Камелия

      «Неправильно». Раз за разом повторял сам для себя Саматоки, чтобы не поддаться лживому и дурманящему голову соблазну с до боли знакомым именем.       Ичиро Ямада.       Он долго думал над тем, кого же всë-таки может напоминать ему этот мальчишка. Он долго думал над тем, что на самом деле их может связывать.       Ичиро — как новогодняя гирлянда, состоящая из тысячи огоньков, переливающихся на пушистой ëлке, пахнущей морозом и свежим снегом. Он похож на стучащие по крыше капли дождя, падающие с высоты и эхом отбивающиеся где-то на подкорке сознания. Те самые капли, что безвозвратно разбиваются вдребезги по тесовой кровли дома в каком-нибудь захолустье в Икебукуро.       А ещë Ичиро — это яркая и до одури дорогая палитра масляных красок. Руки дрожат при работе с ней, но со временем привыкаешь и овладеваешь ей.       Он похож на горький шоколад, который бы идеально дополнял какое-нибудь слащавое, но до одури дорогое шампанское. А в купе с хорошими сигаретами ему не было бы равных.       А ещë Ичиро — это ночное небо с тысячами и миллионами звёзд, которые горят невероятно ярким и жгучим пламенем, где палитра меняется с огненно-красного до белоснежно-белого и наоборот. И среди таких звëзд есть те, что похожи на его гетерохромные глаза. И из миллиарда ярко-горящих во тьме точек он выберет лишь две, непохожие друг на друга, как они. Одна будет цвета адского пламени, а вторая — как драгоценный малахит.       Саматоки не умеет признавать свои ошибки и свою неправоту. Если ему и придëтся подарить Ичиро букет цветов, то это точно будут розы, выкрашенные чëрной густой вязкой краской. Он не пожалеет на это ни сил, ни времени, ни исколотых шипами рук. Он свяжет их ярко-красной шёлковой лентой, как цвет его толстовки с инициалами собственного лидерства и превосходства.       Ичиро — первый сын, как-никак, и кому, кроме как не ему знать, как тяжело иметь младших братьев или сестру. Особенно ту, что была у него. Любят же эти сопляки лезть туда, куда не надо.       Ичиро — это самый хороший старший брат. Тот брат, который никогда не ударит тебя и не будет ругать за плохие оценки и успеваемость в школе. Он лишь нахмурит брови, чем заставит тебя смутиться и почувствовать угрызения совести, а потом, как ни в чëм не бывало, растянет губы в своей широкой тëплой улыбке и потрепет по волосам, предложив начать всё сначала.       Он ещё очень сильный. Таких Саматоки редко встречал. Ичиро не любил жаловаться или ныть из-за боли. Той самой непонятной и ноющей в груди боли, что изредка мелькает в его глазах. Бывает, он улыбнётся, нахамит ему и обольëт грязью с ног до головы. Саматоки рыкнет на него, но по совету Джуто сдержится и не будет в этот раз затевать драку посреди белого дня. И тогда он удивится его сдержанности и когда удостоверится, что он не смотрит, то виновато и грустно опустит голову.       И эта грусть ему будет знакома.       А ещё Ичиро — это тысяча и одна вариация улыбки. Он может смотреть на него с бушующей внутри яростью и ненавистью в глазах, которые, попадая в кровь, служат для него спусковым механизмом, чтобы, схватив в очередном нервном порыве микрофон, высказать в лицо всë, что он о нëм думает. Он может смотреть на него с лёгкой ухмылкой и дерзостью, гордо подняв кончик носа. А может и иначе, с неприсущей ему нежностью или затаившемся где-то внутри, за семью замками и толстыми железными цепями, резко вспыхнувшем подобием страсти.       Но Ичиро это не только всë хорошее и самое лучшее.       Он — это десятки разбросанных на полу детских, затëртых в некоторых местах фотографий со счастливыми лицами трёх братьев, похожих друг на друга, словно близнецы или тройняшки. И на самом нижнем, спрятанном за кучей других, лежит самый страшный снимок. Мальчик сжимает в руках фотографию с двумя счастливыми лицами, которых не видно из-за бликов в аккуратной шафрановой рамке с чëрной лентой в углу. Двое других братьев держат его за руки и не могут сдержать слëз от внезапно настигнувшего их горя. И только он не плачет. Ему нельзя. Он должен быть сильным. Но даже на этом потрëпанном временем клочке фотоплёнки видно, что внутри него что-то разбилось, треснуло и безвозвратно оборвалось. И он никогда не признает это. Он не захочет говорит про это кому-то ещё.       Он предпочтёт забыть об этом и спрятать осколки разбитого вдребезги прошлого куда подальше, а может даже и выкинуть вовсе, чтобы не резали душу и не вскрывали в который раз затянувшиеся раны.       Ичиро — это затянутое облаками небо, которому с каждым днём всë тяжелее и тяжелее держаться, чтобы не упасть на землю. Он мечтает о том, чтобы эти самые злосчастные облака разошлись и наконец-то выглянуло солнце, вместе с которым придут тепло и лëгкость. Даже если в небе творится хаос, бушуют раскаты молнии, грохочет, и сердце сжимается от страха о том, что он не переживëт это и не справится, — он будет надеяться на лучшее. Он будет искренне ждать, когда весь ужас развеется, а от угрюмых и чёрных туч останется лишь лёгкая дымка. И после продолжительного дождя из-за остатков грозовых туч выглянет радуга.       А ещë Ичиро — это музыка, но какая именно — неизвестно никому. В нём видят быстрый темп, крышесносный бит и дерзкий речитатив, которые идеально дополняют его свободолюбивый образ, широкую ухмылка и голос с лёгкой, едва уловимой хрипотой от давнишних попыток попробовать курить.       Может, он похож на что-то более светлое? Например, на лёгкую мелодию, плавно заполняющую всю комнату своими сладкими звуками и медленно рассеивающуюся где-то в потолке. Или же Ичиро — это грустная музыка с особым тяжёлым оттенком печали?       Саматоки стискивает зубы и хмурит брови, в очередной раз поднося к губам сигарету. Нет, Ичиро не сравнится со всем этим. Он что-то большее, что-то едкое и колкое. Что-то, что медленно разъедает его изнутри.       Он тяжело кашляет, закрывая рот свободной рукой. Горло режет и обжигает. Саматоки смотрит на свою ладонь и уже перестаёт удивляться. Тощие и бледные пальцы были испачканы кровью, а руку, будто искусно заточенные ножи, резали ярко-красные лепестки.       Саматоки рычит и стряхивает с себя эту мерзость. Ну вот, опять. Когда-нибудь он просто сдастся и не сможет терпеть, но пока у него ещё есть время.       Чтобы смотреть на то, как он расцветает вновь.