Камелия

      Они — это две совершенно разные души. Они — это две совершенно разные ниточки, что соприкасаются и связываются воедино в одной точке. В той самой точке, что называют невозвратной.       Саматоки — это самый горький кофе, который оставляет неприятное послевкусие во рту и плохое впечатление от только что начатого утра.       Ичиро — дополняющие его сливки или тёплое молоко с дурманящим ароматом и лёгкой пенкой по краям белой аккуратной чашки. Такое приятно видеть и хочется выпить, потому что кажется вкусным и красивым. Вот только они плохо усваиваются организмом. Они ещё и отторгают друг друга.       Ичиро — потерявшийся нахальный мальчишка с характером боязливой девчонки, как подметил сам для себя Саматоки. Слишком много на себя, слишком мало людям.       Саматоки — грубый и несовладающий с собственным гневом человек, по мнению Ичиро, который добивается своей цели путём наименьшего сопротивления.       Они — две потерянные где-то на дне моря медные монетки, покрывшиеся морской известью за долгие годы одиночества и тишины. Той самой ледяной тишины, что казалась уже запредельной для обоих.       Они — это слипшиеся страницы в толстой книге, которая стоит на полке уже так долго, что на её переплёте появляется тонкий слой пыли. И эта книга с местами вырванными страницами про их жизнь, про их прошлое, которое они предпочтут забыть и спрятать где-то в глубине души. И эта история точно не будет какой-нибудь комедией.       Ичиро — это одинокий и тихий сон, который изредка нарушается стучащими по крыше каплями дождя, звон коих стоит в ушах ещё до полудня.       Саматоки — это бессонные ночи, которые сопровождаются чьими-то криками, уже даже непонятно какими: восторженными или молящими о пощаде — и свистом от колёс новой машины.       А вместе они это рутинное утро, которое начинается с привычных шуток и колкостей Ичиро и заканчивающееся ласками и поцелуями со стороны Саматоки.       — Чего смотришь? — ворчит он, приоткрывая глаза.       Типичное утро: ранняя и надоедливая пташка Ичиро Ямада стучит своим клювом по раскалывающейся от вчерашнего вечера башке.       — А что, нельзя? — ухмыляется Ичиро, подпирая рукой подбородок.       Смотреть на него каждое утро по-своему интересно.       — Ты меня бесишь, — ворчит Саматоки, вжимаясь лицом в подушку, чтобы остатки сна от него не сбежали.       — Ты меня тоже, — спокойно отвечает тот, прикусывая нижнюю губу.       — Ичиро, сгинь нахер, а? — пока что нормально просит он, чувствуя, что этот мальчишка от него не отвяжется. Как заноза, честное слово.       — Ты меня к себе в гости приглашаешь? — улыбается тот, и в него тут же летит подушка.       — Заебал уже, спать хочу, как уставшая за ночь собака, охраняющая чью-то трусливую жопу! — рычит Саматоки, смотря на смеющегося парня.       — Почему как? — сквозь смех спрашивает Ичиро, чувствуя, что добром это не закончится.       — Сукин ты сын!       И вот его снова вжимают в кровать и в шутку пытаются придушить. Ичиро не умеет сопротивляться, да и не за чем. Он точно знает, что его не придушат. Поорёт, поорëт и стихнет. Он хорошо знает Саматоки. Даже слишком, чтобы быть уверенным, что тот, будучи сверху, не начнёт целовать его шею и торчащие из-под красной майки ключицы.       Саматоки слишком хорошо знает Ичиро. Он ещё знает, какие ему нравятся поцелуи и куда нужно надавить, чтобы выбить из него сладкий стон.       И он больше чем уверен, что он ждёт от него всего этого и своеобразно напрашивается на это, не показывая явного желания. Но Саматоки думает иначе. Ему хочется проучить этого наглеца, который каждый вечер и каждое блядское утро лишает его сна. Поэтому он сначала помучает его, подразнит, как щенка, а потом, увидя в его двухцветных глазах мутноту и разыгравшуюся страсть, ухмыльнëтся и пустит всё на самотёк.       Они — это две совершенно разные души, с разными моральными ценностями и принципами. У каждого из них разное «больно», у каждого разное «страшно», но они всё равно имеют в чём-то схожие цели.       Ичиро — это тысяча и одна причина просыпаться утром, чтобы вновь ухватиться руками за то, что уже безвозвратно потеряно. Но он всё ещё надеется это вернуть, всё ещё надеется ухватиться руками за то, что уже навсегда потеряно во тьме.       Саматоки — это сотни оскорблений и грубых слов, порой случайно слетевших с языка. Это скованное антрацитом сердце, которое навсегда будет спрятано от других вместе с эмоциями и чувствами, а на замену им придут пагубные дерзость и грубость. Он — это навсегда разбитые вдребезги воспоминания, которые лишь тусклыми картинками изредка всплывают в голове.       Они — это два одиноких цветка, которые, склонив головы к земле, отбывают своё бренное существование. Два ярких красных цветка, что с последним опавшим кровавым лепестком расцветают вновь.       Холод и бесчувственность видят они.       Пламя в расцвевшем сердце видишь ты.