Ньирбатор

Что такое человек? Есть мненье, будто люди — это корни Цветов, растущих где-то в небесах. Увы, ошибка! Человек — растенье, Чьи корни скрыты глубоко в аду! Шандор Петёфи

Четверг, 31 января 1964 года Неохотно приоткрыв глаза, я снова увидела знакомую палату и вспомнила, что я не в Ньирбаторе. Я в больнице имени чародея Лайелла, на пятом этаже, где лечат недуги от заклятий. Тебе известно, дорогой мой дневник, что все мои проблемы начались с тех пор, как в медье заявились эти треклятые Пожиратели Смерти. И теперь я в больнице. Лежу и вижу кошмары. В водовороте сменяющих друг друга сновидений я запомнила самый зловещий, и не могу уйти от него, как ни стараюсь. Мне приснилось, что я стою у западного окна в Ньирбаторе, и мне на плечо взгромоздилась огромная чайка. Глубоко вцепившись когтями в мою плоть, она жадно терзала её клювом и глотала кусками. Белое оперение было забрызгано кровью. Оторвавшись от меня, она подняла окровавленную голову и в опьянении смотрела на раскинувшиеся у подножия замка бурые крышы домов. В какой-то миг мне на руки упал кусок алой массы из её клюва. Я пробовала сбросить его, но получилось лишь со второго раза. Кусок полетел вниз и шлёпнулся у ног тёмного силуэта незнакомца, — а тот даже не обратил внимания. Пятница, 1 февраля Проспав полдня, я проснулась в полумраке от уханья совы, которое раздавалось неподалеку: я впервые за две недели увидела свою Доди. Она сидела на криворослых ветках, которые будто живые извивались на фоне первых вечерних звезд. В один миг Доди расправила свои крылья так, что я могла видеть их внутреннюю ослепительно-белую сторону. Наклонившись вперёд, она всматривалась сквозь тусклый свет палаты. Звала меня домой. Сон о Ньирбаторе и чайке отозвался новой болью в сердце. Вдали от своего источника я стала, как тот цветок, у которого лепестки облетели и остался только сиротливо торчащий стебелёк. «С неукротимой волей Ньирбатор охраняет свои тайны, готовясь встретить лицом к лицу того, кто разгадает в нём заключительную тайну своей жизни», — это я однажды прочитала на обратной стороне одного из люков. Я принимаю данное изречение на свой счёт, и знаю, что замок избрал меня своей будущей госпожой, ведь я исследую его бескорыстно, ради него самого. *** Oчутившись наконец в ванной комнате, я почувствовала ceбя лучше, однако, взглянув на себя в зеркало, пришла в ужаc. Я была весьма бледной, даже иссиня-лилово-бледной. Я принялась энергично тepeть губкой щёки, не pазрешая ceбе думать о мерзком клейме от ожога на плече. Румянец! Ещё... И ещё немного! В итоге я выглядела почти такой же как всегда. Но пока я cтояла у зepкала, румянец снова исчез. Мои силы иссякли. Возвратившись в палату, я обнаружила на тумбочке возле койки книгу в обёрточной бумаге, а над ней возвышался хрустальный рог с семью красными розами. Видимо, целительница впустила сову, когда та принесла почту. Я хотела взглянуть, что за книга, но была слишком измождена для проявления любознательности. Как раз пришла целительница, чтобы поить меня очередной порцией снадобья. После этого мне ничего уже не хотелось. Суббота, 2 февраля Дорогой мой дневник, я должна это записать. Сегодня мои руки наконец-то дотянулись до книги. Это оказался — трепещи вместе со мной! — труд Гарма Годелота «Mors Victoria» в запрещённом старовенгерском переводе Марселлиуса. В книге была записка: «Мисс Грегорович, Это подлинный Mors Victoria, второй том из цикла «Розы ветров», утраченного труда вашего предка Годелота. Могу вас заверить, что эти знания понадобятся вам в ближайшем будущем. Сейчас вы не можете сполна понять что к чему, но очень скоро всё станет на свои места. Желаю вам скорейшего выздоровления. Искренне ваш, Дамиан Розье» Книга, по всей видимости, воспроизводит более раннее издание, так как на титульном листе значится дата: 1605. «Моя душа — роза, которая вот-вот начнёт ронять лепестки», — гласит эпиграф. Ощущение тайны, словно зoлотой туман, проникло в мой разум, когда я принялась листать книгу. При этом я ощущала некое жжение в области груди, которое спустя несколько минут сменилось обволакивающим теплом. «Эти знания понадобятся вам в ближайшем будущем». Как это понимать? Записка Пожирателя ровным счётом ничего не объяснила, только вбила в голову гвоздь болезненной любознательности. Я убеждаю себя, что два-три дня не играют роли: убегать сломя голову я не собираюсь, но и терять времени попусту не стану. Пока могу и почитать. Воскресенье, 3 февраля По моим подсчётам я лежу в больнице Лайелла вот уже вторую неделю. Когда пришла целительница, чтобы в очередной раз поить меня отвратным снадобьем, я спросила её, как скоро мне можно будет вернуться домой, и старалась произнести вопрос как можно спокойнее, хотя меня колотила дрожь от нетерпения. «Уже скоро, — последовал ответ. — А дома тебе придётся ещё некоторое время пить снадобья из бересклета и листьев шелковицы. Ожоги были хлесткие, не то слово» Нет для меня наказания хуже, чем оставить Ньирбатор на целых две недели. В такие-то тёмные времена... Меня озадачивает то, что ни Варег, ни госпожа Катарина не удосужились проведать меня. По словам Агнесы, Варег сидел здесь целыми днями, когда я была без сознания. Видать, такой я ему больше нравлюсь. Не мстит ли он мне за то, что после Мазуревича я не приходила к нему? Но и он избегал меня. После той неудачи мы словно опротивели друг другу. Но госпожа Катарина?.. Неужели ей так претит проигравшая душенька? Неужели для неё это верх неприличия? Я подозреваю, что Агнеса приходит ко мне по её поручению, ведь такое участие ей несвойственно. Возможно, госпожа боится быть в долгу перед Шиндером. Он ведь далеко не старый добряк и просто так никому услуг не делает. Розье отчего-то поддержал замысел профессора спасти меня, а это слишком подозрительно. Первым делом, когда вернусь домой, надо будет послать ему сову и спросить, что всё это значит. *** MORS VICTORIA Душа! Какое громкое слово. Какое прелестное изделие из дутого стекла, расставленное на этажерках этого дряхлого мира. Если моя душа — роза, то для неё нет ничего более естественного, нежели ронять лепестки. Роза, роняющая лепестки — это линза, призма и зеркало, отражающее определённое состояние оригинала в его времени и местоположении. Крестраж конструируется таким образом, чтобы отражать лучи, воспринимаемые не зрением, а ocтаточными или забытыми oщущениями. Крестраж может повелевать всеми существами: ползающими, плавающими, ходящими и летающими даже туда, откуда нет возврата. Сие творение, в определенном смысле, обладает потребляющим свойством, а это является ещё одним способом, если не для физического проникновения осколка души, то для внедрения своего восприятия, внушения и влияния. Крестраж располагает тремя факторами: метод, возможность, мотив. Он якобы мертвый, но видит сны, блуждая в неведомом пространстве; молчаливо вынашивает свою думу; ощущает присутствие другого существа и при удобном случае порабощает его. То не мepтво, что вeчно ждет, таяcь. И cмерть погибнeт, с вечнocтью боряcь. Я исчерпывающее изучил все письменные свидетельства о разделении души — от времен бытования легенд о цикличности сущностей, заключенных в единой душе. Существует небольшое число свидетельств — отрывки из старинных преданий или записи из дневников — долгие годы поражавших меня, поскольку в них я находил параллели собственной хоркруксии. Хотя эта гипотеза встречается крайне редко, тем не менее подобные случаи зафиксированы в летописях человечества. Иной век может содержать один-два случая; другой — ни единого или, по меньшей мере, ни единого оставившего по себе след. С одной стороны, визуально и ощутимо мне наиболее близка магическая дезинтеграция; с другой стороны, будучи учёным, я изъявляю готовность подвергать свои заключения экспериментальной проверке. У меня нет личных предпочтений, главным есть получить убедительный результат. Первые мои эксперименты в области хоркруксии вовсе не являлись зримыми и касались более абстрактных материй, о коих я помышлял, как о потенциальном вместилище. В отношении самого себя меня охватывала боязнь: я боялся увидеть облик своего крестража. А вдруг моим глазам он предстанет совершенно чужим и немыслимо отталкивающим? Вдруг мой Гарм проклянет моего Годелота? Убеждая себя в том, что хоркруксия никогда не преступит пределов гипотезы, я испытывал трусливое облегчение, но чтобы это облегчение снискать, необходимо было сначала побороть ужас. Ужас перед смертью. Я знаю, от неё можно убежать, если разделиться, ведь проклятая не угонится за каждым — каждым из меня. А если привести её в замешательство, преобразуя душу, как мешанину стержней, хрусталя, колес, камешков и зеркал? Как ту, что измеряется в три локтя вышиной и четыре локтя шириной? Я с dolor immortalia я как-нибудь справлюсь. Что со мной приключилось в итоге? Смертельная боль не сразила меня, но изъятый осколок души протащил меня на огромные расстояния. Вопрос в том, подвластно ли человеку пережить всё это снова? По всему телу градом катился пот. Ноги подкашивались, но я проводил обряд, зная, что хочу завершить начатое, что должен дойти до конца, и ноша души уже пригибала меня, тянула к смертному праху. Я вздыхал, кряхтел, стонал от изнеможения магии, но продолжал. По окончании обряда было ощущение, что за мной кто-то наблюдает. Слышались крадущиеся шаги. Я до предела напрягал слух и — о, чудо! — услышал его! Пульсирование крестража доносилось до меня где-то вблизи и одновременно откуда-то издалека, как если бы мы оба были под водой. Пространство вокруг меня стало неопределенным, пока не стало казаться, что сам мир растворился, оставляя НАС в Ньирбаторе единственно реальными. Первое, что я ощутил после создания крестража, был запах. Мясо и металл — такой бывает во рту, когда прикусишь язык. Из подвала тянуло спертым воздухом и разложением. На полу остался след от пятна и возле него — выжженная отметина. Крестражем стала шкатулка с металлическим ободком по окружности и семью растяжками, расходившихся к углам. Я выхватил её из кострища по окончании обряда. Стоило шкатулке впитать частицу моей души, как на её поверхности возникли фигуры, которые не походили ни на что живое, порождённое этой планетой. Крестраж пульсировал магией, похожей на всплески смолы. От неё исходил гробовой холод, но магия её горела жизнью. Трепещущая сторона осталась только в основе, то есть во мне. При чужом прикосновении или хотя бы взгляде крестраж выражал столь явное отторжение, что я хранил его в подвале в люке, забранном решетками из толстых прутьев... Я отложила книгу в сторону и посмотрела на настенные часы. Было ровно десять. Снаружи бесшумно дpeйфовали cнега. Меня терзало ощущение грядущей неизбежности, страх накатывал тошнотворной волной. За что мне это? Я укуталась в одеяло до самого подбородка и, погасив свет, провела остаток вечера в темнотe, вглядываясь в хрустальный рог. Потеряв надежду на ночной покой, в полумраке я подошла к зеркалу, чтобы осмотреть своё лицо. Болезненное восприятие сыграло со мной злую шутку — в отражении вместо лица моим глазам предстал погребальный костёр на правом берегу Пешты в 1956 году. То была годовщина падения Ангреногена, когда его мстители разделались с половиной населения медье. Сиротам да и всем выжившим было не до копания, даже магическим способом. Погибших, в том числе родителей Миклоса и моих, отвезли на правый берег Пешты и сожгли. Железные когти глубинного страха, уходящего своими корнями в детство, вцепились мне в душу. Семь почерков. Семь вещиц. Семь роз. Проклятье.