Древние знания

Ричард проснулся оттого, что замерз. Открыл глаза и ничего не увидел: темнота была непроницаемой, глухой, холодной. Тут же накатила паника: он рванулся, попытался встать — и не смог. Руки не слушались. Даже не так — рук не было вовсе: он захотел сжать пальцы в кулак, но ничего не вышло. Перед глазами замельтешили белые мошки, перестало хватать воздуха. Он разомкнул саднящие от трещин губы, чтобы крикнуть, но язык распух и прилип к раскаленному небу. Его приняли за мертвого и похоронили в семейной усыпальнице. Слышно было лишь его собственное дыхание: звук уходил куда-то вправо и, отражаясь от невидимой преграды, синкопой отскакивал назад, метался по помещению, не затихал, а, напротив, усиливался, перетекал в низкий угрожающий рык: надорское чудовище выбралось из подземных туннелей в недрах скал, почуяло его страх и затаилось поблизости, примеряясь для прыжка. Он зажмурился, и рычание отдалилось, слилось воедино со звенящей напряжением темнотой. Ричард осторожно приоткрыл глаза. Света прибавилось: в щель между портьерами (окно, слава Создателю!) пробрался косой лунный луч, высеребривая из темноты одеяло, витой полированный столбик и бахрому балдахина. Потом луну заслонила туча, вновь стало черно, но Ричард уже пришел в себя. Он не умер. Он выбрался, и руки при нем. Ричард стиснул зубы, шевельнул плечом: все, что ниже локтя — тяжелое, неживое — отказывалось слушаться. Он согнул ноги в коленях, уперся пятками в постель, заскользил по гладкой простыне в попытке придвинуться к изголовью. От слабости мутило. В предплечья вгрызлись сотни мелких иголок, но Ричард едва не заплакал от облегчения. Сердце бултыхалось где-то у самого горла, частило и сбивалось с ритма, грохотало так, что в темноте завозился, зашуршал костяными пластинами зверь, подбираясь все ближе. Ричард приказал себе дышать ровно: вдох-выдох, через нос, и еще раз. Тише, еще тише, пока не разберется, где он и что происходит. Снова выглянула луна, сквозь муть перед глазами удалось рассмотреть что-то темное и бесформенное у дальней стены напротив черного зева камина, злобно ощерившегося прутьями решетки. Груда шевельнулась, взрыкнула угрожающе, но Ричард не производил ни звука, и тварь затихла. В ушах ревела горная река, рот наполнился желчью, и жажда стала невыносимой. Ричард сглотнул, поспешно прижался ртом к плечу в попытке справиться с раздирающим грудь кашлем. На самой периферии зрения — на сундуке слева от кровати — блеснул металл. Ричард осторожно сдвинулся в сторону, извиваясь, будто ящерица, у которой злые мальчишки оторвали передние лапы — поглядеть, а вдруг вырастут новые; бесполезные руки намертво приклеились к одеялу. От камина послышался надсадный хрип, и Ричард из последних сил бросил себя туда, где надеялся найти оружие. Какая-то посудина с оглушительным дребезгом свалилась на пол; не удержавшись, Ричард скатился следом, упал на спину и приложился затылком... Он шел по узкому коридору: факелы исторгали едкий черный дым, растрескавшиеся в крошево каменные плиты пружинили под ногами, по обе стороны тянулась покрытая копотью кладка, сводчатый потолок терялся во мраке над головой. Ричард не помнил, как тут оказался и как долго уже идет. До одури хотелось пить. И спать — просто прижаться к холодной стене спиной и сползти по ней на пол. Останавливаться было опасно: стены позади смыкались, беззвучно сдвигались навстречу друг другу. Это были мертвые камни, выломанные из породы в незапамятные времена и лишенные связи со скалами: утратив душу, они впустили на ее место нечто чуждое и враждебное ко всему живому. Ричард ускорил шаг. Коридор все не заканчивался, и казалось, что Ричард увяз во времени и пространстве — букашка в капле смолы. Он застрял на месте, а пол тек ему навстречу: два шага по дрожащей лужице света, пять — по чернильной тени, два шага... Он прочитал вслух все, что помнил из Дидериха, сонет за сонетом, поэму за поэмой — порой безбожно перевирая слова и не попадая в рифму, и все, что заучил в детстве из Эсператии, стих за стихом — по слогу на каждый шаг. И-тог-да-ска-зал-Свя-той-Ад-ри-ан... Потом Ричард устал и просто переставлял ноги в ватной тишине. Иногда в стенах появлялись окна. Сперва, в надежде обнаружить выход, он останавливался посмотреть — стоял опасно долго, пока каменное крошево от смыкающихся стен не начинало жалить спину. Сквозь первое же окно в кособокой раме было видно грязную кухню, где две патлатые старухи, засучив рукава, разделывали зазубренными тесаками труп молодой женщины. Ее отливающие медью волосы свешивались с края залитой кровью столешницы, пока сильный удар не отделил голову от туловища и та не свалилась на пол. Старухи открамсывали куски плоти, швыряли их на уставленный щербатыми тарелками стол. Одна отложила тесак, запустила скрюченные пальцы во вспоротый живот, извлекая змеящиеся внутренности, поднесла к носу и нетерпеливо отбросила в сторону; склонилась над развороченным телом, вгрызлась, как волчица — и обмякла, когда ее товарка с размаху вогнала мясницкий нож ей в череп. За высоким окном в пол, забранным изнутри шелковой шторой с кружевной рюшей по краю, Ричард разглядел кресло, а в нем — девушку в красном платье с расшнурованным корсажем, которая прижимала к груди младенца. Тот жадно сосал — Ричард видел, как часто раздуваются его щеки. Он попытался толкнуть створку, уже заготовив слова извинения, но девушка опустила руки, удерживающие ребенка, осела в кресле как неживая. Младенец скатился на пол, ловко перевернулся на живот, разинул широкий острозубый рот, измазанный красным, и пополз к Ричарду. Девушка с кровавой дырой вместо левой груди уставилась на Ричарда мертвыми глазами. ... обнаженный мужчина на роскошной кровати извивался от боли, пока тощая девка — землисто-серое лицо, руки — паучьи лапки — рвала зубами болтающуюся на лоскуте кожи мошонку. ... толпа людей с пустыми лицами сомкнулась кольцом вокруг двоих детей — мальчик лет семи с зареванным лицом прятал за спиной ошалевшую от ужаса девчонку. ...старик с обреченным взглядом до побелевших костяшек сжимал эсперу, пока входная дверь тряслась от ударов. Ричард перестал смотреть, да и времени оставалось все меньше: стены коридора уже не смыкались — оплывали, осыпались; высвобожденные камни с неумолимой неспешностью закручивались спиралью, с каждым витком ускорялись на долю секунды — всегда ускорялись. Он перешел с шага на бег. Легкие разрывались от боли, жажда путала мысли и туманила зрение. Обессилев, Ричард прижался горящим лбом к холодному камню: он отдохнет всего минуту и побежит дальше. Шершавая стена просела, превратилась в гладкое стекло, за которым... Он знал эту комнату, он бывал тут — он тут жил. У огня, мирно беседуя за бокалом вина, сидели двое: Эпинэ и Алва. Ричард заколотил кулаками в окно, закричал, но стекло подернулось сеточкой трещин и, обнажая глухую кладку, сыпануло в лицо мелкими осколками... Ричард оглянулся — в паре шагов вертелась воронка, затягивала в прожорливое бездонное нутро все, чего касался ее край. Близко. Слишком близко. Коридор вильнул и уперся в приоткрытую дверь. Смена декораций произошла так внезапно, что Ричард не сразу осознал, что видит. Дверь качнулась в сторону, и он ввалился в лишенное мебели помещение с выбеленными известкой стенами и факелами в толстых кольцах. Катарина стояла в центре, спиной ко входу, неподвижная как статуя. На ней было церемониальное черно-белое платье с растительным узором по подолу. Узор двигался, извивался, и Ричард с ужасом понял, что мерзость из гробницы Октавии никуда не делась. Он предостерегающе вскрикнул, почти не надеясь, что его услышат, но Катарина оглянулась и улыбнулась приветливо: на сером безжизненном лице с черными провалами глаз улыбка смотрелась чудовищно. — Ваше Вели... Катари! Страшная улыбка погасла. — Шел бы ты отсюда, парень, — сказала Катарина скучным и низким — совершенно мужским — голосом. И отвернулась. Зеленый узор потек с ее юбки на пол, подбираясь к ногам Ричарда, он бросился вон, перескочил через порог и — рухнул в самый центр каменного водоворота. Хрустнули, ломаясь, кости, песок набился в рот, заталкивая в глотку крик боли; стало темно. Вода лилась по растрескавшимся губам, стекала по подбородку на шею, за воротник рубашки, а он пил и пил, захлебываясь от нетерпения. Кружку попытались отнять, и он вцепился зубами в глиняный край, зарычал как собака, у которой пытаются отобрать вожделенную кость. Лишь когда содержимое посудины до последней капли оказалось у него в желудке, Ричард без сил откинулся на подушки и открыл глаза. Комната была ему знакома. Невысокий человек в черной измятой мантии мэтра — нет. Здесь совсем ничего не изменилось. Переделки, затеянные Ричардом, этой части дома не коснулись: получив в подарок от Альдо особняк, он первым делом перебрался в хозяйские покои, а о собственной спальне предпочел позабыть. — Кто вы? — спросил Ричард. Слова, шершавые, как ракушечный песок, царапали гортань, и он закашлялся. — Мэтр Прудон к услугам господина, — поклонился тот и деловито застучал склянками, что были выставлены стройными рядами на столе у окна. Ричард тупо следил, как он ловко, ни на секунду не задумываясь, выхватывает нужные ингредиенты — какие-то дурно пахнущие смеси и порошки, швыряет их в каменную ступку, энергично растирает увесистым пестиком и периодически принюхивается к содержимому. Из носика пузатой реторты над натертой до блеска медной горелкой капало. В камине мерно потрескивал огонь, на полу у кресла валялось скомканное шерстяное одеяло, за окном натужно гудел ветер. Интересно, вяло подумал Ричард, что творится в городе? — Мои руки, — сказал он вслух. Забинтованные от запястий по локти, они лежали поверх одеяла, словно чужие. Ричард чувствовал, как ноют плечи от долгой неподвижности — сколько он так провалялся? Все тело ломило как при сильной лихорадке — или будто все кости перемололо в гигантской каменной воронке. Его руки! Он попытался сжать пальцы... — Неудивительно! — провозгласил мэтр поучительно, нимало не смущенный. — Окажись рана хоть на волосок глубже, и вовсе остались бы без рук. Так что терпение, юноша, и покой. Как говорил великий Авестрат: «Cuivis dolori remedium est patientia» — при любом страдании лекарством служит терпение! Отдых, обильное питье и еда, желательно, мясо с кровью, и через какой-нибудь месяц-другой встанете на ноги! Ричарда замутило: вспомнилось увиденное недавно — и мясо, и кровь. В губы ткнулся край кружки, он поспешно отпил и лишь спустя пару глотков распробовал горечь на языке. — Маковый отвар, — с готовностью пояснил его мучитель. — Поможет уснуть, а во сне, как известно, любая хворь быстрее проходит, или, как говорил великий Авестрат: «Optimum medicamentum quies sopita est». Ричард хотел возразить, что сон сну рознь и что возвращаться в смыкающийся коридор он совсем не торопится, но губы онемели, мысли спутались и устремились прочь, в ленивую, совсем неопасную темноту и безвременье.

***

День сменялся новым днем, но Ричард едва ли сумел бы сказать после, сколько их было. Он дрейфовал из сновидения в сновидение, будто вырванное с корнями дерево в водном потоке. Он видел лица, знакомые, чужие, обезображенные до неузнаваемости, он брел бесконечными коридорами, промозглыми парковыми аллеями, безлюдными мрачными улицами. Он просыпался, не понимая, какое время дня или ночи на дворе, каждый раз — уставший и разбитый, словно и вправду отмерял ногами бесконечные хорны. Иногда он слышал голоса, но не мог с уверенностью судить, насколько они настоящие. Его поили, кормили, кажется, даже обтирали смоченным в теплой воде полотном — от этого он ужасно мерз, стучал зубами, пытался натянуть одеяло, но руки по-прежнему не слушались. Он сердился, возмущался; к губам неизменно подносили глиняную плошку с теплой горьковатой водой, и он вновь нырял в тревожное забытье. Потом горечь ушла, и периоды бодрствования удлинились. Мэтр Прудон, всегда в приподнятом настроении, всегда при деле (перетереть в порошок компоненты, вскипятить отвар, процедить сквозь многочисленные слои отбеленной марли, варить в пузатой колбе с толстым дном и узким вытянутым горлом до густоты), не умолкал ни на минуту, сыпал изречениями искренне ненавидимого Ричардом Авестрата. Он жизнерадостно тыкал в потерявшие чувствительность пальцы кончиком гусиного пера, энергично массировал ладони «для улучшения циркуляции», ревниво следил за молчаливым слугой, которого приставили для ухода за Ричардом: сменить постель, побрить, умыть, переодеть, помочь справить естественные потребности, накормить жидкой кашицей — что-то более существенное желудок категорически не принимал. При виде мяса, пусть и без крови, Ричард немедленно сгибался над поспешно подставленным тазом и до сухих судорог исторгал съеденное накануне. Беспомощность и никчемность напоминали о днях, проведенных в Багерлее: о нем вновь забыли. Заперли в бывшей спальне и отдали на расправу безобидному с виду мэтру, который и святого мог бы свести с ума своей болтовней. И своим храпом. Мэтр Прудон спал тут же, на походной койке за ширмой, установленной у дальней стены рядом с книжными шкафами, или же прямо в кресле у камина. Тщедушное тело во сне производило воистину устрашающие звуки: низкое раскатистое рычание, сдавленное бульканье, пронзительный свист. Неудивительно, что Ричарду тогда примерещилось надорское чудище... Теперь сон не шел. Стиснув зубы, всю ночь напролет Ричард пытался шевелить пальцами, в мельчайших подробностях воображал, как придушит храпящего мэтра. Малейшее усилие вызывало тошноту и головокружение, и хотелось расплакаться от бессилия и злости на свою постыдную немощь. При свете дня он впадал в апатию, вяло отвечал на вопросы, неохотно глотал снадобья и еду, лежал с закрытыми глазами, отсчитывал секунды, почти с нетерпением ожидая ночи, когда его оставят в покое. О том, что происходит за стенами особняка, Ричард не думал. Любая мысль, любое воспоминание о зеленой мерзости провоцировало приступ паники, он начинал задыхаться, а мэтр Прудон торопился напоить его очередной тинктурой, остро пахнущей болезнью и путающей и без того нечеткие мысли. — Герцог Эпинэ справлялся о вашем здоровье, — лучезарно улыбаясь, сообщил мэтр Прудон однажды утром, пока возился с повязками на запястьях Ричарда. Робер спрашивал о нем? И не посчитал нужным увидеться? Не смог? Или постыдился? Предатель и перебежчик! Пальцы левой руки свело болью, и Ричард, не веря своим глазам, уставился на сжатый кулак. — Ну, что я вам говорил? «Durum patientia frango» — трудности преодолеваются терпением, — проворковал мэтр и от души ткнул пером прямо между двух голубых вен под истончившейся кожей. Ричард поморщился — на этот раз от укола. Злость придала сил. Он словно проснулся окончательно. Рассмотрел наконец успевшую подзабыться комнату: ни пылинки, ни затхлого запаха, будто и не стояла запертой несколько месяцев. Изумился собственной худобе во время утреннего обтирания (выступающие ребра, впалый живот, мучнисто-белая кожа). Понял, что не вынесет больше постоянного присутствия мэтра Прудона и, сославшись на бессонницу и невозможность уснуть от его храпа, настоял, чтобы тот перебрался в соседнее помещение, которое прежде служило Ричарду гардеробной. Он попытался вставать при поддержке слуги или мэтра: сперва свешивал ноги с постели и ждал, пока хотя бы немного уймется головокружение, делал несколько неуверенных шагов вдоль кровати — почти всегда терял равновесие и валился на постель. Оставшись один, он до изнеможения, до холодного пота на висках сжимал непослушные пальцы на полотняном мешочке с крупой, — мэтр Прудон уверял, что это простое упражнение способно совершить чудо, к тому же, как «верно отметил великий Авестрат, „nihil semper suo statu manet — ничто не остается постоянно в своем состоянии“ ». Правая рука больше не ощущалась чужой: при всяком усилии болью простреливало до локтя и отдавало выше, в плечо, но Ричард радовался и этому. Боль была неприятна, но напоминала, что он пока еще жив. Ричард не думал над способом выбраться из комнаты или особняка: он едва ли прошел бы до двери, а попытка одолеть парадную лестницу более чем вероятно стала бы его концом. Да и куда идти? Он избегал выглядывать в окно из опасений обнаружить стелющийся по земле зеленый туман и рвущих друг друга на клочки людей. Ему хотелось тепла и покоя. Алва забыл про него? Тем лучше. Иногда в голову закрадывалась мысль, что он умер, а эта комната — его личный Закат и ему уже никогда не покинуть этих стен, а лица мэтра Прудона и безымянного слуги — единственное, что он будет видеть до конца времен. — Вынужден оставить вас сегодня на попечение Умберто, — мэтр Прудон хмурился и озабоченно поджимал губы. Он собирал со стола склянки и пузырьки и прятал их в недрах объемного переносного сундучка с медной отполированной ручкой. Между делом бросал на Ричарда полные сомнения взгляды, словно опасался, что, стоит ему скрыться за дверью, и пациент тут же отправится к праотцам. На обеспокоенном лице совершенно явно читалось нежелание идти куда бы то ни было, и Ричард отчетливо чувствовал: дело вовсе не в нем, а в том, что поджидало мэтра снаружи. Оставшись в одиночестве, он прилежно помял мешочек с крупой, с удовлетворением отметил, что большой палец гнется чуть лучше, чем вчера. Быстро устал и полежал, закрыв глаза, наслаждаясь тишиной. Захотелось пить, но Умберто (следовало запомнить это имя) не появлялся — то ли отлынивал от работы, то ли попросту был занят чем-то более важным. Ричард потянулся к серебряному графину на сундуке, но ухватить его за изогнутую ручку не сумел. Он выругался сквозь зубы. Леворукий и все его кошки! Если от такого простого действия на лбу выступает холодная испарина, на что вообще теперь он годен? Утро перетекло в хмурый день, день — в тоскливые сумерки, пить хотелось все нестерпимее, а Умберто не появлялся. Похоже, Ричард задремал, потому что, когда открыл глаза, в спальне было сумрачно и холодно. Камин потух несколько часов назад, и от окна ощутимо веяло холодом. Ричард поежился и закашлялся, глотнув стылого воздуха. Кувшин издевательски поблескивал выпуклым боком. Со стуком распахнулась дверь, и Ричард выдохнул с малодушным облегчением (ему почти поверилось, что больше никто не придет). Приветственная улыбка застыла на губах. Кончита, состарившаяся на добрый десяток лет, в строгом черном шерстяном платье и в черном же платке, повязанном поверх волос, в которых сильно прибавилось седины, вошла с подносом, уставленным тарелками. Этой встречи Ричард совершенно не ожидал: отчего-то считал, что старые слуги, сбежавшие сразу после ареста хозяина, не успели вернуться до того, как ворота Олларии заперли на замок. Старательно не глядя на Ричарда, Кончита прошла в комнату, молча опустила поднос ему на колени — только приборы звякнули. Она зажгла несколько свечей и встала в стороне, скрестив руки на груди. Лицо ее было каменным. Ричард сглотнул. Он не должен был чувствовать себя виноватым, и все же... Не должен! Пусть себе смотрит! Ложка неожиданно ладно легла в пальцы. Ему даже удалось зачерпнуть пыхающей паром каши. А донести ложку до рта не вышло: она выскользнула из руки скользкой рыбешкой. Ричард сжал зубы и попробовал снова — с тем же результатом. Проклятая ложка лежала на испачканном покрывале и не желала поддаваться. Пальцы скрючились от напряжения, предплечье свело от боли. Во рту было сухо и солоно — он и не заметил, как прокусил щеку. Сдаваясь, он отодвинул поднос, пока рука не отказала окончательно . — Благодарю вас, я не голоден, — сказал он хрипло. Пустой живот, разбуженный запахами еды, протестующе заурчал. Громко. Кончита шагнула вперед, склонилась над постелью, несколько мгновений смотрела прямо в глаза, а затем — от души — отвесила ему подзатыльник, обидный и унизительный. Привлекла к себе, так что Ричард уткнулся носом в теплое и мягкое, и заплакала. Ошарашенный, он вдохнул привычный домашний запах (свежая сдоба, высохшее до морозного хруста белье и пряные корешки), почувствовал прикосновение ладони к волосам и вдруг ощутил себя трехлетним Диконом, который получил несправедливую выволочку и изливает теперь свое страшное горе в широких складках юбки Нэн. Слезы лились неохотно, потому что мужчине — герцогу и Повелителю Скал — не пристало плакать, пуще всего — в присутствии женщины, прислуги. Но Кончита быстро и тихо выговаривала что-то сердитое ему в макушку, и он перестал сдерживаться: потому что потерять все и всех было страшно; остаться один на один с зеленой мерзостью — было страшно; и умирать было страшно. Он был рад, что не умер, но жизнь за стенами этой комнаты внушала первобытный ужас. И потому он цеплялся непослушными руками за бранящуюся Кончиту и плакал, будто мальчишка. Впервые за долгое время ему было хорошо.