Страх пустоты

...Как обычно, хотелось о многом рассказать. Только голова напоминала пустой заварной чайничек, а со словами было и того хуже. Да и кому рассказывать? Болтать Исиде было особо не с кем. Делиться высокими переживаниями, горестями или радостями; он давно забыл, что это, — делиться. За последнее время столько всего произошло, столько всего накипело, набралось... и не осталось ничего в итоге. Не запомнилось. Это как сила квинси — когда перегорит, не сразу и успеешь заметить, в пылу сражения пойдешь на любые жертвы, будешь думать, что готов потерять, но потом поймешь — это не так. Исида никогда не мог назвать себя особенно общительным; он и «Урю»-то себя не мог назвать, даже мысленно. Он ненавидел свою фамилию, но только она придавала ему смысл, без нее он немногого стоил. Личные воспоминания становились глухими, бессмысленными отголосками. Иногда ему казалось, что ничего не происходило вовсе и ничего вокруг него нет. Не было. Так, наверное, чувствовал себя Куросаки в своем внутреннем мире, о котором Исида предпочел бы не знать. Он вообще предпочел бы ничего не знать о Куросаки, но знал всегда больше, чем требуется, и понимал лучше, чем хотел бы. Он хотел бы быть равным Куросаки, но для этого они были слишком разными. Не сведи их жизнь с Кучики Рукией, не получи Куросаки силу шинигами, так бы и не заговорили никогда. И к лучшему. Исида не знал, по какому принципу люди сходятся. Он вообще мало что знал о людях. Мир, в котором он жил, был постоянным во всем, кроме того, что касалось людей. Люди — это страх-гнев-боль; замкнутый круг. Нарушение внутренней гармонии. Исида защищался с ранних лет, убегая в свои способности квинси, но даже думать не мог, что когда-то их потеряет. Становилось все тяжелее находиться с теми, кого он знал, с кем, страшно сказать, в каком-то смысле успел сблизиться. Было почти завидно, что у них есть сила и воля, и стыдно за себя. Исида стыдился собственного существования, на протяжении которого ничего толком не сделал, в то время как многие продолжали развиваться и достигать новых высот. Он не хотел показываться им на глаза, не хотел, чтобы они его видели. Хотелось, чтобы о нем все забыли. По сути, от этого мало что изменилось бы. Такой зануда, как он, все равно не заслуживал замечательной компании вроде Куросаки и его друзей; не рядом с ними было место Исиды. В жизни Исиды было слишком много самого Исиды, чтобы пускать туда кого-то еще. В этом и заключалась основная проблема. Ему хотелось бы запереться и заложить свою дверь кирпичами, как человеку из случайно прочитанного рассказа Сартра, никогда не выходить. Не выпрыгивать из окна, не глотать лекарства, не вешаться, не бросаться под машину — Исида не хотел умирать, у него оставалось еще его «я», которое он не мог назвать «Урю»; остаток прежнего квинси. Это «я» говорило: тебе есть за что бороться, есть кому что доказывать, не закрывайся, борись, вся жизнь — борьба за выживание, переступи через других, иди дальше, Куросаки — идиот, он слишком сильный, он страшен этой силой, потому не понимает, что другие могут быть слабыми. За это его и любит Иноуэ-сан, самая красивая, самая замечательная девушка в мире; у нее есть то же, что у Куросаки. Ей мало просто выживать и бороться, у нее есть то, что она хочет защитить. А Исида сам ничего не может защитить, даже Иноуэ. Он чувствовал, что устал. Он сам себе создавал проблемы, на ровном месте. Иногда Исиде казалось, что его судьба-жизнь-способности попали не в те руки, достались неподходящему человеку. Он был не тем сыном, которого хотел видеть отец. Не тем Исидой. На его месте должен был оказаться кто-то другой. Сын другой женщины, возможно. Не получилось. С этого чувства, «не получилось», все и началось. *** Первый сон приснился с четверга на пятницу. Исида редко видел сны и еще реже их запоминал. Он никогда не мог похвастаться богатым воображением. Даже подростковые сны об Иноуэ-сан, все как один приличные, но при этом в известной мере томные, воспринимались как нечто естественное. Он сразу мог сказать: это — сон, и даже научно объяснить, почему именно этот сон ему приснился. Сны отличались от реальности. Не в этот раз. Они с Куросаки куда-то шли. Патрулировали город, должно быть, потому что на Куросаки была форма шинигами. Исида отлично его видел, будто сила квинси никуда не делась. Была зима. Выпал снег: немного, как всегда. — Кого мы ищем? — спросил Исида, хотя там, во сне, уже знал ответ на свой вопрос. Куросаки остановился. Указал на черную фигуру, замершую впереди: — Его. Обернувшийся к ним человек казался странным. Исида не сразу понял, почему. — Духовная энергия… Куросаки не нужно было повторять. Он уже направлялся к незнакомцу — с занпакто наперевес и непременным воинственным криком. Никакой сдержанности, подумал Исида, натягивая тетиву привычным движением. Его сила была с ним: так же легко, как дышать. «Человек» взвыл, изменяясь на глазах. Его лицо, секунду назад вполне обычное, сейчас более всего напоминало морду жуткого зверя, пришедшего из позабытых кошмаров. Пустой. Исида не знал, что они умеют так маскироваться. Кровь брызнула на снег, подсвеченный закатными красками. Куросаки отпрянул. Его клинок окрасился кровью, но удар, нанесенный этому Пустому, не был смертельным. Дыра. Удар не задел дыру в груди. Пустой закричал — и его крик не остался без ответа. Исида почувствовал, что количество врагов возросло; обернулся, готовя лук, предоставляя Куросаки возможность справиться с главным противником. Этих, обычных Пустых, было много. Удобнее убивать их с большого расстояния… Длинная рана поперек груди Пустого, недавно казавшегося человеком, мгновенно закрылась. Повторное ранение, сквозное, оказалось более серьезным; от окровавленного меча, с нечеловеческой силой отброшенного на припорошенные снегом камни брусчатки, только чудом кусок не откололся. Когти Пустого распороли форму шинигами, коснулись кожи Куросаки — и соскользнули. Тот встряхнул рукавом; брызги темно-рубиновой крови полетели Пустому в лицо. Исиде было не до того, чтобы наблюдать за Куросаки и его противником. Ему «своих» Пустых хватало. «Квинси уничтожают души. После выстрелов квинси те никуда не попадают, просто исчезают». Но, в самом деле, разве не глупо: верить в чушь вроде цикла перерождений? Средневековые рыцари тоже не верили, должно быть, несмотря на то, как много в их время значила религия. Отчего теперь что-то должно измениться? В глубокой ране на лице противника Куросаки — этот Пустой все еще походил на человека — виднелась белая кость. Края раны стягивались, но гораздо медленнее, чем раньше. Даже выносливости Пустых положен предел. «Я не хочу умирать. И убивать — тоже. Я хочу жить в мире, где нет зла и насилия, где все умирают в глубокой старости, окруженные искренне скорбящими потомками. Пусть это будет короткая жизнь, не чета каким-нибудь шинигами, зато настоящая. Яркая. Полная смеха и радости, ничем не омраченная». Взмах крыла, возникшего у Пустого за спиной, отбросил Куросаки в сторону. Он вписался в стену, но меч не выпустил. «Не отвлекаться». Одну стрелу пришлось всадить в распахнутую на критически близком расстоянии пасть; на какое-то время Исида упустил Куросаки из виду. Потом его самого сбило с ног, протащило по брусчатке. Крылья тут были не только у условно «главного» Пустого. Дыхание перехватило. Понимая, что движется невероятно, недопустимо медленно, Исида заставил себя подняться. Закашлялся, с удивлением глядя на капли крови. — В сторону! — приказал непререкаемый голос. Невозможно ослушаться. Нельзя не подчиниться. Исида посторонился раньше, чем понял приказ. Принял исходную боевую позицию. Куросаки, пронесшийся мимо, показался подобием смерча. У него же руки в крови, подумал Исида. Должны скользить. Стрела упала на снег. Блик солнечного света, отраженный сверкающей поверхностью, сотканной из духовных частиц, на мгновение ослепил; а когда Исида дематериализовал лук, все было кончено. Куросаки тяжело дышал. Рыжие волосы прилипли ко лбу, обычно бледная кожа порозовела. Он стоял, опираясь правой ногой на шею поверженного Пустого, того самого, человекообразного, глядя на него сверху вниз — почти равнодушно, с легкой брезгливостью. И очень холодно. Стоит надавить чуть сильнее... ...он падает, и нога в тяжелом, покрытом металлическими пластинами сапоге с размаху опускается ему на шею, плюща гортань, превращая в костную пыль хрупкие позвонки... Пустой сдавленно хрипел, не осмеливаясь шевельнуться; его глаза налились кровью, при каждом выдохе алые брызги летели из оскаленного рта. Изломанные, изрезанные, слабо подергивающиеся крылья сейчас более всего напоминали окровавленные черно-красные лохмотья. Как, впрочем, и подобие одежды. — Отпусти его, — не выдержал Исида. — Отпустить? — Куросаки посмотрел на него, и Исида, не успев понять, что делает, отступил на шаг назад. Этот взгляд — черный немигающий взгляд древнего пресмыкающегося — не принадлежал Куросаки. Куросаки усилил нажим — Исида слышал, как трещат, готовые сломаться, шейные позвонки их общего врага. «Это все равно его не убьет. Дыра в груди — нужно бить в нее. Это… издевательство. Пытка. Как если защемить пальцы дверью, кроша кости в труху». — Будешь охотиться один, — угроза звучала глупо, не нужно было занимать первое место по успеваемости, чтобы это понять. Можно подумать, Куросаки когда-то нуждался в компании Исиды. Хоть в чьей-нибудь компании. К нему сами все тянулись, а он принимал. Защищал. Исполнял капризы. Он придумал своих друзей сам — и этим был силен. Тем, что и без них многого стоил. — Один? Что-то дрогнуло в почерневшем взгляде, бездонном и одновременно пустом; в следующее мгновение на Исиду смотрел настоящий Куросаки. Не тот, другой, таящийся в глубинах сознания, о существовании которого Исида до сегодняшнего дня даже не подозревал. Секундой позже Куросаки шагнул в сторону, освобождая противника, — чтобы добить его единственным точным ударом. — Ты ранен. — Не твое дело, — Исида мог бы сказать, что сам Куросаки ранен тоже, не менее, а то и более серьезно, и неважно, что в его случае повреждения относились к душе, а не к телу. — Мое. Куросаки улыбнулся своей излюбленной, в известной степени наглой улыбкой. У его губ был вкус крови. *** Потеряв силу квинси, Исида не мог чувствовать духовную силу своих товарищей. Зато прекрасно мог видеть, что они задерживаются, вот как сейчас задерживался Куросаки, не приходя вовремя на уроки. То, что теперь стало для Исиды бредовыми снами, было их реальностью. А он ничем не мог им помочь. Он был от них далеко, как раньше, и у него не осталось повода сблизиться с ними снова. Нужно было привыкать жить как раньше. Одному. В конце концов, он всегда любил одиночество. Когда-то, безумно давно, он вызвал Куросаки на поединок. Это было глупо и опасно, но он не отступился. Потому что считал, что Куросаки недостаточно хорошо справляется со своими обязанностями шинигами? Потому что сам ненавидел шинигами и стремился доказать, что он лучше во всем, даже в истреблении Пустых? Потому что Иноуэ-сан смотрела на Куросаки с таким восторгом? Нет. Все это и немножко больше, и еще чуть-чуть: он устал скрывать. Он не мог больше быть один. Наконец нашелся кто-то еще с духовной силой. Пускай другой, противоположной в корне; Куросаки мог понять. Куросаки был важен. И не только как достойный соперник. Соперничество давно уже вышло из моды, что бы там и кто ни говорил по этому поводу. Рыцарские поединки остались в прошлом, воспетые поэтами-лжецами; на деле все было куда как прозаичнее и грязнее, и благородные рыцари не соблюдали никаких кодексов чести. Исида в этом даже не сомневался. Новый век проповедовал новые правила: одному не выжить. Не выстоять. Но Исида больше не обладал силой. Не мог никому помочь. Из равноправного члена группы понимавших его людей он превратился в обузу. — Опять охота? — поинтересовался Исида у Куросаки, влетевшего в класс в последнюю минуту перед звонком. Тот посмотрел недоуменно: — Какая охота? — На Пустых, — раньше он не сказал бы ничего подобного. Даже Куросаки. Раньше он вообще не заговорил бы первым, но сейчас выдался удобный момент: никто, кроме Куросаки, не слышал. Все дело было во сне. Именно сон выбил Исиду из колеи. — Ты чего? — Недоумение во взгляде Куросаки сменилось тревогой, и вот это было уже совсем плохо. — Какие такие… пустотные? Он не издевался. Он действительно не знал. У Исиды появилось нехорошее предчувствие. *** — Красивые заколки, Иноуэ-сан, — прежде Исиде и в голову не пришло бы сказать такую слащавую банальность в духе Асано. Но происходило что-то странное. Дело было не только в его снах. Поведение Куросаки… — А, — как и ожидалось, Иноуэ-сан не увидела в его словах нежелательного подтекста. Иногда Исида искренне сомневался, что она поймет, даже скажи он ей прямо, что считает ее красивой, доброй и хочет… — Это мне брат подарил. — Они тебе нравятся? И Цубаки? — Имена шести цветков гибискуса он помнил очень хорошо — как все, связанное с Иноуэ-сан. — Цу… цубаки? Камелия? — Она захлопала ресницами. — Это очень красивые цветы… И они ничем не пахнут, Исида-кун. — Иноуэ задумчиво кивнула. — Где-то я читала… но это не камелии, — ее руки взлетели к волосам, коснулись заколок. — Другие цветы. Ты сегодня очень странный. — Она вдруг улыбнулась. — Тебе нужны друзья? Поэтому ты заговорил с Куросаки-куном… Исида торопливо извинился. Иноуэ не помнила тоже. И Садо, наверняка. До этого они могли задерживаться, потому что сражались с Пустыми. Но теперь… после его сна. Что-то изменилось. Возможно, их память была стерта. Но кем и с какой целью? Исида знал, где может узнать ответ на этот вопрос. Или убедиться, что проблемы с памятью тут только у него. *** Чуть позже, после недолгой прогулки по Каракуре, Исида убедился: у него действительно проблемы с памятью. Не у его одноклассников. Конечно, им могли стереть память. Но мог ли исчезнуть магазинчик Урахары вместе со всеми его обитателями? Исида искренне в этом сомневался.