***
<I>«Иногда наши жизни переплетаются довольно странно и чудесно. Иногда, ожидание чуда, сказки, окутывающее нас на протяжении короткого промежутка существования, реализуется, но — вот, загвоздка — эта чудесная история, жившая годами в нашем воображении ввиду того, что реальность — штука жестокая, преобразовывается, становясь похожим на что-то сродни готическому кошмару, жуткой фантасмагории. И лишь для нас самих, ждавших этот момент персонального счастья почти что вечность, происходящее кажется вершиной желаний, вершиной грёз, к которому вёл тернистый путь страданий. Но дело в том, что обычно исход такому — смерть.»</i>Пролог
21 января 2019 г. в 12:04
Никогда я не могла сравниться со своей матерью — любыми способами, любыми критериями, в сущности, абсолютно всем, последняя превосходила меня. Внешне она была жгучей брюнеткой с пронзительными зеленоватыми глаза скрытыми, словно вуалью, пышными ресницами. Чувственный алый рот, шикарная фигура и приятные черты лица. Она была схожа с классической картиной Леонардо, тот, что да Винчи, а мне повезло родиться той, кого назвать можно было бы с натяжкой «классической англичанкой»: иссиня-чёрные волосы, вечно беснующиеся кудрями, далеко посаженные тёмно-карие глаза, нос, почти незаметно загнутый на кончике, впалые щёки и ярко-выраженные, хищные скулы. Не знаю, какие ассоциации пришли вам на ум после такого скудного описания, но моя мама так и сказала: «классическая англичанка», когда я возмутилась по поводу того, насколько привлекательна она и насколько посредственна я.
Впрочем, не это цепляло меня больше всего — главным двигателем моего раздражения был он: Голос. Незабываемый, пронзительный и похожий на звук недосягаемого рая, Голос. Последнее, пожалуй, и было самым значимым и болезненным. По профессии и призванию оперная певица, моя мать была самим воплощением этого слова из пяти букв, с раннего детства бывшего у меня на слуху, а кроме этого, она была примадонной — уже не пустой звук. Правда в том, что примадонной она тоже была сравнительно недолго, так как при переезде в другой город, по которым мы путешествовали резко и стремительно, эту должность, она, естественно, потеряла. Начиная с Америки, которая была её родной землей, она утвердилась в роли вечной дублёрши. Прекрасная ирония, учитывая то, что большинство ведущих певиц не могли сравниться с нею — стоило вслушаться, погрузиться с головою в её исполнение той или иной арии, как сердце начинало выделывать пронзительные кульбиты, отзываясь и вторя божественным звукам, летящим и заполняющим всё пространство. В такие моменты мне, всего лишь маленькой и неудавшейся копии, выпадала честь страдать белой завистью, осознавать, что со мною произошла ошибка на самом старте и уж чем не наделил меня творец, так как это голосом. Он отсутствовал совершенно, полностью. Мать утверждала, что внутри меня дремлет драконом, свернувшимся калачиком, удивительно точный внутренний слух, так как она всегда поражалась тому, насколько точно я чувствую музыку — это обнаружилось ещё в музыкальной школе, так как мне не требовалось особых усилий, чтобы выучить ту или иную пьесу, ведь музыка сама гнездилась во мне, вживаясь в меня и невероятно быстро приживаясь в моей душе. Я была одной из лучших скрипачек среди выпускниц, а также самой превосходной пианисткой. Но мне было абсолютно всё равно на славу хорошей исполнительницы — я хотела петь. Извлекать из себя божественные звуки, которые сейчас сидели глубоко внутри меня, не имея возможности выбраться наружу, так как путеводные лестницы, называемые голосовыми связками, были неприспособленными для этого. Это сжигало меня.
Мать была любима моим отцом и, самое главное, также искренне любила и его. Я же не могла загореться пламенем в сердце по-настоящему, не видя из окружающих меня кавалеров ни одного достойного, хоть и была по своей натуре намного импульсивнее и темпераментней матери. Я ждала любви, но какой любви — мне претила жизнь спокойной, зажиточной семьи, изредка посещающей театр и иногда ходящей в рестораны, в которую грозила превратиться семейная пара моих родителей. Я хотела страсти и полнейшей отдачи, безумия и омута любви. Я хотела человека, способного заворожить меня гипнозом своего разума и обволакивающим мёдом своей речи. А среди полу-озабоченных подростков-однокурсников такового я найти не могла по определению.
Таковым моё представление было на тот момент, когда отец был ещё жив, а я посещала музыкальное училище в Чикаго, но на данный момент всё совершенно изменилось. Я, Кристин Найе, осталась практически сиротой в свои восемнадцать лет, так как положение дел, пару лет назад будучи сносным сейчас походило больше не на жизнь — на страшный сон. А всё произошло примерно так, как я расскажу ниже.
Где-то около две тысячи восьмого года, когда я была восемнадцатилетним подростком, моя семья стала переезжать из города в город чаще, чем это практиковалось раньше. Я не могла знать, какая причина стоит за всем этим, но однажды, застав родителей за ночным разговором и заметив выражение лица моей матери — бледное лицо, поджатые в гневе губы, и нахмуренные брови отца, последствием которых стали парочка складок на лбу, я начала подозревать, что всё не настолько хорошо, насколько может казаться. Но, не придав особого значения творящемуся, я не стала копаться дальше до истины. А зря. Ведь через неделю отец умер и официальная версия гласила, что это был сердечный приступ. Я помню, что очень долго плакала, как и мама, но её дальнейшие действия совершенно меня поразили, ведь она подала в полицию заявление, уверяя, что отца убили умышленно. Последнего я никак не могла понять: кому потребуется убивать рядового журналиста, работающего в местном отнюдь не провокационном журнале? На мой вопрос, который я сформулировала выше, моя мать, которую совсем не по роковому совпадению также звали Кристина, отвечала либо коротко, либо совершенно не хотела отвечать и самый развернутый ответ, который я получила от неё был: «Я просто уверена в этом, Крис, а не предполагаю. Кто? Я…не могу тебе сказать. Я сама не знаю кто это, Крис, и не дай Боже узнать тебе. Ни слова больше ты не вырвешь из меня даже клещами.»
Я решила, что мама спятила. Да, именно так и решила. Но потом, спустя сорок дней после смерти отца, я встретила на пороге дома, когда вышла в пять часов утра покурить от бессонницы, то почти лицом к лицу столкнулась с силуэтом, больше похожим на тень, одетым в чёрный плащ и старомодную шляпу. Кроваво-алая роза, перевязанная чёрной атласной лентой, по всей видимости, недавно была в его ладонях, а сейчас покоилась на одной из ступенек. Как столкнулась, так и ахнула — буквально через секунду человек в чёрном исчез, а я, сморщившись и выругавшись, решила, что это был Брэндон — один из местных, парней, желающих встречаться со мною. Мой мозг подкинул мне версию, что он решил ночью, замаскировавшись под темноту, подкрасться под окна моего дома и понаблюдать за мной обнаженной — мало ли, кто его знает, мальчики обычные часто практиковали такое с барышнями, которые им нравились. А роза?.. Может быть он планировал обескуражить меня своим внезапным появлением, вручить цветок и свести с ума своей изобретательностью? Да, надо было придать этому большее значение, да, надо было сконцентрироваться на неизвестном ночном посетителе внимательнее, но в те года я была достаточно легкомысленной касательно вещей, совершенно меня не волнующих — поэтому свою первую встречу с тем, кого можно было назвать, Призраком Оперы, я не запомнила. Я всего лишь, ненакрашенная и свежая, всматривалась в рассвет, распускающего свои лепестки утренней розою меж деревьев. Пепел ссыпался на ступени. А где-то рядом за мной, возможно, наблюдал человек, убивший моего отца и в будущем сыгравший немалую роль в моём существовании.
В начале я сказала, что никогда и ни в чем не превосходила мать и это была частичная ложь. Было два пункты, которые не встречались в её списке преимуществ. Первый — если она была оперной дивой от мозга до костей, то я была соткана напополам из музыки и литературы. Причём последним в моём исполнении зачитывались многие друзья и остальные, кому не лень и кому я могла доверить свои драгоценные рукописи. Второй, пришедший со временем и, видимо, самый главный — я не была сумасшедшей. А, видит Бог, она стала. Причём настолько, что её поместили в психическую клинику, обнаружив шизофрению. Предпосылки к ней я замечала давно, ещё в том самом году, когда умер мой отец, что, наверное, и послужило причину того, что она слетела вниз по наклонной плоскости. Когда я собралась уехать поступать в Лондон на учебу, мать всеми силами пыталась удержать меня, сначала либо рационально, либо на повышенных тонах, либо вовсе при помощи слёз умоляя не повторять её ошибок, не уезжать из Чикаго и никогда не вмешиваться в музыку настолько сильно, насколько пыталась сделать это я. Посчитав её уверения бредом, так как, по моим уверенным знаниям, мама получила своё образование в Нью-Йорке и ничего плохого это не принесло ей, я волевым решением пресекла все её доводы, а потом, и вовсе не предупредив, сбежала из дома навстречу великому будущему. Помню, в тот день, чтобы не ночевать в аэропорту в ожидании своего рейса, я пошла гулять по ночному городу, жонглирующему огнями. Он шумел и кричал не только разноцветными огнями, но и ночными клубами, а мне…мне больше всего запомнился один из музыкантов, чудесно игравший на скрипке незнакомую мне мелодию, которую я, при своей музыкальной подкованности, нигде ранее не слышала. Стоило мне на секунду забраться в свой рюкзак, чтобы достать свой телефон, для того, дабы подойти и записать у исполнителя название этого прекрасного произведения, как он исчез. Пожалуй, собрал свою инструмент и растворился в толпе, а я потом ещё долго гуляла по улицам, а ветер накручивал на свои ледяные пальцы мои кудри, иногда донося до моего сознания звуки глубоко засевшей мелодии.
Я была сильной — так говорили многие — но когда мне пришлось отдать мать врачам для лечения её обострявшейся болезни, мне показалось, что кто-то невидимый пытается вырвать из меня железный стержень, который всегда присутствовал. Она звонила мне в Лондон и говорила, что утро и ночь напролёт она слышит голос дьявола, имя которого она пыталась произнести, но не могла из-за сбивчивого бреда своих выражений, доносится из-за стен, что он снова вернулся, что он зовёт и зовёт её с собой, что он говорит обо мне. И так — каждый божий день. Она говорила, что дом наполнен неуловимым призраком, которые сводят её с ума, рассказывая о том, в каких мучениях умирал её муж — мой отец, — а она пытается убить его, догнать, но это невозможно, чёрт побери, невозможно. Иногда кажется, что он вот-вот и покинул её, но снова и снова по ночам раздаются его шаги и тогда она кричит, представляя страшное лицо. Все сказали в один голос: «Шизофрения.» Мать сказала мне, прокричав: «Это ложь, ложь!» Но потом, успокоившись, договорила: «Возможно, сбежать туда и будет лучшим выходом. Но берегись ты, Кристин, берегись. — потом, сжав зубы так, что желваки заиграли на лице, добавила, — зачем только наградили мы тебя это проклятым, дурацким именем.»
Она осталась в Чикаго, хоть я и пыталась перевезти её в Лондон, чтобы мне было комфортнее учиться и ухаживать за нею, но когда она стала со страхом и холодной настойчивостью отказываться, врачи порекомендовали мне не тревожить её переездами. Они пообещали, что в их частной клинике её будут беречь и лелеять и, несомненно, лечить. «Разумеется, — не произнесенная фраза повисла в воздухе, — если вы готовы отваливать нам за это кругленькую сумму денег.» Я жила в общежитии в Лондоне, ведь умудрилась поступить в консерваторию, скрипя зубами, когда проходила мимо прослушивания на факультет оперных певиц; я подрабатывала маникюром и макияжем, работала официанткой в кафе и надеялась однажды издать собственный роман, стараясь урвать хоть один лишний фунт и всё это для того, что содержать мать в элитной клинике. Но сначала пришлось продать наш дом в городе, купленный ещё при отце, и вывезти все вещи на дачу — маленький и неприметный, сколоченный из старых досок домик, купленный по жуткой уценке ввиду своего непригодного для постоянного жилья состояния. Там я останавливалась, когда иногда прилетала из Англии в Америку, а в остальное время так находились все вещи, напоминавшие, что когда-то и у нас была семья, даже если не счастливая, то приближенная к подобному.
Жизнь в Лондоне не была более яркой, чем она являлась в Чикаго, так как на эту яркость не было особенного времени. С учебы я летела на работу, а если и были свободные минуты, то я либо, словно одержимая засматривалась и заслушивалась операми, которые и так знала наизусть — от арии до арии — либо писала. Естественно, как одержимая. И, конечно, я дико мечтала по-прежнему петь. Нет, конечно, у меня был отличный слух и голос мой мог сойти за средненький, на хористку с натяжкой в оперу устроиться я была в состоянии, сомнений в этом нет, но я желала стать примадонной на постоянной основе, а не как моя мать — я хотела покорить весь Лондон. Но подобные мечты не грозили перерасти в нечто большее — они так и оставались призрачными грёзами без намеков на реализацию. Я всегда пребывала в бешенстве, когда кто-то из моих соседок-певичек, репетировали: будучи глупыми и непритязательными пустышками, они не понимали какое сокровище им досталось, ведь если они пели не идеально, то хоть имели возможность делать это так, что нет-нет, а кто и оглянется, чтобы промолвить: «Поразительный голос.» Я была готова хоть душу свою продать, лишь бы получить пленительное лирическое сопрано. Но подобные клятвы стоило приберечь у себя — подобные глупости не стоило бы озвучивать, если, как мать, мне не хотелось загреметь в дом для душевно-больных. Поэтому мне оставалась перечитывать книги Стивена Кинга и писать свои собственные, чаще и чаще утешая себя тем, что если мне не повезло в том, что люди не говорят про мой очаровательный голос, то они, по крайней мере, часто произносят, что не видали более строптивого характера и интеллекта у двадцатилетней девушки. Подобного, что-то, про свою мать я не слышала.