя второй мамой. — Можно подумать, для тебя не была. Ты сколько раз подвергал свою жизнь опасности, а я утешал её, пока отец оставался в стороне, будучи весь в работе. Ты забыл, а? — Да ничего я не забыл. — А если что-то со мной произойдёт, обещай быть с ней рядом, понятно? — Всё-таки допускаешь мысль, что доиграешься. — Прекрати нудить, а иначе… — Феликс лукаво улыбнулся, и глаза его как-то лихорадочно блеснули в темноте. — Дурак, блин! — Роберт начал шутливо драться с братом, чувствуя, что это наигранное лукавство скрывает свежую душевную рану. Но какую? Это ему только предстояло узнать. * * * Зелёный «Chevrolet Corvette» был райским автомобилем, создатели не зря сравнили его с электрическим скатом. Один его вид пробуждал ток адреналина во всём теле. Фары, сияющие как метеоритные осколки, один из лучших движков и диски колёс из самой тонкой стали. Трасса была гладкой и свободной. Смотря сквозь стекло, он чувствовал себя запертым в прозрачной сфере. И это была не только вина за смерть Эдже. Это была любовь, которая вновь могла растерзать душу в клочья, но он уже не в силах был противиться. Он готов бросить сердце прямо под ноги изголодавшемуся псу — на съедение. Пусть не ответит ему взаимностью, пусть. Главное, что снова заживёт счастливо. Вот только он не знал, что счастлива Фазилет не была никогда прежде. Он давил на газ, изредка поглядывая в зеркало заднего вида. Вот какой-то идиот на «Porsche Carrera» плетётся, но победа уже у него в кармане, он едет намного быстрее. Сейчас, мчась навстречу своей победе, он чувствовал, что разум его как никогда ясен, нет ощущения боли, нет извечного желания соответствовать требованиям отца. Здесь он свободен, как дикий тигр в безликих и опустошённых саваннах, чувствующий, что весь мир принадлежит ему. * * * — Ты больной, что ли? Я думал, ты там и правда убьёшься! Феликс снова улыбался, только от этого становилось всё страшнее. — Ну, чего ты лыбишься всё время? Теперь ты точно у меня не отвертишься. — Э, куда ты меня ведёшь? — возмущению не было предела. — Поедим в каком-нибудь кафе, и ты мне всё расскажешь, понял? — Во-первых, я не голодный, это ты у нас едой все проблемы решаешь, — он сделал паузу. — А во-вторых, рассказывать нечего. Я не хочу. — Ага, значит, проблема всё-таки есть. Пошли, говорю тебе. * * * Роберт говорил с ним, как отец с непослушным сыном, и у него было на это полное право. Фрэнк практически никогда не появлялся дома. Он женился на женщине, которая была готова стать «нянькой» его детям, поэтому без укоров совести, сплавив их своей молодой супруге, вновь женился. На своей работе. Бобу стало не по себе от мысли, что с Феликсом могло что-то случиться. И тогда его стыд перед их названной матерью усилился бы в разы. Хотя обычно чувство стыда было совсем чуждо этому юноше с пламенно-рыжими волосами, бледной кожей и карими глазами. Всё в его внешности говорило о внутреннем бунтарстве, жажде жизни, которую приходилось подавлять из-за врождённого чувства ответственности перед семьёй, да и воспитание турчанки наложило свой отпечаток. «Если ты старший в семье, твоя власть не только в том, чтобы указывать, что делать, она в том, чтобы нести ответственность». * * * На часах было четыре утра, а они всё ещё говорили. — М-да, брат, везучий ты у меня. Но, постой, за что ты себя винишь? Эту девочку оперировал не ты, а значит, твоя душа может быть спокойна. — Серьёзно, что ли? Я думаю, Фазилет винит меня в этом, она замкнулась… а в этом её состоянии виноват я. Не в смерти Эдже, — Феликс зажмурился, словно в надежде, что если он сейчас сделает этот глупый жест, то всё как-нибудь образуется само собой. — Как же с тобой тяжело — вечно всё усложняешь. Ни в чём ты не виноват, а у неё тараканов в голове много, судя по тому, что ты рассказал. — Послушай, ты… Не смей даже говорить о ней плохо, понял?! — Феликс сжал руки в кулаки так, что они побелели, и хотел было ударить Роберта. — Братишка, успокойся, я не имел в виду ничего такого, честно. Просто все они, художницы, странные. Ты и денег дал на операцию, и поддержал. — Да разве деньги — главное в этой жизни? Я бы ещё дал, если бы девочка выжила. — Погоди, эта девочка... — Роберт задумался — У неё же есть ещё одна дочка, так? — Да. — просто ответил Феликс. — Отправь девчонке корзину с фруктами. — Зачем? — Они полезные, — засмеялся Роберт. — Но, конечно же, не в этом дело. — А в чём тогда? Объясни нормально. — В корзинку положишь записку. Предложи встретить после школы, а там и узнаешь, как твоя любимая. На разведку идти не надо. А то не жрёшь и не спишь, у её дома ночевать готов. Сумасшедший. Будто в свои семнадцать снова вернулся. — А то… где там моя «DeLorean»?(2) — Шутишь — уже хорошо. Ешь давай, — Роберт потрепал брата по волосам, не зная, что девочка недавно потеряла отца и всё пройдёт не так легко, как хотелось бы. * * * Хазан выглядела очень грустной. Её серое пальто будто отражало внезапно изменившийся взгляд на мир. Поникшие плечи были лишены привычной и гордой стати, которая осталась у неё после занятий балетом и уже вошла в привычку. Привычка и невозможность вернуть что-то родное всегда разрушает изнутри, а тем более, если речь идёт об утрате родного человека. — Привет, брат Феликс, — последовали подобие улыбки и обмен неловкими рукопожатиями. — Привет, — как можно дружелюбнее сказал он. — Понравились фрукты? — Да, спасибо. Мне нравятся персики. И инжир нравится. — С мамой не поделилась? — он игриво потеребил её за щёчку. — Пыталась, — она поёжилась, — но мама ничего не ест, всё время рисует, серию своих чёрно-белых картин. — Погоди, но она ведь начинала цветную, с летними пейзажами Стамбула, — в серых глазах Феликса мелькнула тревога. — Это было до того, что произошло с Эдже, — сухо сказала Хазан, но глаза её наполнились слезами. — Эй... — Не надо меня утешать. И прижимать к себе не надо, очень бесит, — её волосы разметал ветер. — Хорошо, — он отступил назад, зная, почему она так реагирует, ведь его признание в любви к Фазилет она тоже слышала. — Папа любил маму, но она на него так никогда не смотрела, — обиженно призналась Хазан, стирая только что выступившие слёзы. — Прости, — тихо сказал Феликс, взяв её за руку вопреки страху перед правотой этого маленького человечка. По крайней мере, ему казалось, что она права. — Мне всё равно теперь, но если ты маму любишь, то поможешь ей, — она шмыгнула носом и стала похожа на дикого уличного щенка, у которого внезапно появилась семья и хозяева. — Знаешь, что я делала? — Что, дорогая? — Я готовила, хотя терпеть это не могу, а мама всё равно не ест. Я так переживаю, брат Феликс. — К маме вернётся аппетит, вот увидишь, это же совсем не значит, что ты плохо готовишь, — он засмеялся, но вышло как-то неуклюже, потому что в нём нарастала тревога за любимую женщину. — Если бы дело было только в моих отвратительных жареных яйцах со скорлупой или прокисшем домашнем йогурте… я ведь никогда не заменю маме Эдже, а значит, она никогда не снимет свои чёрные платья и не наденет смешную жёлтую шляпку с подсолнухами, — Хазан снова всхлипнула. — Совсем не обязательно заменять ей кого-то, ладно? — Феликс осторожно приобнял её. — Моя приёмная мама когда-то потеряла своего родного сына, но она никогда не обделяла в любви ни меня, ни брата. — Значит, хорошая у тебя мама. — Очень. А сейчас скажи мне, чем ты хочешь заниматься? — В каком смысле? — В самом прямом. С балетом не вышло, готовка явно не твоё, — констатировал он факты. — Боюсь, тебе не понравится то, что я сейчас скажу. — А ты попробуй. — Хочу заниматься единоборствами, ещё не решила, какими, главное, чтоб мальчишки не задирали. И за косички не дёргали. Один настолько достал, что я сняла туфлю и швырнула в него. Конечно, он увернулся, но испугался, — Хазан наконец отвлеклась от грустных мыслей и засмеялась. — Кажется, я знаю, чем тебе помочь, ведь мой брат тренер по кикбоксингу. Но для начала давай я попробую поговорить с твоей мамой. «Вот уж теперь ты не закроешь дверь у меня перед носом. Что же ты делаешь со своей жизнью, Фазилет? Я не позволю тебе сломаться. Никогда». * * * Когда они пришли, Хазан осторожно открыла дверь ключами и, словно нашкодившая кошка, пробралась в свой дом. Было заметно, что она вовсе не чувствует себя защищённой здесь. — Мам! — позвала она. — Ты дома? Ответа не последовало. — Фазилет, это я, Феликс, можно я войду? Зловещая тишина вокруг ощущалась кожей. — Брат, она, наверное, в комнате Эдже, но я боюсь заходить туда. В прошлый раз мама очень злилась, когда я зашла проведать её. Она хочет сделать из комнаты сестры мастерскую, знаешь? Ладно, я пока побуду у сестры Бинназ. — Хорошо, только езжай осторожно. Тебе нужны деньги на проезд? — Нет, у меня есть. — Тогда иди, я всё улажу, — он подмигнул ей в предчувствии дурного. * * * Фазилет стояла у мольберта и сверлила его глазами. Она что-то рисовала. Или кого-то... Феликс осторожно подошёл сзади и увидел, что она написала портрет Эдже. Картина была почти закончена, не хватало только глаз. Вместо них зияла пустота. Как, вероятно, и в сердце её автора. В этом чёрном платье Фазилет выглядела, как блеклый призрак, сливающийся с серыми свежевыкрашенными стенами. А графические наброски, разбросанные по полу, казалось, выражали беспорядок в израненной душе. — Привет, — едва слышным шёпотом поздоровался он. Обернувшись, она не ответила. Смерив его холодным и равнодушным взглядом, она вновь повернулась к мольберту. Взяв кисть, обмакнула её в чёрную краску и продолжила рисовать. Ему так показалось. Позже он понял, что она уничтожает результат своего творчества. Своей боли. — Уйди, — одними губами прошептала она. Но он не шелохнулся. Как верный стражник, который оберегал покой своей отчизны. Он и не помнил, когда она стала для него родиной, но сейчас он был готов отдать всё, чтобы засыпать, уткнувшись в её колени, или смотреть в глаза, поглощающие без остатка, словно зыбучие пески. Феликс Пэйдж застыл в исступлении. Он смотрел, как Фазилет пытается сорвать портрет дочери с мольберта. Холст приклеился к раме и даже под усилиями не хотел её покидать, прямо как скорбь — её душу. Шелест бумаги вывел Феликса из оцепенения. Портрет порвался по краям, и это стало последней каплей для его возлюбленной. В комнате не было детских вещей, вероятно, она избавилась от них, чтобы они не напоминали ей о Эдже, но вышел обратный эффект. Вероятно, и мольберт (позже Феликс заметил, что тот был маленьким, явно детским), и портрет оставались последними вещами в память о дочери. В порыве отчаяния Фазилет бросила банку с чёрной краской в незавершённый портрет. Стёкла со звоном осыпались на пол, и он опрометью бросился оттаскивать её от объекта гнева. — Уйди! Уйди! Уйди! — она кричала, словно раненая волчица. — Это всё равно не она… Не она! Она стала собирать осколки разбитой банки. Что в этот момент было в её мыслях, он не знал. Может быть, желание склеить разбитое сердце. Он подошёл и, осторожно присев на корточки, увидел, что она порезалась осколком. Побледневшими губами она, словно обезумевшая, шептала: «Это не она…» — Осторожно, — он ласково отстранил её и стал собирать осколки вместо неё. В момент, когда она взглянула ему в глаза, он увидел, что по лицу её текут слёзы, которые пытаются потушить огонь её внутренних терзаний. — Я не... не помню… — Ангел мой, что ты хочешь сказать? — он прислушался, жадно поглощая каждое из её слов. — Я больше не помню её глаза, её лицо… мне так страшно. — Не бойся, слышишь? Я рядом и никуда не уйду. — Он взял ладони Фазилет в свои и стал целовать пальцы. Сначала указательный, хрупкий, что кровоточил. Затем средний и безымянный. И даже маленький озорной мизинец. — Почему она так со мной поступила? Почему оставила? Предала. И ты предал. Это всё ты! Ты же обещал, что всё будет хорошо! — она вырвала свои ладони из его рук и стала стучать кулачками в его вздымающуюся грудь, его дыхание стало сбивчивым и беспокойным. — Моя принцесса так и не смогла стать королевой из-за тебя! Он молча стоял и слушал всё, что она говорила в пылу бреда. Его сердце болело, будто было из оригами, а она только что его порвала. Единственное, чего он хотел сейчас, — чтобы она была спокойна и её глаза не блестели так лихорадочно от слёз. — Я знаю, что виноват, прости. Те слова сами вырвались, я хотел, чтобы ты хотя бы полчаса смогла провести в гармонии с собой. Фазилет смотрела сквозь него очень долго, а затем сказала: — Я все вещи Эдже продала. Избавилась, не сожалея. И стала забывать черты уже через неделю после случившегося. Но знаешь, что я никак не могу забыть? Феликс вопросительно смотрел в её скорбное лицо: — Её запах. Она очень любила апельсины. И от неё тоже пахло апельсинами, — её речь вновь стала сбивчивой и очень тихой. — И теперь я везде его чувствую. Куда бы ни пошла. Даже во сне. Знаешь, я хочу заснуть и не просыпаться… — Фазилет вновь опустилась на колени и разрыдалась с новой силой, уткнувшись Феликсу в шею. — Никогда так больше не говори! — испуганно сказал он. — Почему? Тебе какое дело? Тебе только кажется, что ты меня любишь. — Как любовь может быть тем, что кажется? — Не знаю, папа всегда так говорил, — взгляд её устремился куда-то вдаль. — Ошибался. Он не дал ей опомниться, целуя сухие губы с нежным упрямством, а она шла навстречу. В ней отчаянно боролись здравый смысл и наивность, готовая вновь воспрянуть из пепла. Они смотрели друг другу в глаза, ловя отражение собственных душ, которые от отчаяния и усталости были готовы сгореть на солнце. — Скажи тогда, что и я ошибаюсь. — В чём? — Что забуду Эдже. — Как можно забыть того, чьё присутствие чувствуешь рядом вопреки здравому смыслу? Не забудешь. Если больше нет её вещей, это не значит, что ты не можешь ощутить её рядом. — Ты прав. И ты знаешь, одна её вещь всё-таки осталась… Хазан не дала выбросить или продать. Ну, кроме мольберта. — Какая? — он погладил Фазилет по щеке. — Шашки, которые ты подарил ей. Феликс Пэйдж подарил этой семье не только шашки, но и виток новой жизни, наполненный наивностью, невинностью и непосредственностью, которой не будет конца. 1) знач. «Бесстрашная». 2) отсылка к автомобилю из трилогии «Назад в будущее» Роберта Земекиса.