Воды

Мирон докуривает сигарету и щелчком отправляет бычок в урну. Дима меланхолично провожает алеющий окурок и констатирует про себя: промахнулся. —  Блин,  — Мирон аж руками всплескивает от досады. —  Промазал. Дима прячет улыбку в темноте капюшона, настолько по-детски яркое у Мирона негодование. Так раздосадован. Мелкий вредный жид. —  Вот говорят, все жиды умные,  — заводит Дима старую шарманку, так, чисто по привычке. Мирон прикольный, когда злится, сопит, словно ёжик. Как сопят ёжики, Дима знает не по наслышке, ещё мальчишкой удалось одного поймать, все руки себе исколол. Ёж лежал в снятой толстовке колким клубком и пыхтел в попытке вызвать испуг. Дима не боялся, Диме было любопытно. —  Хитрые,  — на автомате поправляет его Мирон. —  Пиздят,  — авторитетно возражает Дима и косится на Федорова. Тот не злится, машет рукой, показывая все свое пренебрежение к диминым нападкам и демонстрирует фак. —  Я тебе его сейчас сломаю, Моня,  — предупреждает Дима. Пухлые губы Мирона растягиваются в презрительной ухмылке, но крутить факи он больше не рискует. Они стоят под непрочным брезентовым навесом, спрятавшись от мелкого моросящего дождя и каждый думает о чем-то своем. —  Пива бы… —  оживает Мирон. —  Вечер перестанет быть томным, вы не находите, сударь? Сударь не находит. Сударь находит, что пора домой на уютный диван. В конце-концов, можно поразглядывать потолок, поразмыслить о творчестве и бесперспективных задумках на будущее. А еще закинуть в себя те самые таблетки  — обе синие, выбора ноль  — приобретенные пару дней назад. Чисто из-за любопытства купил. Барыга сказал «Так, Димон, буйную голову прочистить, это лучше травы». Желание пить пивко под веселый треп с Мироном отсутствует напрочь. Когда Мирон рядом что-то непонятное все чаще в мозгах тренькает, и все сводится к мыслям неправильным и мечтам недосягаемым. В голове Димы своя собственная башня. Вавилонская. Скособоченная вся, ей не выстоять. Ему ее не достроить  — он плохой архитектор.  Мирон не противится, лишь кивает согласно  — домой так домой, делать-то все равно нечего. Они бредут по блестящему  — в лужах отражаются фонари  — тротуару и Федоров, внезапно, касается диминого локтя. —  Тебе не кажется, что нам нужно разъехаться? —  Разъезжаются ноги,  — ни к месту похабно юморит Дима, пока смысл сказанного доходит до мозгов. —  С чего это, с бабой сходишься? —  Я тебя раздражаю,  — Мирон смотрит на Диму и зябко дёргает плечом. —  Чё застыл, пошли. Я квартиру подыщу, ты не парься,  — трактует он по своему заминку собеседника. —  Это на нашем деле не отразится, если че. Зарплату только получу и подыщу, Дим. Дождь становится сильнее, стучит по куртке, стекает по капюшону и плечам  — Дима подавляет желание отряхнуться. Сейчас бы возразить горячо, опровергнуть все это дерьмо, что в голове жида мелкого засело. Но Дима молчит. А может так и надо, чтобы дальше, на расстоянии? —  Может, я тебе мешаю личную жизнь устроить? Девчонок ты не водишь, потому что я в соседней комнате? —  Мирон не умолкает, в глаза заглядывает, допытывается. Дима фыркает. Кого это когда останавливало? —  Да нет, просто не хочу,  — вяло возражает он. На большее Димы не хватает. До дома остаётся совсем немного и Мирон, к счастью, замолкает. Оно и к лучшему, думается Диме. Так правильнее. Главное, чтобы больше не поднимал эту тему. Хотя, этот упрямый, этот будет копать даже то, что не закопано. Съедет, как пить дать, съедет. И от этой мысли становится тоскливо. Мирон уходит на кухню, в спасительное тепло батарей, чая и газовых конфорок. Дима меланхолично развешивает куртку на вешалке, расставляет обувь на полке  — в голове дилемма: чай или сразу две синих и на диван? Мирон решает за него. —  Иди сюда, я чай заварил. Мало ли, что он там решает. Дима головой отрицательно качает, как будто Мирон его видит. —  Я не хочу, Мирон, спасибо. Во внутреннем кармане кожанки лежат две таблетки  — синяя и синяя. Барыга сказал — «Атасные, Дима. И почти безвредные». Дима смотрит на свое отражение в мутном зеркале ванной, усмехается криво. Да, блядь, безвредные, прям как его тяга к Мирону. Сказочник херов. Дима разворачивает фольгу и корит себя за обезбашенный поступок — хватило же мозгов наркоту с собой таскать. Что с него, идиота, взять. Синяя и синяя — выбора ноль. Пару таблеток под язык. Чувак говорил, что именно две. А больше у Димы и нет, да и на большее денег бы не хватило. Дима лежит и ждёт. Когда ж накроет тщательно хранимая заначка? Может, тогда на потолке мультики хоть покажут. Или порнуху — гейскую. Все равно, кроме него никто не увидит. Тогда уж лучше, конечно порно. Как так получается, что мысли о самом низком, могут привести к воспоминаниям о чем-то хорошем и теплом. О Мироне, например. Сидит, небось, хлещет свой чай и подбородком на коленки опирается — привычка у него такая интересная. Мультиков все нет, да и порнухи тоже. Зато жид свет лампы загораживает, таращится на Диму обеспокоенно. Дима лениво тыкает пальцем Мирону в ногу. Глюк? —  Димон, блядь! Ты с ума сошел? Ты зрачки свои видел? Что это за хуйня, Дим? —  Мирон трясет его за плечо, безалаберно ломает личное пространство. —  Ты дунул что ли? Без меня… — в голосе разочарование. Дима смеется хрипло, и толкает Мирона в ляжку. Отстань, жид. Уйди в свою каморку, папа Карло хренов, баб там своих пачками раскладывай. Хоть вдоль, хоть поперек. Уйди, ну. Ты, кажется, свалить хотел? Ну так вали, прямо сейчас вали. Мирон не уходит, Мирон пальцами впивается, едва под ключицу не лезет с идиотским: «А где у Ленина монетки?». Диму передергивает. Пальцы у Мирона холодные, их бы греть. Греть бы пальцы и Мирона в целом. —  Блядь, жид, исчезни, а… —  язык ворочается нехотя, небо противно щекочет. —  Чеши чаевничать, Моня, блядь. Прошу, уйди. —  Дим… —  брови на излом и губы в печальный смайлик. —  Дима, ты чем обдолбался? Прости меня великодушно, жид. Прости меня, думается Диме. Мирон орет благим матом, когда Дима клешней впивается в запястье и дергает на себя. Дима Мирона зажимает, цепляется как утопающий в спасителя и тянет его за собой, под воду. Мирон барахтается между Димой и спинкой дивана, толкает задницей и бьет под ребра локтем с размаху. Больно так, со знанием дела. Бьет безжалостно, Дима крякает и ослабляет хватку. Дима дышит и боль в грудине пульсирует при каждом вдохе. Мирон, прости. Дима просит его, злого, напряженного, простить его, дурака несуразного, сразу за все: за выходки свои, за ревность, за привязанность Мирону не нужную. Дима губами тычется в шею слепо, и запах кожи вдыхает — кровь в висках бьет, дышать больно. Дима вдыхает полной грудью и целует запойно. Господи, сладко-то как, губами к шее невесомо, аккуратно. Мирон затихает, сопит в потасканную серую обивку, и прижимается спиной  — Дима каждый позвонок чувствует. Каждый позвонок бы губами. Мирон. Мир. Шар земной. Мирон затихает, сопит. Ежик ебаный. Мирон к Диме жмется, задницей своей тощей, лопатками костлявыми. Дима отпускает его, не держит уже совсем. Уходи. Уходи, Мирон. Диму ломает, бросает в мир, к Миро, к Мирону. Пальцами по ребрам, по волосатой  — мужик, не доебаться  — груди. Невесомо по спине, по лопаткам, по хрупким позвонкам, по ямочкам на пояснице. По Мирону. Тишина бьет в уши, бьет набатом, звоном тревожным  — губами по плечу, по веснушкам. —  Мирон, не молчи… Мирон. Мирон сопит, и под димины ладони ложится как заготовка без изъянов. Ваяй. Ваяй Дим, я не ухожу. Мирон вертится, Мирону стенка дивана не нравится. Дима утыкается носом в ключицу, целует возле горловины футболки  — границы не пересекать. Дальше дозволенного не заходить. Дима дышит тихо-тихо; у Мирона губы красивые до жути, обветренные, нецелованные давным-давно  — Дима хочет верить, что нецелованные. —  Дима… Мирон глаза закрывает, закидывает ногу на димино бедро, выдыхает со смирением. Под ладонями грудина ходуном ходит, сердце заходится  — поймал мелкого в клетку, и что теперь делать будешь, Дима? Мирон смотрит сквозь ресницы, губы облизывает, тянет руку к диминой щеке  — ладонь холодная, греть бы дыханием. И в голове, в пустой озабоченной голове одна мысль пульсирует — греть, холить, лелеять. Дима подрывается с дивана, словно его током ошарашило, пятится назад  — у Мирона во взгляде непонимание  — бьётся плечом о дверной косяк. Куртку на плечи, ноги в растрёпанные кроссы и бегом, в ночь. В проливной дождь, лишь бы отсюда  — херня таблетки, зиккураты в башке все равно рушатся. Мирон нихуя не мультик  — вон отсюда, из квартиры с удачной попыткой все испоганить окончательно. От провальной попытки достроить Вавилонскую башню. От Мирона, вон. Дождь холодом оседает за шиворотом, мозги прочищает на раз-два. Дима прячется от дождя под очередным навесом, опускается на пропитанные влагой ступеньки. Его колотит, трясет в ознобе, сердце стучит, как невменяемое — и в реальности Диму держит только боль при вдохе-выдохе. — Я его не держал, — говорит Дима то ли себе, то ли дождю. — Не держал. Только напугал, вот он и… Неважно. Дима таращится бездумно в темноту. Дождь прекращается, тучи рваными лохмотьями расползаются по небу — Диме холодно. Диму отпускает и он не знает, совершенно не знает, как Мирону, напуганному его выходкой — его жёстким напором — в глаза смотреть. Мирона греть надо, согревать, чаем поить и обнимать. Оберегать. Кто б его, Диму, так нянчить хотел, а. Дима усмехается, выходит из подворотни на мокрые улицы спящего города и кутается плотнее, капюшон поглубже натягивает. Да что ж так холодно-то, господи. Что ж так саднит за ребрами. Что ж так неправильно все. Дима возвращается под утро, уставший, вымотанный, замерзший. В башке вата сплошная и апатия, горло саднит, глаза слезятся. На повестке дня два пункта  — извиниться перед евреем и выпить противопростудное, если что-то такое вообще водится в их квартире. Ноги гудят, руки дрожат, в голове кавардак. —  Дим, ты где был? Я всех обзвонил,  — Мирон сидит на табурете, обнимает свои тощие колени. Мирон смотрит на Диму с осуждением, белки огромных глаз сплошная сетка лопнувших капилляров. —  Торчок хуев. Дима даже не обижается. Сил нет ни обижаться, ни выяснять отношения. Мирон смотрит с немым укором, закуривает очередную сигарету, и говорит: —  Я боялся за тебя. Дима прячет глаза и тяжело опускается на табурет. Моня, блядь. Баран тупорылый. Господи, Мирон, ёб твою мать. Замолчи ты, рот свой закрой и никогда больше не произноси такое. —  Извини, Мирон,  — за что именно Дима перечислять не хочет. Список большой. Прости меня великодушно, Мирон. —  Нормально все, я спать. Мирон встаёт, тушит недокуренную сигарету в пепельнице. Тянет руку к диминой поникшей голове и вовремя спохватывается, прячет ладони в карманы штанов. Мирон закрывается в своей комнате и становится слышно, как за окном оживает город  — шум машин и капель с крыши действуют успокаивающе. Дима лежит на диване и смотрит в потолок  — переживал он, боялся. Боялся за него. Надо же. Башня в диминой голове крошится, разваливается по кирпичику, пылью на извилины, глиной обожженной на мысли. Боялся. Он знает, что у Мирона сердце бьется, там, за ребрами, словно качественный бит, и кожа холодная  — его греть и греть. Греть и греть. Дима просыпается неохотно, выплывает из липкого сна до состояния полудремы, между сном и реальностью мелькает Мирон с зажатым в зубах джойнтом. Мирон протягивает Диме скрутку, костяшки на пальцах сбиты в кровь. Мирон пыхнуть предлагает, по-братски, на двоих. На пальцах, холодных тонких пальцах, ссадины. Кто посмел тронуть Мирона? Мирона трогать нельзя. Мирон отмахивается — хуйня, Дим, дело житейское. Лучше обними, да давай пыхнем, Дим. Или поцелуй. Только не злись. Дело же житейское. Дима распахивает глаза, с криком «Кто посмел? Блядь, кто?», из горла хрипы рвутся  — комната тонет в сумерках. Проклятые то ли сон, то ли явь, черт бы все это побрал. Приснится же такое, привидится же такая дрянь, где Мирону больно. —  Мирон,  — Дима дышит, воздух в лёгкие проталкивает, с кулака забивать бы, может легче станет. —  Мирон? На кухне стоит кружка с недопитым кофе и пепельница — банка из-под Спрайта — блестит удивительной чистотой. Под банкой клочок бумаги, наспех вырванный из блокнота. Почерк у Мирона угловатый, буквы заострённые — злые. Мирон оставляет перед уходом короткое: «Я тебя никогда не боялся. Только за тебя, придурок». Дима прислоняется обессиленно к стене, смеется тихо  — кроссовки Мирона стоят на месте, четко выведенный логотип «Адидас» бьёт по глазам. —  Нахуя опять в моих кроссах ушел, Моня, блядь. Дима разглаживает записку, гипнотизирует буквы, улыбается неосознанно — реакция организма на две незамысловатые фразы. Я тебя никогда не боялся.