Точка невозврата

      Если бы в подвале висели часы, то как в старом чёрно-белом кино их показали бы крупным планом, словно режиссёр пытался сказать: «В этом месте замерло время». Но в комнате были всё те же предметы, а значит, ни ритмичного тиканья секундной стрелки, ни пресловутого крупного плана, только двое парней, что смотрели друг на друга, иногда прерываясь на дыхание.       — Мелкий, — Канде стоило огромных усилий вернуть себе хладнокровность и что-то вроде презрения — в сощуренных глазах и приподнятой брови. — Ты последние мозги себе отшиб? Хотя там же нечего отшибать.       — Дерьмово шутишь, — на серые глаза легла пелена разочарования. Жертва не вырывалась больше, не брыкалась, словно уверенная, что ей ничего не будет. Что сейчас её отпустят и она сможет уйти, навсегда убежав в свой лес. — Впрочем, как и всегда, — добавил уже тише.       Жертва не верила в серьёзность его намерений, не понимала своего положения, и Аллен захотел это исправить — до раздражения и жжения в руках. Он схватил Канду за кольцо ошейника и дёрнул к себе, резко, до натянутого предела связанных рук, до шипящего звука и хруста вывернутых костей. Держал на расстоянии, так что податься вперёд для укуса он не мог, предоставив свой жертве сделать выбор — удушиться кожаным ремешком или принять правила его игры.       — Ты с ума сошёл? — злобно выплюнул Юу. Теперь ему не нужно было сдерживать тёплые ноты в глазах, ведь в них законно плескалась ярость от унижения вперемешку с сильным желанием заехать в шрамированную морду кулаком.       — Да, — ответ спокойный. Спокойный настолько, что внезапно Канда понял — перед ним не клоун-Мояши, с которым он был несколько лет назад, который доводил его до белого каления всего лишь парой слов и этими же словами мог зажечь тёплый огонёк в груди, не Аллен, которого он бросил одного в больничной палате зимним утром, а совершенно незнакомый парень с холодным взглядом стальных глаз. Поправка: сошедший с ума парень.       Канда не знал, на что было способно это существо с обликом любимого человека, и это начало пугать.       — Отпусти меня, — голос твёрдый, и в нём не было даже намёка на страх. Только Аллен, научившийся за это время видеть мир за закрытыми дверями лучше, чем в открытых окнах, всё понимал. Смотрел жутко, дико и вместе с тем спокойно. Он провёл второй рукой по лицу оцепеневшего Канды.       Молчание снова затянулось, заполнило ядовитой ватой лёгкие, зашило голосовые связки, методично и медленно, как и подобало всякому садисту.       «Он ненормальный».       Канда, всегда собранный, всегда ко всему готовый, смотрящий на этот мир с презрением, никогда ни к кому не испытывающий это мизерное липкое чувство, вдруг ощутил, как под солнечным сплетением что-то сжималось, мешалось дышать, и он оцепенел, и он не мог больше шевелиться. Лишь смотрел волком из-под сбившейся чёлки, упрямо сохраняя в глазах холод, который не способен был уже убедить его похитителя.       И Аллену это н-р-а-в-и-л-о-с-ь.       Хищник понял, что он не в своей норе, не среди таких же, как он, волков, а в логове охотника.       — Ты не хочешь поесть? — Уолкер улыбнулся настолько же резко, как и отпустил стальное кольцо, позволив неестественно выгнутому позвоночнику прижаться обратно к мягкой стене, а себе возвратив добродушно-вежливое выражение лица. — Лично я умираю с голоду!       Клоун вернул свою маску, словно пытаясь убедить — вот он я, такой, как прежде, смеюсь и веселю невидимых зрителей своим поведением. Только теперь хищник не верил этому.

***

      У Аллена было хорошее — нет, просто прекрасное настроение. В своих руках он держал тарелку с тёплым супом, с непривычной ему медлительностью поедая ложку за ложкой, а напротив — его главный и самый ценный трофей смотрел на него с жаром неприязни, переходящей в ненависть. Смотрел он только на него.       — Ты почему не кушаешь, Канда? — облизав ложку, он прикусил стальной кончик, смотря заискивающе и насмешливо.       — Иди в задницу, — едко ответил на подколку. Хотя он не ел весь день на работе, тарелка на подносе стояла нетронутой, а связанные руки уже начинали неметь от поднятого положения.       — Что, уже? — серые глаза распахнулись в притворном удивлении. — Какой ты нетерпеливый! — Аллен не сдержал смешка, когда хищник оскалил зубы.       Он встал с кресла, с осторожностью и неловкостью акробата на шесте, покачнулся, словно правда может упасть в сыпучую пропасть, а не на каменный пол, и грузно осел на толстый матрас, гримасничая — делал всё, лишь бы сильнее выбесить. О, как же ему не хватало этого горящего взгляда, направленного только на него.       — Но придётся подождать, у меня к тебе есть вопросы.       — Засунь свои вопросы знаешь куда?       — Потерпи, Барбариска, скоро и это будет.       Восторг бежал по венам, адреналином ударял в мозг, и уже просто невозможно было не язвить, невозможно сохранять собственную мимику, так что от улыбки уже болели скулы, а в глазах бесновался настоящий огонь.       — Тч, Мелочь, а не слишком ли ты много берёшь на свой стручок? Или так давно никто не давал?       Как же он скучал по этому!       — Не волнуйся, я вырос и смогу в полной мере заполнить твоё растянутое эго.       По виду чужих мечущих глаз, по ощущению, что ты живой, что ты чувствуешь, а не подобно кривому зеркалу копируешь людские эмоции, Уолкеру казалось, что даже воздух чище, взрывался кислородными искрами где-то в лёгких, так что хотелось поскорее этим поделиться с оппонентом. Прижаться к тонким губам в грубом поцелуе, кусая, царапая зубами и протискивая свой язык в чужой рот, встречая животное сопротивление.       Но нельзя. И это только сильнее подогревало его возбуждение, так что желудок сжало, и на глотке словно сомкнулась стальная проволока.       Кто из них первых закончил этот взаимный обмен колкостями — считай, дерьмом — никто не знал. Оба тяжело дышали, как от добротной драки, глаза, нет, глазища сияли как у котов в темноте — азартом, взаимной неприязнью и ненормальным восторгом.       Ни один парень, ни одна девушка не были способны вызвать в Канде и каплю той эмоции, которую взрывал в нём Мелкий. Все они были словно фарфоровые, сотканные из чего-то хрупкого, так что было противно даже прикасаться — того гляди и распадутся в громких рыданиях. И вместе с тем они не ощущались как живые, а значит, ими можно было пользоваться, как это делают со всякими вещами.       Аллен прервал искрящий зрительный контакт и засмеялся, до хрипоты и икоты, падая головой на чужие ноги, связанные вместе жесткой конструкцией, что напоминала хвост рыбы. Ему так хорошо, что хотелось прямо сейчас накинуться на свою жертву и сожрать её.       — Тч, — пока Мелкий не видел, Канда и сам усмехнулся, отведя оживший взгляд в сторону. — Придурок.       Наконец-то рядом был тот, кто мог выдержать, а не сломаться под тяжестью дерьмового характера.       «Так почему же, Канда, ты отказался от этого?»       Кажется, на этот раз они оба перегнули палку.       Рука с катетером немеет. Одно лишь осознание, что он провёл с иглой внутри себя двенадцать часов, вызывает нервную дрожь по телу. Серые глаза скашиваются на бледную, как и больничные простыни, руку с ярко-фиолетовой полоской вены, на квадратный пластырь, повторяют путь пластмассовой трубки от его конечности и до прозрачного пакета с лекарством. Аллена опять передёргивает, и он жмурится, утопая головой в мягкой подушке.       Его воротит: от стойкого запаха лекарств, от бежево-бледных стен, от всех проводов и пищащего аппарата с его пульсом. Хочется бежать, прочь, как можно дальше покидая пропитанные страданиями и болезнями стены. В коридоре раздаётся громкий хрипящий кашель, заставив тело вздрогнуть и вцепиться исколотой рукой в одеяло.       — Мистер Аллен, — в палату входит невысокого роста медсестра — с сухой улыбкой и уставшим взглядом — волоча перед собой столик. — Нам нужно ещё раз взять у Вас анализы.       Уолкер распахивает глаза, всего лишь секунду смотрит затравленно и бесновато, и этого хватает, чтобы ярко-красные губы прошептали: «С Вами всё в порядке?»       — Да, — отвечает он, позволяя ещё одной игле медленно разорвать клетки его тела, пока ёмкость наполняется багряной жидкостью. А внутри что-то мерзкое царапает его грудную клетку, бьётся о ставни сознания и кричит до хрипа: «Да сколько можно! Во мне уже крови не осталось!», — оно посылает всех куда подальше, вырывает катетер из одной руки и не даёт снова проколоть другую.       — Вот и всё, — медсестра подписывает склянки с кровью, так что бледный, как и эти палаты, силуэт мальчишки размывается.       «Поступил сюда с признаками удушения и внутренним кровотечением. Кто же его так избил?»       — Скажите, ко мне никто не приходил? — Аллен нервно накрывает руку одеялом, даже не пытается скрыть надежды в своих глазах. К чёрту, он слишком устал и его всё тут бесит.       — Нет, — девушка улыбается, даже не замечая, как пациент поник.       — Может, Вам звонили насчёт меня?       — М-м-м. Звонили, продиктовали Ваш страховой номер, так что можете не беспокоиться об этом.       — Ничего больше не говорили? Может, просили что-то передать? — всё никак не унимается Уолкер. Не могло же такого быть, что Канда просто исчез. Нет, он не из тех людей, которые будут отчитываться, но он слишком беспокоится о нём и скорее не покидал бы его палаты днём и ночью, чем… чем так.       — Просили передать, чтобы Вы поправлялись, — соврала медсестра.       Она только приступила к дежурству, когда в их госпиталь залетел побитый азиат с бесноватым взглядом и взъерошенными волосами, он походил на самого настоящего демона, к которому хрупкие медсестры боялись подходить. В руках демон трепетно сжимал бессознательного парня с кровью изо рта, так что принять столь странную парочку пришлось.       От госпитализации азиат отказался.       Он всю ночь просидел под операционной, и лишь когда врач сказал, что состояние Аллена Уолкера стабилизировалось, спокойно встал, поблагодарил с поклоном и ушёл, оставив своего друга одного в больнице.       — Спасибо, Вы можете идти, — гулко произносит Аллен, закрывая потухшие глаза.       «Он придёт. Просто ушёл за апельсинами или ещё чем-то, что мне сейчас можно», — уверяет себя он, даже не вспоминая про вчерашнюю ссору и причину, почему он оказался тут.       Уолкер не знал, что именно в этот момент Канда Юу оставляет записку на пустой уже кровати своей комнаты, чтобы исчезнуть из его жизни навсегда.