кудрявые

рос ни за что в жизни, никому и никогда не признается, и даже думает тихо, по ночам, когда никто не сможет разглядеть его эмоций. и не будет известно ни одной душе, что в моменты совсем хуёвой лирики, пока дома никого не было, он хватал видавшую многое батину гитару и терзал собственные пальцы вместе с сердцем, во весь голос подпевая девичьей песне, звучащей из белых айфоновских наушников. она говорила, что в чужих кудряшках словно вечность поселилась, и он был совершенно с этим высказыванием согласен. а он так и будет молчать, даже песню никакую не напишет по причине своей бесталанности, только очередной ночью прокрутит не вылезающие из головы строчки, да будет ворочаться до утра, изнывая от чего-то, непонятного ему самому. казалось, что славочке бы солнечным ураганом, ну или лучиком, будить во всех улыбку, заставляя чувствовать себя веселее, но ему сейчас бы тоже такое не помешало, ведь винить некого, кроме себя, конечно же. и он корит себя за собственную глупость, когда трепыхающееся сердечко падает вниз, стоит борьке перехватить его колкий взгляд. потому что тот всегда смотрит со спокойствием и уверенностью. а блондин лишь тихонько умирает внутри себя, позвав единственного майского мальчика на похороны. да и на пресловутые похороны тот явится всё с тем же взглядом, отглаженным костюмом и двумя гвоздиками, потопчется у могилы, не зная, что сказать, да уйдёт, унеся цветочки с собой. сказать нечего, даже в голове потрясающая и удивительная пустота - ни тебе длинных запутанных дум, ни сплошного белого шума, на фоне которого бережно перебирались воспоминания случайных прикосновений. только какая-то пустота принятия, а за окном снег кружился, заметая улицы, дороги и его мечты на освобождение от почти что наваждения. даже курить не получалось, жаловался он как-то меркурию: только сигарету в руки брал, в голове представлялся маев, который поучительным тоном просил не травить себя смолами. и не говорил ведь, что ему дымный запах не нравится, а словно справлялся о здоровье блондина, что тотчас прятал пачку в кармане, по старой привычке обкусывая губы. а потом, на морозе, они будут неимоверно болеть. и целовать такие, наверное, неприятно. рост вообще часто ловил себя на мысли, что некоторые вещи делает не для себя, а, чёрт возьми, красуется, и было бы перед кем: высокий, худющий и в целом нескладный маев вызывал самый настоящий апокалипсис внутри, заставляя, фигурально выражаясь, вулканы извергаться, а океаны выходить из берегов, и в это не вкладывал никакой пошлости - просто эмоциональную бурю сложно описать иначе, особенно, когда из тебя автор отвратительный, и свою тупость ты вуалируешь ехидством и ироничностью. в общем, боря был холодным - как айсберг в океане, или как самые глубокие льды антарктиды, и участливо интересовался, в каком из клубов тарелкин провёл всю ночь, если замечал сетку полопавшихся сосудов на глазах. "в клубе разбитых сердец!", - хотелось ответить ростиславу, но отвечал он невпопад, выуживая из уголков памяти названия более-менее приличных баров, куда он действительно мог бы наведаться, были бы силы и желание. потому что, вообще то, он продолжает сидеть в комнате и пялиться в окно, сквозь которое светили фонари от соседствующего торгового комплекса. был очень большой муд все богатства мира обменять на смелость, или хотя бы на умение читать мысли, чтобы залезть в чужую кудрявую голову, и понять, как там всё устроено, но это было совершенно невозможным. что первое, что второе, оно же и более вероятное. ещё был муд набить боре лицо - просто за то, что он такой. ответа на вопрос "какой это - такой?" дать он сам не сможет, но все, наверное, понимают, что это за чувство, одновременно вопрошая у мозга и всякой прочей дребедени, что отвечает за притяжение к кому-то "зачем?" и коронное "почему именно я и почему именно он?" ро может продолжать до бесконечности, потому что ему ровно так же бесконечно грустно, и он откровенно устал от этого - когда всё внутри словно сжимается на секунду, и по позвоночнику, сверху-вниз, проходит холоднючий разряд тока. он прижимается к ледяному окну щекой, сразу же заставляя поверхность запотеть, чему виной стало его дыхание, и наблюдает за соседними домами, которые наконец стали проглядываться за бесконечной метелью. люди всё спешат куда-то, пробираются сквозь снежные завалы, даже не догадываясь, что за ними кто-то наблюдает.