00Question

— Грацие, — Кью рассеянно улыбается молодому официанту, похожему на ожившую скульптуру Микеланджело, отпивает кофе из маленькой чашки и возвращается к лэптопу. В крохотной кофейне в паре шагов от Сан-Марко нетрудно сесть так, чтобы в экран никто не смотрел. Даже на веранде. Здесь вообще на удивление тихо и малолюдно: всего несколько дней назад сошла аква-альта, и хорошая погода не успела принести с собой новое наводнение — туристическое. — Не могу поверить, что тут всё было под водой, — бормочет Кью, не отрывая взгляда от экрана. Пальцы у него как крылышки колибри: миллион взмахов в минуту, и, как все владеющие навыком слепой печати, Джеффри смотрит не на клавиши, а на результат. Иногда на агента ноль-ноль-семь. — Не всё, но... площадь была, говорят, — отвечает Бонд, лениво оглядываясь в поисках официанта. Он расслаблен и выглядит благодушно, точно турист. Он и есть почти турист сейчас. Жаль, нет времени на достопримечательности. — Венеция переоценена как туристический центр, — заявляет Кью и по-детски трёт нос центром ладони. — Всюду этот запах сырости, плесени, гнили... Какое-то всеобщее разложение. Навевает мысли о смерти. Бонд смеётся. — Не ты один так думаешь. Все воспеватели южной Италии не жаловали Венецию. От Чезаре Павезе до Умберто Эко. Последний говорил, что нужно быть кретином, чтобы провести в Венеции дольше двух дней. — Мы торчим здесь уже неделю, — Кью вновь ожесточенно чешет нос и отхлебывает кофе. — Нас извиняет только работа. Однако, я не знал, что ты такой тонкий знаток итальянской литературы. Чезаре Павезе — это кто? Что он написал? — «Verrà la morte e avrà i tuoi occhi». — Что? — Стихи... «Придёт смерть, и у неё будут твои глаза», так можно перевести. Кью многозначительно вскидывает брови, но ничего не говорит в ответ. В поэзии, на его вкус, слишком много умозрительного. Бонд на ломаном итальянском просит принести пепельницу, и официант услужливо кивает. Их здесь принимают, кажется, за странноватую однополую парочку, не похожи они ни на родственников, ни на друзей, ни на коллег. Бонд думает — к лучшему, это в своем роде гениальная маскировка в месте, где толерантность ещё не укоренилась настолько, чтобы людям не приходилось одергивать себя: никто не запомнит их лиц и особых примет, все запомнят только «парочку геев». *** Вся их миссия — содержимое лэптопа Кью и его головы. Бонд даже вникать не пытался после слов М о том, какова его приоритетная задача. — Вам не кажется, что использовать агентов с двумя нулями в качестве телохранителей — несколько расточительно? — Я притворюсь, что не слышал ваших слов, ноль-ноль-семь. *** Они берут номера на двоих, не задерживаясь ни в одной гостинице дольше суток, они не выходят поодиночке даже за кофе, Бонд держится на полшага позади и сверлит глазами затылок Кью. Молоденькие официантки даже не пытаются флиртовать с ними, только перешептываются и хихикают вслед, Кью этого не замечает, он вообще ничего не замечает, кроме кода на экране, цепляется к местному вайфаю, как промышленный альпинист к веревкам, в заголовках местных газет мелькает «серия хакерских атак». Бонд думает, что быть телохранителем не так уж и плохо, почти туризм, главное — не сводить внимательного взгляда с Кью и его техники. Смерть идёт за ними по пятам, у неё достаточно глаз, чтобы держать на прицеле оба затылка: гладкостриженный светлый и кудрявый тёмный. — Я на пару минут, — Кью залпом допивает свой кофе и поднимается из кресла. — В уборную. — Идём вместе, — и Бонд поднимается следом, резко, как по команде. — О, да брось! Кью с недовольным видом собирает технику в сумку, которую перекидывает через плечо и шею, и входит в кофейню. Бонд идёт следом с совершенно независимым видом, сунув руки в карманы. Когда они вместе проходят в мужской туалет, бариста улыбается им вслед. Тихий хлопок. Не громче, чем грамотно открытая бутылка шампанского. Потом ещё и ещё один, будто у кого-то праздник и шампанского должно хватить на всех. Бариста падает под стойку, не успевая дотянуться рукой до тревожной кнопки. Их двое, у них приказ: парня с лэптопом взять живым. Со вторым можно не церемониться. Они пересмеиваются между собой, разглядывая фотографии: хорошо, что не наоборот. Кью не слышит эти хлопки, он слишком своей техникой, ширинкой своих брюк и своей смутной ребяческой обидой на то, что его лишают уединения даже в такой укромный момент. Бонд не изверг, впрочем: не лезет за тонкую фанерную перегородку, а встаёт лицом ко входной двери. Вся опасность снаружи, а внутри, кто может угрожать внутри, они же не в тропиках, где городские легенды про змей в канализации не такие уж и легенды. Услышав первый хлопок, он вздрагивает; после второго вынимает из кобуры дремавший под пиджаком пистолет, и всё свершается в считанные секунды, нет, в долю одной секунды, ровно на столько он опережает по реакции первого стрелка. А на втором везение заканчивается, он стреляет исподтишка, не прицельно, и пуля только оцарапывает Бонду шею, не задев артерию. Это две или три секунды шока, за которые стрелок успевает выбить ногой чёртову фанерную перегородку кабинки: ему не нужна, в общем-то, эта смерть, ему просто нужен второй парень, парень-с-лэптопом. Из шеи всегда много крови, смертельное ранение или нет. Две или три секунды шока — потом придёт боль, и Джеймс медленно моргает, зажимая левой рукой шею, и оседает на пол, и выпускает пистолет. Много крови, она течёт сквозь пальцы, за воротник рубашки, густая кровь в цвет полотнища венецианского флага. У Джеймса перед глазами чужой пистолет, приставленный к голове Кью. Это блеф, Кью нужен живым, это просто — чтобы он пошел туда, куда ему скажут. У Кью распахнутые от удивления, тревожные глаза. Две или три секунды шока растягиваются на целую вечность, и Бонд успевает подумать: смерть в Венеции, какая пошлость, вывернутый наизнанку Томас Манн. Но потом приходит боль, а с ней и благословенный адреналин, которого Бонду хватает, чтобы подняться на ноги и напасть со спины. У Кью свои две или три секунды шока, но к тому моменту, когда он, так и не застегнув брюки, поднимает с ледяного пола пистолет, Бонд уже ломает стрелку шею, будто в отместку за свою. Позвонки хрустят громко и страшно. — Вы ранены, — замечает Кью таким отстранённым тоном, будто обращает внимание собеседника на мелкую оплошность одежды вроде прилипшего к плечу волоса или нитки. — Царапина, — под плотно сжатыми пальцами пульсирует, колотится, рвётся наружу боль, кровь течёт и течёт, и капает на светлый мозаичный пол, когда Бонд пытается выпрямиться. У него скользят пальцы и рука неотвратимо тянется вниз. Кью щурится через стёкла очков, с тем же отстранённым видом подходит вплотную и пережимает эту царапину уже своей рукой, очень правильно и крепко, и слышит бешеный пульс боли под своей ладонью. — Тише, — говорит он, упорно не глядя Бонду в лицо. — Не вздумайте умирать, ноль-ноль-семь. Смерть в Венеции — это же ужасная пошлость. — Нет, нет, — Бонд смеётся, покуда у него есть на это силы. — У моей смерти... другие глаза. Хищный прищур глаз Веспер. Или, может быть, спокойные, прозрачные глаза М перед смертью. Глаза Сильвы: скруглённые, насмешливые, безумные. Какие угодно. Не такие: распахнутые от удивления, тревожные, как гладь озера, вспоротая лодкой или рыбиной, как рассветное небо в редкий для Лондона ясный день. Не такие.